Уильям Теккерей - Приключения Филиппа в его странствованиях по свету

• Название: Приключения Филиппа в его странствованиях по свету
• Автор: Уильям Теккерей
• Жанр: Классическая проза

ТЕККЕРЕЙ Уилльям Мэйкпис (William Makepeace Thackeray, 1811–1863) — знаменитый английский писатель-реалист. Р. в Калькутте. После смерти отца, колониального чиновника, был отвезен шестилетним ребенком в Англию. Учился в Кэмбриджском ун-те. Но уже через год после поступления в ун-т Т. покинул его (1830) и отправился в путешествие по Европе с целью изучения живописи, к к-рой он с ранних лет проявлял большие способности (Т. сам иллюстрировал свои романы и был незаурядным карикатуристом). Он посетил в 1830–1831 Веймар, где встретился с Гёте. Не добившись успеха в живописи, Т. обратился к журналистике. Стал парижским корреспондентом и пайщиком лондонской газеты «The Constitutional». В 1837 Т. возвратился в Лондон и стал сотрудничать в многочисленных газетах и журналах («Fraser's Magazine», «The New Monthly» и др.) как фельетонист и карикатурист, под самыми различными псевдонимами (Jellowplush, Titmarsh и др.), подвизаясь во всех жанрах: от пародии и эпиграммы до очерков и сатирического романа. Особо следует отметить близкое участие Т. (1845–1851) в известнейшем юмористическом журнале Англии «Панч» (Punch).

---

Я люблю читать нравоученія, когда прохожу мимо этого мѣста. Садъ теперь заглохъ, аллеи заросли мохомъ, статуи стоятъ съ разбитыми носами, розы завяли, а соловьи перестали любиться. Старая Паррская улица — улица погребальная; экипажи, проѣзжающіе здѣсь, должны бы украшаться перьями, а лакеи, отворяющіе двери этихъ домовъ, должны бы носить плёрезы — такъ это мѣсто поражаетъ васъ теперь, когда вы проходите но обширной пустой мостовой. Вы жолчны, мой добрый другъ, ступайте-ка да заплатите гинею любому изъ докторовъ, которые живутъ въ этихъ домахъ; здѣсь есть еще доктора. Онъ пропишетъ вамъ лекарство. Господи помилуй! въ моё время для насъ, воспитанниковъ пятаго класса, это мѣсто было весьма сносно. Жолтый лондонскій туманъ не нагонялъ сырость на наши души и не мѣшалъ намъ ходить въ театры смотрѣть на рыцарскаго Чарльза Кембля, на тебя, моя Мирабель, мой Меркуціо, мой Фалконбриджъ: на его восхитительную дочь (о мое сумасшедшее сердце!), на классическаго Юнга, на знаменитаго Тима Кофина, на неземнаго Вандердекена. — «Возвратись, о моя возлюбленная! и мы никогда, никогда не разстанемся» (гдѣ ты, сладкозвучная пѣвица моей юности?) О! если бы услышать опять эту пѣсню о «Пилигримѣ любви!» Разъ, но — шш! — это секретъ — у насъ была ложа, пріятели доктора часто присылали ему билетъ, опера показалась намъ немножко скучной и мы отправились въ концертъ въ одинъ переулокъ, близь Ковентгардена, и слышали самыя восхитительныя круговыя пѣсни, сидя за ужиномъ изъ сосисокъ и рубленаго картофеля, такія круговыя пѣсни, какихъ свѣтъ никогда не слыхалъ послѣ. Мы не дѣлали ничего дурного, но мнѣ кажется эти было очень дурно само-по-себѣ. Брэйсу буфетчику не слѣдовало брать насъ туда; мы стращали его и заставляли везти насъ куда мы хотѣли. Въ комнатѣ ключницы мы пили ромъ съ апельсиннымъ сокомъ и съ сахаромъ; мы ходили туда наслаждаться обществомъ буфетчика сосѣднихъ доновъ. Можетъ быть нехорошо, что насъ оставляли въ обществѣ слугъ. Докторъ Фирминъ уѣзжалъ на большіе вечера, а мистриссъ Фирминъ ложилась спать. «Понравилось намъ вчерашнее представленіе?» спрашивалъ насъ хозяинъ за завтракомъ. «О, да, намъ понравилось представленіе!» Но моя бѣдная мистриссъ Фирминъ воображала, что намъ понравилась Семирамѣда или Donna del Lago, между тѣмъ какъ мы сидѣли въ партерѣ въ Адельфи (на собственныя деньги), смотрѣли шутника Джона Рива и хохотали — хохотали до слёзъ — и оставались до тѣхъ поръ, пока занавѣсь не опускалась. А потомъ мы возвращались домой и, какъ прежде было сказано, проводили восхитительный часъ за ужиномъ и слушали анекдоты друзей мистера Брэйса, другихъ буфетчиковъ. Ахъ! вотъ право было времечко! Никогда не бывало никакихъ напитковъ такихъ вкусныхъ, какъ ромъ съ апельсиннымъ сокомъ и сахаромъ, никогда! Какъ мы притихали, когда докторъ Фирминъ, возвращаясь изъ гостей, звонилъ у парадной двери! Безъ башмаковъ пробирались мы въ наши спальни. А къ утреннему чаю приходили мы съ самыми невинными лицами и за завтракомъ слушали болтовню объ оперѣ мистриссъ Фирминъ, а за нами стоялъ Брэйсъ и лакей съ совершенно серьёзнымъ видомъ. Гнусные лицемѣры!

