Эммануил Райс - «Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955-1978)

• Название: «Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955-1978)
• Автор: Эммануил Райс
• Издательство: Библиотека-фонд "Русское зарубежье", Русский путь
• Жанр: Разное
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-98854-011-3; 978-5-85887-309-X

Эммануил Райс (1909–1981) — литературовед, литературный критик, поэт, переводчик и эссеист русской эмиграции в Париже. Доктор философии (1972). С 1962 г. Райс преподавал, выступал с лекциями по истории культуры, работал в Национальном центре научных исследований. Последние годы жизни преподавал в Нантеровском отделении Парижского университета.

С В.Ф. Марковым Райс переписывался на протяжении четверти века. Их переписка, практически целиком литературная, в деталях раскрывающая малоизученный период эмигрантской литературы, — один из любопытнейших документов послевоенной эмиграции, занятное отражение мнений и взглядов тех лет.

Из нее более наглядно, чем из печатных критических отзывов, видно, что именно из советской литературы читали и ценили в эмиграции, И это несмотря на то, что у Райса свой собственный взгляд на все процессы. Порой все же слишком свой, непопаданий многовато, но сама задача поиска была особая — выявить все наиболее интересное и новое, даже у самых что ни на есть твердокаменных советских авторов.

Именно постоянное устремление к самому что ни на есть новейшему в литературе постоянно играло с Райсом дурные шутки. Он предпочел бы, чтобы Нобелевскую премию дали Пильняку или Бердяеву, но не Бунину. Ахмадулину считал скучнее Юнны Мориц. Выражал искреннюю радость, если Марков не включал в очередную антологию стихи Бродского или Адамовича, и тут же сетовал, что за пределами антологии остались стихи Дмитрия Ковалева и Сергея Рафальского. Все это теперь выглядит смешно, но ведь то же самое регулярно повторяется и сейчас, однако поклонников новизны во что бы то ни стало ничуть не расхолаживает. Даже Марков, сам недаром слывущий пижоном и эпатажником, не мог себе позволить быть столь радикальным в своих суждениях и оценках.

Переписка любопытна еще и тем, что на этот раз известного эпатажника Маркова критиковали слева. Его, любившего закатить пощечину общественной России, пропагандировавшего самые по тем временам экспериментальные литературные образцы, теперь упрекали в том, что он чересчур банален во вкусах и идет на уступки вкусам широкой публики. Поначалу Марков непременно отговаривался тем, что это был нажим издательств, что тут скрытая ирония, но в конце концов и он вынужден был назвать Райса «загибальщиком».

Некоторые идеи, как видно из писем, были внушены Маркову Райсом (в частности, именно он обратил внимание Маркова на Кузмина, на Бальмонта, и спустя время Марков подготовил издания того и другого, заставившие многих изменить установившиеся мнения об этих поэтах). Он же был одним из тех, кто отговорил Маркова продолжать писать стихи, усиленно предлагая нажимать в первую очередь на критику, и в результате Марков вошел в историю литературы в первую очередь именно как критик.

При этом именно полемика с Райсом оказалась для Маркова наиболее плодотворной. В процессе переписки, и даже не без участия Райса, появилось основополагающее исследование Маркова по футуризму, были заложены основы целого направления в американской славистике.

Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов / Сост., предисл. и примеч. О.А. Коростелева. — М.: Библиотека-фонд «Русское зарубежье»: Русский путь, 2008. С. 553–694.

---

«Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его…»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955–1978)

О.А. Коростелев. Вступительная статья

Имя Эммануила Райса наверняка знакомо исследователям, особенно тем, кто занимался Поплавским или послевоенной эмигрантской литературой, но сведения об этой фигуре обычно отрывочны и в цельную картину не складываются.

Воспоминаний о Райсе осталось мало. И.В. Чиннов писал в своих заметках «О “Числах” и числовцах»: «Помнится мне чистый сердцем тоже милый мой друг Эммануил Матусович Райс. Выходец откуда-то из Буковины, он знал пятнадцать языков и был необыкновенно начитан. В молодости случилось ему записаться во французскую компартию, а в мое время ударился он в ультраортодоксальный иудаизм. Помню, как в столовке накрывал он плечи талесом, надевал ермолку и, раскачиваясь, бормотал что-то. Неожиданно стал он членом НТС. И странно было видеть его большой семитский нос среди русейших физиономий энтеэсовцев. Эммануил Матусович был снобом и всегда хотел эпатировать собеседника, вот как Марков, что в таких умных людях удивительно. Он был очень проницательным критиком, и его двадцатистраничная статья обо мне в “Возрождении” меня порадовала меткими и тонкими замечаниями»[1]. Этот мини-портрет, хоть и выглядит дружеским шаржем, тем не менее, очень точен, хотя и не полон.

