Игорь Зотиков - Пикник на Аппалачской тропе

• Название: Пикник на Аппалачской тропе
• Автор: Игорь Зотиков
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1989
• ISBN: 5-265-00554-4

В непринужденной, доверительной форме автор — почетный полярник, доктор географических наук — рассказывает о своих удивительных и неожиданных встречах с простыми людьми США — учеными, фермерами, мелкими предпринимателями. Книга пронизана стремлением понять сущность американцев, их идеалы, жизненные стимулы, своеобразные взгляды на жизнь и труд.

В книге использованы рисунки автора, сделанные им во время работы в США.

---

Правда, утром многое образовалось. Например, оказалось, что во всех туалетах Америки вода всегда стоит так высоко, туалет исправный. Оказалось, что и окна исправны. Просто они не знали еще, что обычно окна в Америке открываются не так, как у нас, а вверх-вниз, как в железнодорожных вагонах. Оказалось также, что днем по улице можно безопасно гулять. И отец Толика начал постепенно поправляться от тяжелейшей депрессии, которая у него началась, когда они уехали из СССР, а потом вместо Израиля решили ехать в Америку. В СССР он был известным хирургом (всегда компания почитателей и потенциальных клиентов). А тут стал постепенно «входить в дело», начал помогать кому-то, кто держит на паях железный неотапливаемый сарай, в котором можно хранить рухлядь и продавать ее. Ведь когда американец переезжает, он не перевозит много вещей. Большую часть он продает на гараж-сейле или через перекупщиков. Но чтобы успевать скупать такие вещи вовремя, надо хорошо знать язык и быть молодым и здоровым. Поэтому отец Толика и его хозяин могли только собирать у перекупщика уже самую-самую рухлядь. Но все же это приносило ему какое-то удовлетворение и деньги. Ведь все шло кешем, поэтому отец Толика получал от государства «пособие по бедности и невозможности работать в связи со старостью», а выручку прятал в карман, уклоняясь от налогов. «Все так делают». В их среде часто и не знают, что существует другая Америка, которая живет законами и которую они начали обкрадывать сразу же, как приехали. Но как бы то ни было — отец Толика успокоился, хотя и изменился. Если два года назад он был отцом большого семейства, гордостью жены, хозяином, то сейчас он — чудаковатый старик, от которого хотят одного: чтобы он был хотя бы чем-то занят. К тому же он, как и многие старые люди, оказался неспособен к языку и до сих пор из английского понимает чуть-чуть и совсем не умеет говорить. Другое дело — его жена. В период депрессии мужа она была молодцом, а потом вспомнила свой, институтский еще, английский и завела себе приятельницу такого же возраста, с которой можно вести светские беседы. Но если в Москве она была уважаемой женой блестящего хирурга — театры, концерты, разговоры об искусстве и всегда где-то в подкорке сознания чувство того, что ты и твоя семья принадлежит к элите, — то здесь она тяжелее всего переживает то, что ее муж просто старьевщик самого низкого разряда, стоящий целый день на ветру у открытых ворот железного гаража, полного поломанных стульев, старых безделушек, наивно-беспомощных атрибутов былого домашнего уюта. Пусть у него появились деньги, и они даже съездили в этом году на две недели в Европу — она не может гордиться своим мужем, и это ее угнетает. Да и светская компания ее не та. Если раньше это были действительно разговоры о книгах и театре, то сейчас хорошо уже, когда твой собеседник хотя бы знает имена некоторых писателей, которых знаешь ты. Ну а театр? Пока не до него. Сходить в театр на Бродвее не проблема, билеты обычно есть. Но стоит это очень дорого. Никто из них никогда еще не был там, в этих театрах. И вопрос, который нет-нет да возникает порой: «Непонятно только, зачем мы все это сделали?» — Толик объясняет проявлением стихийно-стадного чувства.

— Это как волна. Подхватила все и понесла. Хочешь не хочешь, а я лично не жалею. Я хочу быть богатым и независимым и буду им. Непонятно, что твой брат там делает, — наступает он вдруг на жену. — Подумаешь — физикой занимается. Приехал бы сюда — может, нашел бы работу. Но ведь на такси-то он смог бы работать. Почему не зовешь его, а сама переживаешь?

— Нет, Толик, я никогда не решусь на это. Никогда. А говорю ему лишь — я хотела бы видеть тебя рядом. Но он не будет счастлив, делая то, что делаешь ты. Зачем ему все это?..

Я, Питер и Анастасия не вмешиваемся в их разговор. Мы познакомились с этой парой совсем недавно. Дело было в прекрасный теплый солнечный день моего первого воскресенья в Нью-Йорке. Юная, яркая, с нарумяненными, как у всех женщин в Нью-Йорке, щеками, так что четко выделялись скулы, делая лицо как бы худым, с болезненной бледностью, черноволосая и черноглазая девушка и немолодой лысеющий мужчина с брюшком. Они сидели за одним с нами столиком у длинной садовой скамейки, которых много на длинном деревянном променаде-помосте, похожем на палубу. Настил его шел далеко — насколько хватал глаз — в обе стороны неширокого пляжа с грязным песком, а за ним было море. Это и был тот самый Брайтон-бич, о котором говорил Питер. И вот он привез-таки всю семью и меня тоже провести день на берегу океана в то место, которое он мне хотел показать. Наши возгласы: «Анастасия», «Игорь» и «Петя» (так я шутливо называл Питера), по-видимому, привлекли внимание той женщины. Она вежливо, с извинениями спросила, не имеем ли мы отношения к русским. Мы ответили, что у нас интернационал: аргентинец, американка и русский, — и так завязалась беседа, о которой я уже рассказал.

