Ирина Одоевцева - «…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956-1975)

• Название: «…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956-1975)
• Автор: Ирина Одоевцева
• Издательство: Библиотека-фонд "Русское зарубежье", Русский путь
• Жанр: Разное
• Год: 2008

Переписка с Одоевцевой возникла у В.Ф. Маркова как своеобразное приложение к переписке с Г.В. Ивановым, которую он завязал в октябре 1955 г. С февраля 1956 г. Маркову начинает писать и Одоевцева, причем переписка с разной степенью интенсивности ведется на протяжении двадцати лет, особенно активно в 1956–1961 гг.

В письмах обсуждается вся послевоенная литературная жизнь, причем зачастую из первых рук. Конечно, наибольший интерес представляют особенности последних лет жизни Г.В. Иванова. В этом отношении данная публикация — одна из самых крупных и подробных.

Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов / Сост., предисл. и примеч. О.А. Коростелева. — М.: Библиотека-фонд «Русское зарубежье»: Русский путь, 2008. С. 695–794.

---

Как видите — я со всем согласна в В<ашей> статье. Кроме, пожалуй, того, что Моцарта в России не знали[136]. По личному опыту, ведь в капле отражается весь океан, — у нас, в нашей семье, происходило то же, что и тысяче подобных ей. По вечерам мама, в шуршащем, перетянутом в талии платье, с пышной высокой прической, распространяя запах духов, от которых у меня кружилась голова и раз действительно даже сделалось дурно (таких крепких духов после Первой мировой войны уже не стало), садилась за рояль и играла. Играла Моцарта, Шопена, Грига, Чайковского, Брамса. Но для меня Моцарт был не сравним ни с кем — и такой же ребенок, как я. «Моцарт пяти лет»…

И я, забравшись под рояль, слушала, умирая от восхищения и страха, что меня сейчас обнаружит моя nurse[137] и, выбранив, поволочет спать.

Для меня еще и теперь «Die Zauberflote»[138] звучит волшебно. А «Царица ночи» — я себя воображала Царицей ночи. В звездно-синем платье с шлейфом, как Млечный Путь, и кометой в распущенных черных волосах — черных, несмотря на мою белобрысость.

Единственным оригинальным в этой мечте, свойственной, наверное, тысяче других русских девочек, родившихся в начале XX века, было то, что я была не только Царицей ночи, но и — и это главное — Страны собак, где кроме меня, их царицы, не было ни одного двуногого.

Вот, милый друг, в какую глубь века Вы меня завлекли. Впрочем, здесь виноват и мой жар. Я хотела только высказать Вам запоздалые комплименты. И спасибо за желание поделиться со мной В<ашими> кровяными шариками — но у Вас их столько, сколько Вам необходимо, раз Вы здоровы.

Мне же не хватает белых, и это хуже, чем недохват красных. Mais passons[139].

Стихи, посланные Вам — «Он говорил» — не часть 75 строч<ек>, а законченные. Для «Опытов»[140]. 75 стр<ок> появятся в ноябре в «Н<овом> журнале»[141]. Переписывать их лень. И так до чего длинное — и дорогостоящее письмо. Еще Жорж подсовывает два листика.

Теперь о чеке. Если пошлете, то только обыкновенным чеком, как Вы расплачиваетесь в Америке, а не чеком на франц<узский> Америк<анский> банки не переводом. Мы теряем 100 фр<анков> на доллар, а американск<ие> внутренние чеки меняются, как наличные доллары.

Спасибо за желание нам помочь, и Моршену тоже. Жду его критику. Привет всем Вашим и безболезненного переезда и выгодной продажи дома[142]. И чтобы Вам на новом месте жилось много лучше, чем здесь.

Ваша И. Одоевцева

14

Beau Sejour Hyeres (Var)

декабря <1957 r.>

Дорогой Владимир Федрович,

Мой муж чувствует себя очень виноватым перед Вами — без вины виноватым — за свое возмутительное молчание. Сегодня, наконец, я решила написать Вам за него, т. к. он в ближайшие дни вряд ли сможет сделать это сам, он, к сожалению, чувствует себя опять очень скверно.

Он просит Вас поблагодарить за 21 доллар — и, главное, — за статью[143]. Вы поразительно правильно объяснили, за что любят Георгия Иванова или, вернее, за что его следует любить. И вообще — лучшей статьи мне себе и представить трудно. Я, в свою очередь, за нее Вам также благодарна от всего сердца — хотя я тут и решительно ни при чем, но мне трудно не сказать Вам этого.

Надо бы сдержаться, но не могу. Нас очень интересует «ретантисман»[144] статьи, всякие «Ну и расхвалили же вы этого нигилиста» и проч. Здесь до нас ругань и критика не доходит. Впрочем, Адамович, который сам сейчас пишет о Г<еоргии> В<ладимировиче>[145], пофыркал на Вас слегка[146], заметив все же, что Г<еоргий> В<ладимирович>, как ему кажется, остался Вами доволен. Что я ему и подтвердила. Доволен — и даже очень.

Но кроме этого недружелюбного отзыва, ничего другого не долетело к нашему крыльцу. Так, пожалуйста, если что-нибудь услышите — отпишите. И мнение Струве. И Моршена. Кстати, он так меня и не удостоил письмом о моих стихах. Ну и не надо.

