Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

• Название: Одиссей Полихроніадесъ
• Автор: Константин Леонтьев
• Издательство: ТИПОГРАФІЯ В. М. САБЛИНА. Петровка, д. Обидиной. Телефонъ 131-34.
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1912

---

Отецъ мой сказалъ тогда, качая слегка головой: — Что́ ты говоришь ребенку!

А мать моя засмѣялась громко и весело воскликнула:

— Учитель всегда говоритъ хорошо!.. Правда это!.. Зачѣмъ человѣку не быть искуснымъ въ этой жизни?

И я послѣ этого долго дивился мудрости людей, подобныхъ этому загорцу съ Меджидіе и Станиславомъ, и думалъ: отчего это учитель смѣялся словамъ своимъ и зачѣмъ отецъ качалъ ему головой съ укоромъ? Если паша добрый, отчего же не почтить его пріятными дарами; если паша злой, то чѣмъ же, какъ не дарами, умилостивить изверга? А русскимъ доносить на турокъ — это нашъ долгъ; а просвѣщенію эллинскому и освобожденію способствовать — тоже обязанность… О разумъ, разумъ!.. сіяющая искра божественная, отличающая словесную тварь, человѣка, отъ безсловесныхъ!.. Какіе плоды ты можешь принести намъ когда мы управляемся тобою, а не страстями нашими!..

Да! съ помощью разума я построилъ бы новый домъ въ Загорахъ, большой и высокій, и каменный. Корабли бы мои плыли и плыли по морямъ, и въ Марсель, и въ Одессу, и въ Италію, и въ Бейрутъ… И съ пшеницей, и съ шелкомъ, и съ лимонами, и съ шерстью, и съ табакомъ турецкимъ, и тюмбеки́ персидскимъ…

Но!.. Она, она… колдуньи дочь… (такъ пѣла мнѣ вчера пророческая пѣсня), она заколдовала «мои корабли», и они не поплывутъ теперь никуда!

Вотъ завтра поутру консулъ позоветъ меня и воскликнетъ:

— Одиссей! Твой отецъ мнѣ другъ, и я готовъ былъ полюбить тебя, какъ меньшого брата, но ты не достоинъ. Не я ли удостоилъ самъ своею рукой наказать офиціально на улицѣ твоихъ оскорбителей турокъ? Не ты ли наслаждался брашенъ въ дому моемъ?.. Иди съ глазъ моихъ, развращенный и лукавый мальчикъ! Не оскверняй больше жилища моего ты, котораго поведеніе такъ несообразно ни съ нѣжнымъ возрастомъ твоимъ, ни съ правилами христіанской нравственности. Я все передамъ твоему досточтимому родителю и другу моему…

Такъ сказалъ бы у насъ почти всякій честный глава дома и каждый добродѣтельный архонтъ…

Но если онъ самъ?.. Если она любима имъ… О! Я не ревную… Она мнѣ отвратительна теперь… Но если?.. Тогда онъ такъ не скажетъ… Тогда еще хуже… Онъ все-таки удалитъ меня… Что́ жъ дѣлать мнѣ?.. Куда мнѣ скрыться отъ стыда и вопросовъ, отъ улыбокъ слугъ и насмѣшекъ товарищей?.. Боже! Боже! прости мнѣ и помоги мнѣ несчастному!..

И еще: если онъ не станетъ даже и говорить такъ много и такъ трогательно, а скажетъ мнѣ, какъ сказалъ жалкому Понтикопеци слегка, но такъ значительно, подступая къ нему: «Съ Богомъ!» Куда я пойду?

Или онъ и не скажетъ даже «съ Богомъ», а поблѣднѣетъ такъ страшно, какъ поблѣднѣлъ тогда, поднимая трость на сеиса, и воскликнетъ громовымъ голосомъ: «Вонъ! негодяй!..»

И изъ-за чего? изъ-за чего? И зачѣмъ было это?.. Стыдъ, глупость, грѣхъ, позоръ безсмысленный!..