Я узнал, что под словом «Брайтон-бич» понимается не только сам пляж, но и обширная застройка пяти-шести-этажных домов, которая простирается на большое расстояние вдоль пляжа, а в глубину — метров на триста. Глубина эта ограничена. Дальше, параллельно берегу, пляжу, идет улица под названием Авеню Прибоя. Это не очень шумная, застроенная трех-пятиэтажными домами, грязная улица, в центре которой на высоких ржавых металлических столбах проложена двухэтажная надземная дорога — сабвей: поезда к центру Нью-Йорка идут по первому этажу, а в сторону «Кони-айленд» — по второму. На этой улице много магазинов. И по-видимому, это и есть центр того поселения, которое называется «Брайтон-бич».

Узнав, кто я и откуда, Толик и Маша пошли показывать мне этот район — удивительную полу-Одессу, полупетлюровскую «вольницу», полунэпмановскую Россию, полу-Америку… То там, то здесь среди американских названий вдруг встречаются — «Булочная» или «Мясо». Прислушавшись, начинаешь различать русскую речь. Правильную, без американского акцента, который так легко появляется. Значит, люди общаются здесь только на русском. А меня уже вели в магазин под названием «Интернейшионал фуд» — что-то вроде: «Международная пища». Вошли. Там русские, скорее украинские, продавщицы продавали селедку, украинское сало, сметану, соленые огурцы, маринованные грибы. Было даже объявление: «домашние пельмени». Правда, пельмени были дорогие. Оказалось, что это предприимчивые эмигранты выписали из Москвы рецепты и сейчас солят селедку, делают балык, икру, организовали целую сеть магазинов «Международная пища».

— Эх, — говорит Толик. — Чем бы еще хотел заняться — это научиться печь русский ржаной хлеб. Кстати, мой дед был пекарем. Вот я все говорю, а не решаюсь. А кто-то решится и всего себя вложит в это дело. И разбогатеет. Только так можно разбогатеть. И все потом будут говорить — повезло человеку, нашел жилу. Я ведь знаю и сейчас, что это жила. А так трудно решиться быть первым!..

Я спросил ребят, правда ли, что здесь сейчас нет преступности. Они засмеялись:

— Американских преступников здесь уже нет, их вывели. Но появилась своя, одесская, самостийная мафия. Ходят с наганами, в папахах, в овчинных безрукавках-кожухах, по ночам играют в карты. На днях кто-то нарушил правила. Тот, кого обидели, молча вынул пистолет. «Да тебе слабо стрельнуть! Кишка тонка! Подумаешь — ковбой нашелся!» — смеялся над обиженным тот, кто нарушил правило. А обиженный нажал курок — и все шесть пуль попали в цель. Вот такие здесь порядочки. Вот такие здесь евреи.

Питер и Анастасия уехали раньше, а я задержался с ребятами, они показали мне еще одну улицу, на которой, как они говорят, сплошь русская речь. Это «Ошеан парквей», что-то вроде «Океанский бульвар», — улица, отходящая под прямым углом от Авеню Прибоя в сторону Манхеттена. Чем-то она напоминает нам русские улицы. Зеленью, что ли? Скамейками вдоль бульвара?

Вот и тянутся старики эмигранты. Сидят на скамейках, режутся в домино. Мечтают о России, которую они оставили непонятно зачем. Вообще тема «непонятно, зачем приехали» здесь обычная. Когда мы уже погуляли по Океан парквей, пришла пора мне ехать домой, то есть в свою комнатку в обсерватории Ламонт. Маша с Толиком пошли меня проводить до метро. Мы опять попали на грязную улицу, полную собак и сидящих прямо на асфальте у углов домов стариков. В середине улицы, над проезжей частью, шла эстакада для поездов. Сначала мы поднимались по железной лестнице, типа тех, что сделаны у нас для переходов над железнодорожными путями. Потом попали в странную комнату, которая чем-то напомнила мне вдруг клетку зоопарка для больших зверей, хищников. Представьте большое с низким потолком помещение, стены которого обиты вертикальными деревянными планками, отполированными и ободранными о спины каких-то животных. Помещение было перегорожено решеткой из толстых вертикальных стальных прутьев, которая вполне годилась бы для клетки львов или тигров. С одной стороны «клетка» кончалась странными сооружениями: основой каждого из сооружений было толстейшее, вертикально поставленное бревно, вращающееся на вертикальных осях, как жернов, а в бревно воткнуты толстые и редкие ряды деревянных зубьев, тоже с ободранной краской. По высоте каждый ряд имел только четыре зуба. Когда бревно вращалось, то с одной стороны можно было стать между рядами зубьев и пройти через решетку. Зато с другой стороны пройти было нельзя: между зубьями подвижного бревна устрашающе торчали длинные, такие же толстые, но неподвижные зубья, загораживая дорогу. Где-то у оси вращающегося бревна имелся, по-видимому, храповик, поэтому бревно могло вращаться лишь в одну сторону. В помещении имелось несколько таких бревен-калиток. В середине помещения-клетки была еще одна маленькая клетка из таких же толстейших прутьев. В ней сидел человек и продавал билеты. Собственно, билетов не было, за 75 центов тебе давали бронзовый жетон под названием «токен» размером в двадцатикопеечную монету. Все совали токены в щели странного сооружения, упирались руками в деревянные зубья, бревно поворачивалось на четверть оборота, и человек проходил внутрь. Перрон напоминал перрон наших пригородных электричек: асфальтовый пол, легкий навес-крыша, несколько тяжелых садовых скамеек. Это метро работает круглые сутки, существует несколько десятков разных маршрутов, названных цифрами: 1, 2… до семи, и буквами: «А», «АА», «В», «С», «СС», «Д»… И кроме этого существует еще по крайней мере два десятка пересадок, так что без карты сабвея новичку ориентироваться трудно.