Григорий Дашевский - Дума иван-чая

• Название: Дума иван-чая
• Автор: Григорий Дашевский
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Поэзия
• Год: 2001
• ISBN: 5-86793-151-X

Григорий Дашевский устраняет литературного переводчика, стоящего между ситуацией и стихом. Он создает первичную стиховую материю… Это новации по необходимости. Поэзии Дашевского необходимо каждый раз рождаться заново, иначе она не сможет сохранить то, ради чего и существует: внезапность, сиюминутность.

Михаил Айзенберг

---

Близнецы

Н.

Близнецы, еще внутри у фрау,
в темноте смеются и боятся:
«Мы уже не рыбка и не птичка,
времени немного. Что потом?
Вдруг Китай за стенками брюшины?
Вдруг мы девочки? А им нельзя в Китай».

Стихи разных лет

Стихотворение в «Литературном дневнике»

«Марсиане в застенках Генштаба…»

Марсиане в застенках Генштаба
и способствуют следствию слабо
и коверкают русский язык

«Вы в мечту вековую не верьте
нет на Марсе ничто кроме смерти
мы неправда не мучайте мы»

Август 2004

РВБ: Неофициальная поэзия

«И комната поблекла…»

И комната поблекла
под взглядом темноты,
которая на стекла
легла ничком, но ты

по направленью тени
пойми, откуда свет,
который на колени
твои упал и пред

тобою на колени
упал, потупив взгляд,
раскаявшись в измене
тебе, родной закат

забыв, тебе доверясь
и липы осветив
как траурные перья
не видящих пути

коней, что вереницей
ступают под землей,
которым только снится
закат, а нам с тобой

сияющий из окон
все виден он, пока
им освещен твой локон
или моя рука,

но к брошенной отчизне
мы не вернемся впредь,
по направленью жизни
поняв, откуда смерть.

Март 1983

«Склоненный к ограде стеклянной…»

Склоненный к ограде стеклянной
не знает: останки ли зданий,
кусты, пустота ли глазам
его не видны. Из тумана
сгущаются клинья сиянья
и тянутся к фонарям.

Незримые вещи покорны
тому, кто тоскует по ним,
тумана оконною гранью
в кресте переплета храним.
Их облика скрытые корни
туда протянулись, где рано

раздавшийся стон заглушен,
к зарытому в воздух покою,
который и им все родней.
Но тает тайник и с собою
тот клад, что в нем был заключен,
уносит за ряд огней.

Найти бы, сиянию вторя,
источник и счастья и горя.

Но жизнью всегда загражден
взгляд встречный, страданье чужое —
прозрачною, прочной, своей.

Ноябрь 1984

«Ни себя, ни людей…»

Ни себя, ни людей
Нету здесь, не бывает.
Заповедь озаряет
Сныть, лопух, комара.

Ноет слабое пенье,
Невидимка-пила:
Будто пилит злодей,
А невинный страдает,
Побледнев добела.

Но закон без людей
На безлюдьи сияет:
Здесь ни зла, ни терпенья,
Ни лица — лишь мерцает
Крылышко комара.

«Знамя», № 10 за 2003 г.

«Чужого малютку баюкал…»