Потомъ, сэръ, была дорожка изъ окна кабинета, или черезъ кухню, по крышѣ, къ одному мрачному зданію, въ которомъ я провёлъ восхитительные часы, въ самомъ гнусномъ и преступномъ наслажденіи самихъ чудныхъ маленькихъ гаванскихъ сигаръ по одному шиллингу за десять штукъ. Въ этомъ зданіи бывали когда-то конюшни и сараи, безъ сомнѣнія, занимаемые большими фламандскими лошадьми и позолоченными каретами временъ Вальполя; но одинъ знаменитый врачъ, поселившись въ домѣ, сдѣлалъ аудиторію изъ этого зданія.

— И эта дверь, сказалъ Филь, указывая на дверь, которая вела въ задній переулокъ:- была очень удобна для того, чтобы вносить и выносить тѣла.

Пріятное воспоминаніе! Но теперь въ комнатѣ было очень мало подобнаго убранства, кромѣ ветхаго скелета въ углу, нѣсколько гипсовыхъ моделей череповъ, склянокъ на старомъ бюро и заржавленной сбруи на стѣнѣ. Эта комната сдѣлалась курительною комнатою мистера Филя; когда онъ выросъ, ему казалось унизительнымъ для своего достоинства сидѣть въ кухнѣ: честный буфетчикъ и ключница сами указали своему молодому барину, что тамъ лучше сидѣть нежели съ лакеями. Итакъ тайно и съ наслажденіемъ выкурили мы много отвратительныхъ сигаръ, въ этой печальной комнатѣ, огромныя стѣны и тёмный потолокъ которой вовсе не были печальны для насъ, находившихъ запрещонныя удовольствія самыми сладостными, по нелѣпому обыкновенію мальчиковъ. Докторъ Фирминъ былъ врагъ куренія и даже привыкъ говорить объ этой привычкѣ съ краснорѣчивымъ негодованіемъ.

— Эта привычка низкая, привычка извощиковъ, посѣтителей кабаковъ, ирландскихъ торговокъ, говаривалъ докторъ, когда Филь и его другъ переглядывались съ тайной радостью.

Отецъ Филя былъ всегда надушонъ и опрятенъ, образецъ красиваго благоприличія. Можетъ быть онъ яснѣй понималъ хорошія манеры чѣмъ нравственность; можетъ быть его разговоръ былъ наполненъ пошлостями (говорилъ онъ по большей части о модныхъ людяхъ) и не поучителенъ; обращеніе его съ молодымъ лордомъ Эгамомъ довольно приторно и раболѣпно. Можетъ быть, я говорю, въ голову молодаго мистера Пенденниса приходила мысль, что его гостепріимный хозяинъ и другъ, докторъ Фирминъ, былъ, попросту сказать, старый враль; но скромные молодые люди нескоро приходятъ къ такимъ непріятнымъ заключеніямъ относительно старшихъ. Манеры доктора Фирмина были такъ хороши, лобъ его быль такъ высокъ, жабо такъ чисто, руки такъ бѣлы и тонки, что довольно долгое время мы простодушно восхищались имъ, и не безъ огорченія начали смотрѣть на него въ такомъ видѣ, какимъ онъ дѣйствительно былъ — лѣтъ, не такимъ, каковъ онъ дѣйствительно былъ — ни одинъ человѣкъ, получившій доброе воспитаніе съ раннихъ лѣтъ, не можетъ судить совершенно безпристрастно о человѣкѣ, который былъ добръ къ нему въ дѣтствѣ.

