Бернард Луис - Ислам и Запад

• Название: Ислам и Запад
• Автор: Бернард Луис
• Издательство: Библейско-богословский институт св. апостола Андрея
• Жанр: Публицистика
• Год: 2003
• ISBN: 5-89647-063-0

Книга Ислам и Запад известного британского ученого-востоковеда Б. Луиса, который удостоился в кругу коллег почетного титула «дуайена ближневосточных исследований», представляет собой собрание 11 научных очерков, посвященных отношениям между двумя цивилизациями: мусульманской и определяемой в зависимости от эпохи как христианская, европейская или западная. Очерки сгруппированы по трем основным темам. Первая посвящена историческому и современному взаимодействию между Европой и ее южными и восточными соседями, в частности такой актуальной сегодня проблеме, как появление в странах Запада обширных мусульманских меньшинств. Вторая тема — сложный и противоречивый процесс постижения друг друга, никогда не прекращавшийся между двумя культурами. Здесь ставится важный вопрос о задачах, границах и правилах постижения «чужой» истории. Третья тема заключает в себе четыре проблемы: исламское религиозное возрождение; место шиизма в истории ислама, который особенно привлек к себе внимание после революции в Иране; восприятие и развитие мусульманскими народами западной идеи патриотизма; возможности сосуществования и диалога религий.

Книга заинтересует не только исследователей-востоковедов, но также преподавателей и студентов гуманитарных дисциплин и всех, кто интересуется проблематикой взаимодействия ближневосточной и западной цивилизаций.

---

«Ватап — это не воображаемые линии, проведенные на карте мечом завоевателя или пером писца. Это священная идея, возникшая из слияния множества высоких чувств, таких как нация, свобода, благоденствие, братство, собственность, суверенитет, уважение к предкам, семейная любовь, память о детстве…»[162]

За полтора столетия, прошедших со времен первых патриотических произведений Намыка Кемаля в Турции и шейха Рифа'а в Египте, идея родины, то есть национальной территории как основы самоотождествления и центра притяжения верноподданнических чувств, знавала разные времена. Ей всегда приходилось состязаться с двумя весьма мощными соперницами: старой, глубоко укоренившейся и ныне переживающей возрождение религиозной и общинной верностью исламу и другим европейским изобретением — идеей этнической нации, определяемой языком, культурой и реальным или воображаемым происхождением. Первая всегда сохраняла, а вторая быстро обрела большую власть над чувствами и привязанностями жители Ближнего Востока, многим из которых было трудно принять идею о родстве и самоотождествлении с языческими предками и неверными соседями. Во многих странах национализм, более соответствовавший этнической пестроте Ближнего Востока, оказался понятнее и притягательнее, чем территориальный патриотизм, и даже там, где в публичном дискурсе используется патриотическая риторика, она часто скрывает глубинную приверженность общинным и этническим ценностям. В Египте наблюдается периодическая напряженность — иногда столкновение, иногда взаимодействие — между египетскостью, арабскостью и исламом.

В Турции патриотическая идея к настоящему времени практически вытеснила все прочие. Несмотря на никогда не прерывавшуюся приверженность исламу и даже на возвращение в международные исламские организации, невзирая на растущий интерес к делам своих тюркских собратьев в бывшем Советском Союзе, турки остаются прежде всего турецкими патриотами, определяющими себя и свой гражданский долг по отношению к стране, называемой Турцией, которую создала Турецкая Республика из руин многонациональной династической Османской империи. В Иране развитие идеи родины, старательно взращивавшейся покойным шахом, замедлилось с установлением исламской республики, которая отрицает шахское представление о самоотождествлении иранцев как с исламским, так и с доисламским Ираном. Но даже в Иране отвержение патриотических понятий не столь всеобъемлюще, как это может показаться. Когда после падения монархии султан Омана потребовал вернуть три захваченных шахом маленьких арабских острова, республика отказалась это сделать. Еще любопытнее то, что по конституции исламской республики президент страны должен быть иранцем по месту рождения и по происхождению. В Америке, например, достаточно места рождения. Наконец, долгая война с Ираком стимулировала патриотические чувства и дала им выход.

В арабских странах ситуация сложнее. Из них только Египет, страна, резко очерченная как географически, так и исторически, может претендовать на непрерывное национальное самоотождествление с древнейших времен до наших дней и постоянно его демонстрировать. Остальные арабские страны представляют собой столь разные общности, как уважаемые монархии вроде Марокко, старые османские автономии вроде Кувейта и Ливана и искусственные колониальные образования вроде Ливии и Иордании. Но даже самые искусственные из них проявляют примечательную решимость сохраниться как отдельные образования, несмотря на все призывы, а от случая к случаю и действия панарабистов. В настоящее время становится все яснее, что панарабизм, по крайней мере временно, перестал быть реальной политической целью и сохраняется лишь как благородный идеал. Придание ему официального статуса в конституциях множества арабских государств наряду с другими столь же благородными идеями является свидетельством этой перемены. В арабском мире, как и в большинстве других регионов, гражданин прежде всего исполняет долг перед своей страной. Остается только определить, что с точки зрения этого долга важнее — повиновение правителям страны или служение ее народу.

