Фелипе Рейес - Размышления о чудовищах

• Название: Размышления о чудовищах
• Автор: Фелипе Рейес
• Издательство: АСТ, АСТ Москва
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-17-046689-4, 978-5-9713-6763-5

Философские откровения за стойкой ночного бара…

Пьяные прозрения — и великолепный, циничный юмор…

Эпос повседневности — и высокая поэзия одиночества…

Любовь и поэзия, дети и животные, авантюры и приключения…

Размышления о суете всего сущего человека, познавшего, что истина по-прежнему в вине?

Да, но служит этот «философ несбывшегося» в полиции!

И это — лишь первый из сюрпризов, который готовит читателю Фелипе Бенитес Рейес…

---

Не знаю, я теперь думаю, что мы с Йери не могли быть счастливы полностью, потому что оба были и счастливы, и несчастны задолго до того, как познакомились, каждый по-своему: она — в юности (в возрасте из отшлифованного золота, блестевшего в ее памяти), я — несколько позже, а есть вещи, которые плохо поддаются подгонке: если ты хотя бы один только раз соприкасался со счастьем (а мое счастье, несмотря ни на что, звали Анной Фрай), а потом постоянно соприкасаешься с чем-то, что не вполне является счастьем, ничего уже не поправить, потому что счастье — это башня, упирающаяся в небо, и если эта башня рухнет, почти никто не чувствует себя в силах строить другую башню… разве что это будет башня из зубочисток, разумеется. (Кроме того, второе правило Ордена Пифагора рекомендует не поднимать то, что упало.) (Первое, несколько более спорное, запрещает есть бобы.) (Десятое, в свою очередь, запрещает есть сердце.) (Необыкновенный человек был Пифагор, правда?) (Маг, святоша и математик; он разговаривал с животными, потому что он верил в переселение душ, в то, что, например, какая-нибудь сова могла оказаться Демокедом Кротонским, врачом, сбежавшим от Поликрата, или неизвестным шорником с Самоса.) (И поэтому Пифагор разговаривал с животными: никогда не знаешь, каких кровожадных императоров, каких скандинавских колдунов, каких процветающих финикийских купцов убиваешь, нажимая на рукоятку пульверизатора с антимоскитным спреем. Иониец Ксенофан, кстати, высмеивал Пифагора за эту его теорию.) (Хотя Ксенофан все равно умер, превратившись — кто знает, в какое отвратительное животное, потому что в таких случаях никогда не знаешь наверняка.) (Кроме того, по словам Апулея, Пифагор побывал в Индии и там учился у брахманов.) (Что, несомненно, сказалось.)

Но я говорил о счастье, не так ли, об этом понятии, столь противоречивом, что его даже связывают с высшей болью. Счастье… В чем состоит счастье? По крайней мере в теории речь идет не столько о радостном потрясении, сколько о спокойной возможности наслаждаться тем, чем человек хочет наслаждаться (в том числе через боль, конечно), и, как следствие, не жаждать ничего бесплодно, не питать абстрактную злобу, не царапать в отчаянии туманную ткань неосязаемого. Но проблема коренится в основном свойстве человеческого существа (за исключением некоторых азиатов и подобных им), а именно: желать того, чего у него нет, и недооценивать то, что имеет, потому что желание более непостоянно, чем чувства, — ребенок в магазине игрушек.

Но, наконец, возвращаясь к тому, о чем я говорил: период времени, следующий за неудачей в чувствах, обычно оказывает на организм воздействие, подобное похмелью после смеси напалма с коктейлем пинья колада[5], так сказать, ведь речь идет о достаточно туманном и бурном времени (с этим жжением шрамов разрезанного, разделенного пополам андрогена), — особенно если тебе не удается превратить его в уносящий прочь шквал, благодаря своей случайной смерти или (уже в стране Бредовой Утопии, где не требуют билет при входе, потому что попадание туда заранее обеспечено) благодаря стратегической помощи какой-нибудь юной девушки, которая приобрела дурную привычку прыгать к тебе в постель ночь за ночью и которая время от времени приводит к тебе в дом пару подружек, чтобы все вы побарахтались вместе, — словно стая ублюдочных нереид перед волосатым фавном, намеренным растратить свое состояние на подарки. (А иногда, судя по всему, даже это не удается, потому что нас стерегут враги: эрективная дисфункция, душевный обморок, общее недомогание… Все эти комические маски времени.)

В дни, последовавшие за дезертирством Йери, я начал понимать многое сразу, а понимать многое сразу — это все равно что ничего не понимать. (Кроме того, какого уровня понимания можно достичь, когда Время уже превратилось для тебя в своего рода уличного акробата с артритом, который пытается кувыркаться в твоей голове и кричит тебе:

— Эй, приятель, посмотри, как нам хорошо. Мы все еще в форме. Мир — наш, — и вдруг срывается, падает и выворачивает себе лодыжку?)