Такъ я уснулъ, наконецъ, утомленный и веселымъ вечеромъ, и горемъ ночнымъ, на обломкахъ и прахѣ Сизифова камня…

Но камень этотъ низринулся съ крутой высоты лишь въ одномъ воображеніи моемъ!.. Онъ лежалъ спокойно, не у вершины (ибо мы всѣ въ жизни Сизифы, и у кого есть та неподвижная вершина, которой можно достичь, катя этотъ тяжкій камень жизни? Не у всѣхъ онъ падаетъ внезапно внизъ; но или сама вершина, влекущая насъ, отодвигается по мѣрѣ приближенія нашего и зоветъ насъ снова къ себѣ, или камень, откатываясь хоть и немного назадъ при каждомъ усиліи нашемъ, никогда не можетъ достичь до того райскаго жилища радости и покоя, гдѣ розы растутъ безъ шиповъ)… И мой камень не упалъ и не разбился, и не у мечтательной вершины этой лежалъ, а лежалъ онъ лишь тамъ же, гдѣ былъ и вчера, до поцѣлуя, на диванѣ; онъ былъ все у того же русскаго порога, отъ котораго никто отгонять меня и не грозился.

Открылъ я мои очи, смеженныя сномъ, взглянулъ я на окно, озаренное солнцемъ, прочелъ я «Па́теръ Имо́нъ»92, одѣлся и поспѣшилъ въ школу все еще смущенньй и задумчивый, но готовый мужественно трудиться и не прилагать новаго зла ко злу, уже совершонному, не прилагать унынія и лѣни къ легкомыслію и разврату…

Въ училищѣ я былъ старателенъ, благодаря моей настойчивой способности къ учебному подвигу, но невольно и страдальчески разсѣянъ; я забылъ, кто былъ Калликратидъ, и въ чемъ онъ былъ такъ благороденъ, и какъ онъ погибъ. И потомъ такъ глупо и неправильно написалъ слово «Эвніа», что вмѣсто «благосклонности» вышло «постель»…

— Не выспался еще послѣ вчерашняго бала. Ищешь не благосклонности, а постели… — сказалъ учитель, не гнѣвно, ибо онъ уважалъ мое прилежаніе и способности, а лишь съ тонкою улыбкой…

Но товарищи засмѣялись громко, и мнѣ было это очень непріятно.

Случайное совпаденіе въ смыслѣ этихъ словъ «ищешь не благосклонности, а постели…» даже ужаснуло меня своею неожиданностью. Я увидѣлъ въ этомъ такой со стороны учителя ясный намекъ на мои обстоятельства и на минуту потерялся до того, что вся кровь мнѣ бросилась въ голову и слезы готовы были политься изъ глазъ моихъ.

Но добрый мой наставникъ, замѣтивъ мое смущеніе, обратился строго къ товарищамъ и заставилъ ихъ молчать, восклицая:

— Утихните! Что́ вы смѣетесь надъ Одиссеемъ, который лучше всѣхъ васъ. Онъ одинъ разъ только ошибся, а вы? Садись, садись, Одиссей! Прекрасно! Прекрасно, дитя мое.

Я и тутъ чуть-чуть было еще сильнѣе не заплакалъ, теперь ужъ отъ умиленія и признательности.

Насилу дождался я окончанія классовъ и побѣжалъ въ консульство, чтобъ узнать скорѣй, скорѣй мой приговоръ.

Пришелъ… Ахъ! Какъ тутъ все хорошо! Какъ все пестро! Какъ пахнетъ духами и свѣжимъ деревомъ новой постройки! И какъ красива хрустальная плоская ваза съ фруктами, которая уже давно готова посреди стола на бѣлой скатерти съ узорами, отливающими въ нѣчто еще болѣе бѣлое. Ахъ… ахъ…

Вотъ и Але́ко. Какъ онъ мнѣ улыбается. Вотъ добрые и почтенные кавассы наши (наши, наши!.. не насмѣшка ли это теперь?) Вотъ мой черноглазый, круглолицый и румяный другъ Кольйо. Вотъ рыцарь мой съ копьемъ на зеленой шторѣ… Прощай, моя комнатка…

Вотъ раздались эти страшные, эти легкіе и твердые, эти столь знакомые, рѣзкіе шаги… Дверь отворилась…

— Здравствуй, Одиссей…

Руки не подалъ, и мы сѣли кушать…

Прошелъ еще день, прошло еще два дня… Все то же…

Восходъ солнца и молитва, рыцарь съ копьемъ, Але́ко и Кольйо, училище и трудъ упорный… потомъ завтракъ…

«Здравствуй, Одиссей!»