Глава 11 Религиозное сосуществование и секуляризм

Термин «сосуществование» в том виде, в каком он употребляется в настоящее время, подразумевает готовность жить в мире — и возможно даже во взаимном уважении — с другими. Поэтому нелишним будет для начала бросить взгляд на понятие «инаковости», которому (благодаря, несомненно, бросающимся в глаза неудачным опытам сосуществования — религиозного, национального, социального, идеологического) в XX веке уделяется в последнее время много внимания.

Два наиболее ясно выражавших свои мысли народа восточносредиземноморской древности, которым только и удалось сохранить свои голоса и воспоминания, завещали нам два ставших классическими определения другого — варварский и языческий. «Варварский» означал негреческий, «языческий» — неиудейский. Оба термина в классическом употреблении содержат по меньшей мере долю враждебности, при которой понятие другого легко переходит в несколько иное, но тесно с ним связанное понятие врага. Тем не менее оба понятия, и варварский, и языческий, представляют собой значительный шаг вперед по сравнению с тем, что было прежде.

Стремление определить и отвергнуть другого восходит к нашим отдаленным предкам и даже к их животным предшественникам. Неслыханная новизна и еврейского, и греческого определений состоит в том, что воздвигаемые ими барьеры проницаемы и тем отличаются от более примитивных и универсальных определений самоотождествления и инаковости, основанных на происхождении и крови. Такие барьеры можно преодолеть или даже устранить, приняв в одном случае язык и культуру, в другом — религиозные верования и законы. Это нелегко, но возможно, и уже в классической древности мы сталкиваемся с феноменом эллинизированных варваров и иудаизированных язычников, более того, эллинизированных евреев и, хотя и редко, иудаизированных эллинов. Римляне пошли еще дальше по пути инкорпорации, постепенно распространив римское гражданство на все провинции империи. Принадлежность к этому статусу политически и юридически выражалась в лояльности римской власти и подчинении римским законам, что символизировалось щепоткой благовоний, воскуряемой римским богам.

Иудейское определение самоотождествления и инаковости через религиозные верования и их отправление было воспринято сменившими иудаизм религиями — христианством и исламом, — которые на протяжении 14 веков делили между собой — или скорее оспаривали друг у друга — Средиземноморье. Огромное общее наследие трех этих религий восходит к древнему Востоку, греко-римской древности, иудейскому откровению и пророчеству, но их взаимное постижение и отношение друг к другу решительным образом различаются.

Еврейское восприятие иноверца отлично от восприятия христиан и мусульман. Иудаизм, утверждающий, что истины его веры универсальны, но не исключительны, в этом отношении ближе к религиям Восточной и Южной Азии. Иудаизм — для евреев и тех, кто пожелает к ним присоединиться, но, согласно известному талмудическому изречению, праведникам всех народов и вер есть место в раю. Раввины повествуют, что до Десяти заповедей, данных Моисею, было семь заповедей, явленных во времена Ноя и предназначенных всему человечеству. Только две из них, запреты идолопоклонничества и богохульства, являются богословскими; все остальные, включая запрещение убийства, разбоя, жестокости и т. п., суть основополагающие правила общественного сосуществования людей. Поскольку иудаизм не предъявляет исключительных прав на истину, спасение, согласно его учению, доступно и неиудеям, если те исповедуют единобожие и нравственное поведение. Средневековые еврейские богословы и правоведы много внимания уделяли вопросу о том, подходят ли христиане и мусульмане под это определение, и пришли к единодушному выводу, что ислам — религия монотеистическая. Проблемы у иудейских и мусульманских книжников возникали с христианским учением о Троице, которое они зачастую понимали превратно.

Традиционные христианство и ислам отличались от иудаизма и сходились друг с другом в том, что притязали на обладание не только вселенской, но и исключительной истиной. Обе религии провозглашали себя единственными хранителями окончательного божественного откровения, явленного человечеству, и не признавали спасения вне своего вероисповедания. На протяжении четырнадцативекового противостояния ислама и христианства самые глубокие конфликты, самые неразрешимые противоречия возникали не из отличий, но из сходств. Некоторые религии не допускают обращения в свою веру, а большинство, хотя и не отвергает неофитов, не ищет их и не считает своей миссией побуждать других людей в других частях света менять веру. Христиане и мусульмане одинаково верили в то, что обладают единственной универсальной истиной и полагали своим священным долгом нести ее всему человечеству. Когда христиане и мусульмане обзывали друг друга проклятыми неверными, каждый понимал, что другой имеет в виду, поскольку они имели в виду одно и то же, тогда как индуисту или конфуцианцу и прилагательное, и существительное мало что сказали бы. В последнее время многие — хотя далеко не все — христианские церкви и богословы отказались от притязаний на исключительную истину, заклейменных отныне термином «триумфализм». Со стороны полномочных представителей ислама аналогичных шагов пока не последовало.