Елена Капица - Двадцатый век Анны Капицы: воспоминания, письма

• Название: Двадцатый век Анны Капицы: воспоминания, письма
• Автор: Елена Капица
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-7784-0327-5

Книга основана на мемуарах, дневниковых записях, переписке и интервью Анны Алексеевны Капицы (1903–1996) — дочери крупнейшего русского инженера А. Н. Крылова и жены выдающегося ученого — академика, лауреата Нобелевской премии Петра Леонидовича Капицы (1894–1984). Время, охватываемое в этих материалах, включает три русские революции, Гражданскую и Великую Отечественную войны, сталинскую эпоху, годы брежневской стагнации и начало перестройки. В текстах проступает живая, заинтересованная личность, связанная многими связями с разными людьми и событиями, XX век обретает как бы новое измерение.

Книга подготовлена Е. Л. Капицей и П. Е. Рубининым — личным доверенным помощником академика П. Л. Капицы, снабжена пояснительными статьями и необходимыми комментариями. Рассчитана на самые широкие круги читателей.

---

15 [декабря]. Вот второй день, как до тебя не могу дозвониться, говорят, порваны все провода, и не у нас, а где-то за границей. Остался только один, и тот загружен дип[ломатическими] и прав[ительственными] переговорами. Вчера получил телеграмму от друзей, собравшихся у тебя. Видно, это твой последний раут — прощальный. Потом вчера получил перечень <…> содержания ящика. Я был очень огорчен, что не послали мой „Менделеев кабинет“[97]. Он мне очень нужен. Пока <…> идет монтаж, я мог бы наладить рост кристаллов. К тому же, его надо рассматривать как мой „personal“, так как ½ веществ посланы мне лично разными учеными. Скажи, чтобы его послали. Потом все мои личные приборы для измерения сопротивления во вращающемся поле и все прочее (спектрограф тоже мне очень нужен). Потом мне необходим список со сроками, когда это будет послано, а то я не могу планировать свою работу. Нажми на John’а, чтобы он не медля это сделал. <…>

Да, вот, я не заметил в списке проволочек кварцевой нити, а также те образцы металлов, над которыми я работал в магнитном поле (это большой продолговатый ящик с целым рядом отделений). Ну вот, сегодня Ш[альников] и Ольберт едут в Ленинград встречать груз. В 20-х числах будем ждать его в Москве. Я остаюсь здесь. <…>

Вчера играл в шахматы с Ал[ексеем] Ник[олаевичем Бахом]. Славный старик, но мы с ним не согласны в одном. Он какой-то вялый. Я ему говорю, что научное хозяйство в отвратительном состоянии, а он говорит: да, это правда, что поделаешь, сейчас есть более важные вещи, чем наукой заниматься, и пр.

Вот тебе образчик, как может ученый добровольно отодвигаться на второй, а то и третий план. Я считаю, что науку нужно считать очень важной и значительной, а такой „inferiority complex“[98] убивает развитие науки у нас. Ученые должны стремиться занимать передовые места в развитие нашей культуры, а не мямлить, что „у нас есть что-то более важное“. Это уж дело руководителей разбираться, что самое важное и сколько внимания можно уделить науке, технике и пр. Но дело ученого — искать свое место в стране и в новом строе и не ждать, пока ему укажут, что ему делать. Мне такое положение совсем непонятно и чуждо. Вот тут у меня и создалось положение довольно комичное: я должен держаться в стороне, т. к. не могу в силу создавшегося положения вмешиваться [в] дела, и все прочее. А с другой стороны, по-видимому, я один из немногих ученых, которые искренне стремятся развить науку в Союзе.

Разговаривая с разными учеными, меня по-прежнему удивляет заявление многих из них: „Вам столько дают, вы, конечно, легко все можете делать, и пр., и пр.“, как будто у нас со всеми ими, так сказать, не были одинаковые начальные шансы, когда мы начинали работать. Как будто все, чего я достиг, упало как дар небесный, а я не потратил черт знает сколько сил, моих нервов на все, чего я достиг. Люди — мерзавцы в этом отношении, они считают, что жизнь как-то несправедлива к ним, что все кругом виноваты, кроме [их] самих. Но ведь для чего существует борьба, как не [для того, чтобы] применять окружающие условия к тому, чтобы развивать свои способности и создавать себе условия работы?

Если становиться на точку зрения Баха и К°, то далеко не уедешь. Мне, например, как-то неудобно, что я в известной степени в привилегированных условиях по отношению [ко] многим работникам, но когда я хочу обобщить свое положение и подтянуть условия работы для них, то встречаю пассивное отношение. <…>

Поскорей бы работать. Тогда, за работой, позабудешь многое и перестанешь замечать окружающее…»

14 декабря Петр Леонидович получил радиограмму (через Берлин) от компании его друзей, собравшихся на прощальный вечер в его кембриджском доме: «Друзья собравшиеся на Хантингдон роуд шлют привет подписи следуют».