Вчера совершенно случайно прочли и Вас, и его в «У Золотых ворот»[147]. Очень мне понравилась рифма «я, а не — океане». А Ваш Струве постеснялся бы позорить свои седины критика «пражскими вечерами». Моршен тоже не хорош. Рифма «далече — отмечен» не находка — дубовые стихи о дубке. А ведь когда-то, лет восемь тому назад, печатал очень милые стихи.

О Вашей статье о Лозинском замечания Г<еоргий> В<ладимирович> напишет — он только что сказал мне это — на отдельном листке. Это ему еще по перу. Он вдруг решился Вам написать[148].

Теперь мы оба просим Вас описать нам Ваш новый дом, где, слава Богу, «собаки могут чувствовать себя хозяевами». Надеюсь, что и Вы с женой тоже и что Вам всем в Холливуде хорошо.

Мы оба очень хотим знать подробности Вашего устройства — что и как.

Мы даже не знаем, готова ли уже Ваша диссертация или нет.

Как Вам пришелся по вкусу Ульянов, уничтожающий Чаадаева?[149] Не кажется ли Вам, что он позавидовал Вашим лаврам от общественной пощечины? Но сделал он это без элегантности, и сравнение с Хлестаковым — странное мальчишество в таком солидном тяжелом уме.

Меня статья даже огорчила — я с Ульяновым подружилась перед его отъездом в Канаду. Он очень милый — по-особенному — наивный и своеобразный. И страшно упрямый — никак его нельзя было уговорить не уезжать в Канаду и остаться в Париже, который ему страшно нравился и где ему хотелось жить.

Читали ли Вы «Перекати-поле» Е. Печаткиной?[150] И знаете ли ее лично? Я о ней никогда не слыхала, но роман ее, присланный ею нам, меня поразил. Е.П. Грот, оказавшаяся добрейшей душой, посылает Г<еоргию> В<ладимировичу> лекарства и всячески старается для нас. Она хочет устроить вечер Г<еоргия> В<ладимировича> в Холливуде. Но это все проекты. Если бы все же вышло, хорошо было бы, если Ваша жена согласилась бы прочитать стихи Г<еоргия> В<ладимировича>. Кстати, ее статья, т. е. Е.П. Грот о Есенине в «У Золотых ворот»[151], очень интересна. Я и не знала, что он из старообрядцев. И его «Ключи Марии»[152], к сожалению, не читала.

До свидания. Желаю Вам и всем Вашим удачи и радости.

Напишите, что Вы думаете о моих стихах в «Н<овом> журнале»[153] — он ведь скоро выйдет — откровенно. С сердечным приветом

И. Одоевцева

<На полях:> Нет, Г<еоргий> В<ладимирович> только грозился написать Вам. Он слишком слаб, не может. Напишите ему скорей.

15

13 января <1958 г.>

С Новым годом, дорогой Владимир Федрович,

Сегодня 13 января — канун Нового Старого года — день, в который до войны устраивался грандиозный литературный бал[154]. Но зачем вспоминать о том, что прошло, забвением поросло, как говорит поэт (я).

Лучше о настоящем. Мы очень рады за Вас, что морока с переездом прошла и снова у Вас и дом, и сад, и собакам есть разгуляться где на воле[155], как тоже сказал поэт (Лермонтов). (Один вздор я горожу! Стыдно.)

Ну вот, поздравляем Вас от души и желаем всяческого благополучия и удачи на новом месте в 1958 году — и последующих.

Г<еоргий> В<ладимирович> хотел бы Вам сам написать, но он так плохо себя чувствует, что лежит весь день в каком-то полузабытьи.

Насчет «Кристабель»[156] Вы абсолютно правы. Я в те дни еще почти не была знакома с Г<еоргием> В<ладимировичем>, но помню, с каким восторгом о переводе Г<еоргия> В<ладимировича> отзывались Гумилев и Лозинский[157].

Боюсь, что и Лозинский часто так же отдаленно схож с переводимым оригиналом. Нет, простите, мне совсем не нравится

…как горестен устам
Чужой ломоть, как трудно на чужбине
Сходить и восходить по ступеням.[158]

Это, по-моему, просто плохо — не горестен, а горек. Не ломоть, а хлеб — или по крайней мере — ломоть хлеба. Сходить и восходить. Сначала бы уж восходить, а сходить потом. Но ведь, кажется, — «как круты ступени чужих лестниц». Но об этом не стоит спорить. Лозинский был умница и прелесть. Одно его стихотворение попало и в мой «золотой фонд»:

Проснулся от шороха мыши
И видел большое окно,
От снега белые крыши,
А мог умереть давно…

Вторая строфа слабая, но эта, по-моему, очаровательна. Обыкновенно же он писал:

Тоску и радость прошлых дней
Я разливаю в два стакана…

и тому подобное. Зато острил замечательно[159].

«Кристабель» в переводе Г<еоргия> В<ладимировича> потрясла мое сердце, и я написала — под влиянием, вот такими корявыми четырехударными паузниками — «поэму о Луне», напечатанную во 2-м № «Дома искусства» с иллюстрациями Добужинского. Темой послужила легенда, найденная мной в книге сына Жорж Занд Мориса[160], собиравшего всякие легенды и сказки.

И вот какое разочарование — непреднамеренная горечь слов рвется из моей души!

Если можно, пришлите дешевый маленький экземпляр «Кристабель». Здесь отдельно ее не достать. А мне хочется ее всю сверить.