Мне несколько неловко признаваться в этом публично, но некоторое время я много ходил в бары и дискотеки для молодежи, и тогда я понял еще больше, но то, что я понял, не следует разглашать, хоть я и дам вам след: начиная с определенного возраста есть места, где ты чувствуешь себя подобно бродячему торговцу, который, входя в жалкую далекую деревеньку, обнаруживает плакат величиной в пять квадратных метров: В ЭТОМ ОКРУГЕ ЗАПРЕЩЕНА УЛИЧНАЯ ТОРГОВЛЯ.

Потом я начал ходить в те бары, которые специализируются на клиентах тридцати лет, где обычно встречаются великосветские женщины, которые, сидя по двое, группками или, очень редко, в одиночестве, поглощают коктейли цвета быстродействующего яда, тем временем пытаясь нести свою тревогу с достоинством, свежестью и скромностью, хотя и не будучи в силах избежать, быть может, слишком оптимистичных догадок при виде толстячка, на запястье которого блестит золотой браслет, рассказывающего к тому же слишком длинные шутки. (Они почти благоухающие. Почти лощеные… Мне, по правде говоря, они очень нравятся, с этим их видом лилий с мясистыми лепестками, слишком долго простоявших в вазе…) Единственная проблема этих баров состоит в том, что у всех клиентов сознание уже превратилось в слишком экзотичный коктейль — коктейль из подозрительности, из разочарований, тяжелых дурных привычек, эндемических страхов… (В общем, коктейль из коктейля с пятьюдесятью восьмью каплями тоски, можно сказать). И это, разумеется, несколько затрудняет взаимоотношения, потому что, если ты подходишь с разговором к одной из тех, что там водятся, ты чувствуешь себя словно шулер, предлагающий партию в карты другому шулеру, в то время как на самом деле каждый шулер ищет для себя невинную душу.

Но если не обращать внимание на мелочи, бары для взрослых в самом деле хороши, да вы и сами, несомненно, в этом удостоверились: там смеются, танцуют, предлагают тосты: «Ваше здоровье», «За то, чтоб нам всем снова собраться здесь на твой следующий день рождения» и так далее. Это потрясающие бары: блондинка-виталистка в первый раз надевает мини-юбку после пятых родов, потный менеджер ослабляет узел галстука и принимается бросать взгляды прирожденного халифа женщине-биологу, которая не брила усы с тех пор, как ей исполнилось тридцать девять… Это, конечно, не Вавилонское царство, и, прощупав обстановку, понимаешь, что там эхом отдается мелодраматическое биение одиночества, и ты почти слышишь шум, с каким мясо отделяется от костей (шум, подобный тому, какой производит флан, если его перевернуть на тарелку), но все это не мешает им оставаться потрясающими барами для нескольких занятий: для того чтобы думать о ревматизме, об артрозе и о внезапной смерти, — но это само собой; кроме того, они потрясающе подходят для того, чтоб размышлять о комической стороне ужаса, о том, что в ужасе развлекательного, — и тогда ты спрашиваешь себя:

— А не заказать ли еще стаканчик?

И, конечно, заказываешь его. (Почему бы нет?)

Дойдя до этого момента, я считаю себя обязанным признаться в том, что с женщинами дела у меня никогда не шли особенно хорошо. (С Шопенгауэром происходило то же самое.) (Хотя он и тщательно отомстил за себя в своем эссе о них, написанном бритвой: «Они видят только, что находится непосредственно перед ними, обращают внимание только на настоящее, принимают видимость за реальность…») (Бедный Артур с его сдерживаемым семенем.) Кажется, есть во мне что-то, что им не нравится. Не думаю, что это что-то конкретно: мой нос, мой рот и так далее. Не думаю, что речь идет о какой-нибудь детали, как я уже сказал, потому что у меня нормальный нос и т. д.

— Возможно, причиной является то, что я — полицейский, — говорю я себе иногда; со стороны это может показаться параноидальным предположением, но дело в том, что у меня есть подтверждения тому, что люди опасаются полицейских, даже если не знают, что это полицейские: инстинкт. Даже когда мы одеты в штатское, по нам видно, что мы любим бороться со всяким сбродом, слушать стоны осужденных, их бесполезные заявления о невиновности; что нам нравится видеть, как трепещет убийца. Даже мы, служащие паспортного отдела, чувствуем себя могущественными, вручая пурпурную книжицу, потенциальный ключ к миру:

— Лети стрелой; титульный лист этой магической книжицы подписан комиссаром. Беги в свое агентство путешествий. Узнавай далекие страны. И не беспокойся: мои коллеги со всего мира позаботятся о том, чтоб тебя не обокрали и не убили. Будь уверен, они об этом позаботятся.

(Хотя иногда события ускользают у нас из рук.)

— Ты некрасив, приятель, и это знала даже твоя мать, но ты также и не урод. Ты состоишь в категории незаметных, — сказал мне как-то раз Хуп. — А это значит как бы быть нигде. (Тебе чрезвычайно повезло, приятель.)