Несколько дней спустя пришло короткое письмо — страница, заполненная подписями. Примерно 50 подписей…

«№ 7

20 декабря 1935 г., Москва

…Приехали Ол[ьберт] и Ш[альников]. Груз уже пошел, и есть известие, что сегодня прибыла одна платформа в Москву. Значит, завтра будем разгружать. <…>

В институте дела налаживаются, все идет спокойнее и ровнее. Мастерская стала функционировать понемногу. <…> Сообщи мне телефоны Крокодила и John’a, так чтобы им можно было звонить после того, как ты уедешь. Скажи, что я буду давать телеграммы и регулярно разговаривать с John’ом насчет пересылки лаборатории.

Все хочу видеть В. И. [Межлаука], а он очень занят, и не могу его получить.

Сейчас звонил Ольб[ерт] и говорит, весь груз уже прибыл, будем завтра разгружать. Говорит, все в целости и сохранности.

Как я был рад, что ты собираешься уже 2–3-го выехать, но, милая, пока ты всех дел не закончишь, ты не приезжай, как мне и ни хочется тебя видеть скорее. <…>

Скажи John’у, что мне очень важно получить поскорее все остальные распределительные доски и ртутный распределитель <…> чтобы я мог привести комнаты в рабочее состояние. У меня сейчас масса неотвеченных писем, но без тебя трудно за это взяться, так как никто не печатает у нас на иностранных машинках.

Конечно, пока что [у нас] хаос организации, и он всегда действует деморализующе; надо, по-видимому, иметь волю больше моей, чтобы при этом сохранять регулярность и точность работы. Но трудности здесь очень большие, но все же, я думаю, мы их все преодолеем. Скорей бы добраться до работы…»

«№ 8

21 декабря 1935 г., Москва

…Таможенники заставили нас раскупоривать решительно все. Причем мебель пришлось раскупоривать на дворе — мороз, ветер, я совсем продрог (часа три пришлось этим делом заниматься). Развернутую мебель потом погрузили и отправили на квартиру. Мебель поцарапали и попачкали. Я так и не знаю, все ли было перетащено, я уже не мог за всем следить. Ну, Бог с ними, хотя у нас в институте прут вовсю. У меня сперли рулетку. Шальников оставил портфель у меня в кабинете на 5–10 минут, и у него из него уперли 100 рублей. У нашего заведующего администрацией украли часы, а у Клеопольда все его жалование, он оставил его на столе. Что уперли с грузовика, я не знаю, т. к., конечно, не могу помнить все вещи. Но все же мне интересно знать, что у меня искали таможенники. Ну, что я мог такое провезти, что бы было нехорошее? В чем меня все еще подозревают? Ведь если мои вещи освобождены от пошлины, то это уж больше не таможенный досмотр, а просто обыск. Как после этого может быть речь о взаимном доверии? Ну их к черту всех! Поскорее зарыться в свою работу и позабыть об них всех. Конечно, теперь я, кроме своей научной работы, делать ничего не буду. Аминь!

Сегодня всё перевезли. Большой генератор очень картинно тащило 15 лошадей. Тяжеловозы работали исключительно хорошо и дружно, к ним не придерешься. <…>

Я сегодня немного возился с мебелью. Собрал верстак, сафьяновые стулья. Скажи ребятам, что их игрушки пришли благополучно. Андрюшина собачка без хвоста тоже очень патетично болталась, привязанная к какому-то свертку. <…>

Завтра месяц, как ты уехала, дорогой Крысеночек. Неужели я скоро увижу тебе и поросят? Мне ведь, кроме вас, никого не надо…»

26 декабря, после большого перерыва (последнее письмо было от 11 декабря) Анна Алексеевна пишет мужу в Москву. Причина столь большого перерывы — не только частые телефонные разговоры, но и масса дел, обрушившихся на нее в тот последний ее кембриджский месяц.

«№ 5

26 декабря 1935 г., Кембридж

…Получила сразу 2 Твоих письма, все поручения исполню и все сделаю.

Насчет Менделеевского кабинета. Я думаю, я смогу часть его привезти с собой. Они тут хотят попробовать его заменить (для себя), чтобы осталась коллекция для Mond Laboratory. Ну, я думаю, их можно будет уговорить.

24-го я последний раз видела Rutherford’а. Он был совсем исключительно мил и трогателен, говорил много слов от души про Тебя, про будущее, про все вообще. И когда расстались, он вдруг меня поцеловал! Вот это единственный мужчина, который в Твое отсутствие меня целовал! Он был очень тронут коробочкой[99], и вообще я им очень довольна, хороший старик. И Тебя любит нежно, и это мне очень приятно.

Мы выезжаем 10-го, попрошу, чтобы на это число и билеты заказали. Дело в том, что я сдала дом, и новые люди приезжают 10-го. Мне тут надо кое-что сделать, поэтому я так задерживаюсь. Но это лучше. Я сначала думала ехать 3-го, но тут все устроилось лучше, и я смогу сама присмотреть за всем.

Ты получишь приветственную телеграмму. Это G. I. [Taylor] придумал, когда они все у меня были. А те, кто не мог прийти, меня зовут и письма пишут, и вообще всячески ухаживают. Ребята завалены подарками, какое-то невероятное количество, книги и игрушки. <…>

К нам собирается масса народу, начиная с апреля. Хочет приехать Glenn Millikan. И, конечно, придет повидать нас. Вообще, все теперь чувствуют, что в Москву можно ехать как домой, и собираются самые неожиданные люди.