Я неожиданно оставилъ школу, разставшись съ моимъ маленькимъ Филемъ, славнымъ, красивымъ мальчикомъ, нравившимся и старымъ и молодымъ своей миловидностью, весёлостію, своимъ мужествомъ и своей джентльмэновской осанной. Изрѣдка отъ него приходило письмо, исполненное той безыскусственной привязанности и нѣжности, которая наполняетъ сердца мальчиковъ и такъ трогательна въ ихъ письмахъ. На эти письма давалась отвѣты съ приличнымъ достоинствомъ и снисхожденіемъ со стороны старшаго мальчика. Нашъ скромный деревенскій домикъ поддерживалъ дружескія сношенія съ большимъ лондонскимъ отелемъ доктора Фирмина, откуда, въ своихъ визитахъ къ намъ, дядя мой, маіоръ Пенденнисъ всегда привозиль новости. Между дамами велась корреспонденція. Мы снабжали мистриссъ Фирминъ маленькими деревенскими подарками — знаками доброжелательства и признательности моей матери къ друзьямъ, которые ласкали ея сына. Я отправился своею дорогою въ университетъ, иногда видаясь съ Филемъ въ школѣ. Потомъ я нанялъ квартиру въ Темплѣ, которую онъ посѣщалъ съ большимъ восторгомъ; онъ любилъ нашъ простой обѣдъ отъ Дика [6], и постель на диванѣ, болѣе чѣмъ великолѣпныя угощенія въ Старой Паррской улицѣ, и свою огромную мрачную комнату въ домѣ отца. Онъ въ это время переросъ своего старшаго пріятеля, хотя до-сихъ-поръ всё продолжаетъ смотрѣть на меня съ уваженіемъ. Черезъ нѣсколько недѣль послѣ того, какъ моя бѣдная мать произнесла приговоръ надъ мистриссъ Фирминъ, она имѣла причину пожалѣть о немъ и отмѣнить его. Мать Филя, которая боялась, а можетъ статься ей было запрещено ухаживать за сыномъ въ его болѣзни въ школѣ, сама занемогла. Филь воротился въ Грей-Фрайярсъ въ глубокомъ траурѣ; кучеръ и слуги тоже были въ траурѣ, а нѣкій тамошній тирамъ, начавшій-было смѣяться и подшучивать, что у Фирмина глаза были полны слёзъ, при какомъ-то грубомъ замѣчаніи, получалъ строгій выговоръ отъ Сэмпсона, старшаго воспитанника, самаго сильнаго мальчика въ классѣ, и съ вопросомъ: «развѣ ты не видишь, грубіянъ, что бѣдняжка въ траурѣ?» получилъ порядочнаго пинка.

Когда Филиппъ Фирминъ и я встрѣтились опять, у насъ обоихъ на шляпахъ былъ крепъ. Я не думаю, чтобы кто-нибудь изъ насъ могъ очень хорошо разсмотрѣть лицо другого. Я ѣздилъ къ нему въ Паррскую улицу, въ пустой, печальный домъ, гдѣ портретъ бѣдной матери всё еще висѣлъ въ пустой гостиной. — Она всегда любила васъ, Пенденнисъ, сказалъ Флль. — Богъ да благословитъ васъ за то, что вы были добры къ ней. Вы знаете, что значитъ терять — терять тѣхъ, кто любитъ насъ болѣе всего на свѣтѣ. Я не зналъ какъ — какъ я любилъ её до-тѣхъ-норъ пока не лишился её.

Рыданія прерывали его слова, когда онъ говорилъ. Портретъ ея былъ вынесенъ въ маленькій кабинетъ Филя, въ ту комнату, гдѣ онъ выказалъ презрѣніе въ своему отцу. Что было между ними? Молодой человѣкъ очень измѣнился. Откровенный видъ прежнихъ дней исчезъ и лицо Филиппа было дико и смѣло. Докторъ не позволилъ мнѣ поговорить съ его сыномъ, когда нашолъ насъ вмѣстѣ, но съ умоляющимъ взглядомъ проводилъ меня до двери и заперъ её за мною. Я чувствовалъ, что она закрылась за двумя несчастными людьми.