Чужого малютку баюкал
возьми говорю мое око
возьми поиграй говорю

Уснул наигравшись малютка
и сон стерегу я глубокий
и нечем увидеть зарю

август 2004 «Критическая Масса» 2004, №3

Сергей Завьялов Рефлексии

Рецензия на: Григорий Дашевский. Генрих и Семен

Имя Григория Дашевского — не самое громкое на литературном слуху, однако, у этого поэта имеются, на первый взгляд незаметные, черты, ставящие его в первый ряд тех, кто привлекает внимание. Это проявляется и в биографии (а куда мы от нее денемся?) и в стихах. Филолог-классик, преподающий в одном из наиболее престижных интеллектуальных центров страны, РГГУ, являет собою скорее западный тип поэта-профессора (Чеслав Милош, Шеймас Хини, Дерек Уолкотт), чрезвычайно далекий от прожженной российской богемы. Дашевский, тем не менее, прошел школу Тимура Кибирова. Будучи на десятилетие моложе мэтра, он отдал ему дань в открывающей книгу поэме «Генрих и Семен» (у Кибирова в «Интимной лирике» в свою очередь есть трогательное посвящение нашему поэту), да и в целом поэтика Дашевского построена всё на том же центоне и всё на той же пастиши, но только как она построена? Вот перед нами знаменитое стихотворение Сапфо, известное также в переложении Катулла:

Тот храбрей Сильвестра Сталлоне или
его фотокарточки над подушкой,
кто в глаза медсёстрам серые смотрит
         без просьб и страха

а мы ищем в этих зрачках диагноз
и не верим, что под крахмальной робой
ничего почти что, что там от силы
         лифчик с трусами.

Тихий час, о мальчики, вас измучил,
в тихий час грызёте пододеяльник,
в тихий час мы тщательней проверяем
         в окнах решетки.

Это совсем непохоже на обычный стеб, мы чувствуем, как нечто зловещее изображается пастишированием одного из самых трагических текстов античности. Напомним греческий оригинал:

Мне кажется он может быть причислен к богам
этот муж что сидит напротив тебя
и так близко слышит твой сладостный лепет и смех
что рождает желанья

У меня же сердце оборвалось внутри с первого взгляда
И вот уже на языке замирают слова
озноб пробегает подкожным огнем
почернело в глазах звон какой-то в ушах

Я насквозь промокла от пота
стала зеленее травы
меня колотит озноб еще немного
и я умру мне кажется

(Перевод свободным стихом наш)

Но если у Сапфо Эрос изводит героиню до того состояния, когда она уже не в силах отличить его от Танатоса, а у Катулла, за которым в последней строфе (её нет у лесбосской поэтессы) следует автор, при всей его дурашливости, слышно биение сердца, подозрительно рано остановившееся (мы не знаем обстоятельств его смерти), то у Дашевского Смерть (по-русски в отличие от греческого существо женского пола) является в больничную палату в обличье сексуально влекущей молодой медсестры. И как бы ни были простодушны молодые поклонники попсовой героики, даже у них нет ни малейшего повода усомниться в том, с кем (с чем) они имеют дело.

Увлекательны и игры поэта с экзотическими размерами. Так, приведенное выше стихотворение «Тихий час» было написано достаточно тривиальной для античной традиции (но не для русской поэзии, тем более современной) сапфической строфой. Но вот в предыдущем, «Москва-Рига», мы встречаемся с более редким видом строфы, составленной из трех гликонеев и одного ферекратея. Строфа подобного вида встречается у Анакреонта (PMG 3, 13, 15) и у Катулла (34). В своем стихотворении Дашевский следует за Катуллом, стихотворение которого, гимн Диане — богине луны, хрестоматийным не назовешь, актуальность его для современного читателя невелика. И, видимо, здесь для поэта и возникает тот случай заманчивой высокой игры, сродни решению сложной задачи или шахматной партии, смысл которого в постулировании того возможного драматического смысла, который мог быть в латинском источнике, но который оказался закрыт для нас толщей времени:

Чистые мальчики и девочки
Мы поем песню в честь Дианы

— говорит Катулл, и вот в совершенно безнадежной для читателя ситуации Дашевский разрабатывает свои, далеко не тривиальные, штрихи для исполнения партитуры:

Мы Луне подчиняемся,
мальчик мы или девочка.

Нарушен синтаксис родного языка, но этой языковой неуклюжестью создается ощущение как бы отроческой угловатости персонажей. И так до самого конца стихотворения: перед нами то будут мелькать побледневшие при свете той самой луны-Дианы лица пассажиров поезда, то девочкам напомнят о специфически на них действующем лунном влиянии, то всем нам вместе — о непрочности кровообращения в наших сосудах…