Потомъ — обѣдъ и вечеръ, ночь…

Иногда «прощай, Одиссей!»

Иногда и того нѣтъ.

Ни руки, ни выговора, ни гнѣва, ни улыбки, ни привѣтствія…

О! тайна, мучительная тайна… Кто мнѣ разгадаетъ тебя, прекрасный и убійственный сфинксъ великой Московіи!?

Къ кому пойти? кому открыться?..

Что́ замыслилъ онъ? Или было темно у дивана, и онъ ничего не видалъ… Нѣтъ! Это невозможно, свѣча горѣла близко, и было такъ свѣтло, что я видѣлъ, какъ выпадали изъ-подъ фески ея небольшія… самыя маленькія пряди волосъ… Ахъ, зачѣмъ, зачѣмъ эти волосики были такъ пагубны и милы…

Могъ ли онъ не видать, какъ она сидѣла, если я видѣлъ эти проклятыя кисточки Веліара! Видно — онъ рѣшилъ ждать до поры до времени… Видно, мнѣ рано или поздно, но придется возвратиться въ первобытное состояніе моего ничтожества!..

Жалкій, безпомощный райя, Одиссей — и только!.. Опять тебя могутъ турки оскорбить безнаказанно, избить, даже убить, какъ хотѣли они убить отца моего на Дунаѣ…

О Суццо, Александръ Суццо мой, о «необузданный» пѣвецъ свободы, котораго такъ высоко цѣнилъ даже самъ Несториди, не ты ли въ поэмѣ твоей, Александръ, такъ воскликнулъ:

Столько слезъ должно и крови, и страданій, и побѣдъ
Цѣпью рабства завершиться!

Лучше всего было бы открыть сердце свое отцу Арсенію… Я и хотѣлъ это сдѣлать, но вотъ что́ случилось.

На второй изъ этихъ четырехъ дней тихаго и скучнаго томленія я забѣжалъ къ нему съ намѣреніемъ все разсказать, но старецъ охладилъ меня тѣмъ, что съ перваго слова спросилъ, съ проницающею строгостью взгляда:

— Ну, что́, какъ ты живешь въ великомъ свѣтѣ теперь? Иродіада все волнуется, все пляшетъ, все головы твоей требуетъ?..

Я отвѣтилъ почтительно, но сухо, и не рѣшился ни о чемъ ему говорить… Если онъ такъ подозрительно смотритъ за то только, что Иродіада пляшетъ, то что́ же онъ скажетъ, когда я сознаюсь ему, что я лобзалъ Иродіаду лобзаніемъ преступной любви…

Потупивъ очи, какъ подобаетъ у насъ смиренному отроку предъ старцемъ, я отвѣчалъ ему на всѣ его вопросы о политическихъ дѣлахъ, о здоровьѣ консула, объ отцѣ моемъ; но о горѣ и грѣхѣ своемъ не сказалъ ничего…

Встрѣтилъ я также въ тотъ же самый день и попа Ко́сту въ консульской залѣ. Онъ шелъ озабоченный, и хотя внизу ему сказали, что Благовъ заперся, занятъ и не велѣлъ никого принимать, но онъ не унывалъ и непремѣнно хотѣлъ его видѣть…

Онъ попросилъ меня доложить консулу; я отказался, и онъ, топнувъ ногой и скрипнувъ зубами, рѣшился подождать въ залѣ, чтобъ улучить минуту, когда можно будетъ сказать Благову два слова.