Эммануил Матусович Райс родился 14 августа 1909 г. в Хотине (тогда это была российская окраина, Бессарабия, через несколько лет ставшая румынской территорией). Там же, в Хотине, только уже румынском, в 1927 г. Райс окончил школу, после чего учился на юридическом факультете в Бухаресте. Вернувшись в Хотин в 1931 г., работал адвокатом, а в 1934 г. перебрался в Париж.

Большую часть жизни Райс неустанно учился. Был студентом юридического факультета Сорбонны, получил степень магистра, затем филологического факультета (faculte des lettres; М.А. 1946). Параллельно в 1936 г. получил диплом журналиста в Высшей школе социальных наук в Париже.

Причем официальными учебными заведениями Райс не ограничивался, гораздо больше занимаясь самообразованием. Такое упорство принесло определенные результаты. Помимо румынского, польского, русского и украинского, которыми владел свободно, Райс говорил и писал на французском, английском, немецком, читал на шведском, испанском, португальском, голландском, чешском, знал также латынь и иврит.

В 1920-е гг. Райс, по его собственным словам, «увлекался евразийством». Позже буддизмом. Во время войны почувствовал себя евреем и последовательно и довольно глубоко освоился как в ортодоксальном иудаизме, так и в хасидской мистике. Состоял членом парижской масонской ложи «Гамаюн», а после войны в качестве иностранного члена присоединялся также кложе «Великая триада» и к ложе «Голос Украины»[2].

Не было, кажется, ни одного модного миросозерцания в эмиграции, которого бы Райс не попробовал: евразийство, масонство, иудаизм, солидаризм — все ему было интересно и ко всем новым организациям он поочередно принадлежал. (Но именно поочередно, т. е. в каждый конкретный момент был абсолютно искренен, — искал не выгоду, а истину.) В этом он очень похож на Сергея Эфрона, принадлежит к тому же типу вечно ищущего, вечно неудовлетворенного еврея, навсегда пронзенного русской литературой, которая не слишком-то отвечает взаимностью. «Юноша бледный со взором горящим». Впрочем, так далеко, как Эфрон, Райс в своих устремлениях не заходил, сомнительные практические действия отталкивали его, и он предпочитал ограничиться доктриной.

Во время Второй мировой войны Райс оказался в Лионе, где пытался заниматься издательским делом, а с 1943 г. принял участие в Сопротивлении в Гренобле и в Сен-Лоран-де-Понт.

Вернувшись после войны в Париж, вновь с прежней страстью бросился в гуманитарную деятельность: преподавал языки, занимался переводами, а с 1947 г. работал в парижских библиотеках, дольше всего в Библиотеке Национальной школы живых восточных языков (Bibliotheque de l’Ecole Nationale des Langues Orientales Vivantes) (в 1955 г. он получил, вдобавок к уже имеющимся дипломам, еще и диплом библиотекаря). Недолгое время работал на радио «Освобождение», откуда был уволен за резкое выступление против англо-французской интервенции в Египет. Участвовал в составлении нескольких антологий[3], печатался в изданиях эмигрантских (как русских, так и украинских), а также французских. Писал о Маяковском, Мандельштаме, Заболоцком, Клюеве, Волошине, Бродском и одновременно о таких авторах, как Юлиан Тувим, Самюэль Беккет, Ален Роб-Грийе, Натали Саррот, Альбер Камю, Рене Шар, Рене Генон.

С 1962 г. Райс преподавал, выступал с лекциями по истории культуры, работал в Национальном центре научных исследований. Последние годы жизни преподавал в Нантеровском отделении Парижского университета, пока не заболел и не был вынужден уйти на пенсию. После длительной болезни скончался в университетском госпитале 28 января 1981 г.

В некрологе К.Д. Померанцев написал: «Это был один из замечательнейших людей, с которыми мне приходилось встречаться»[4].

С В.Ф. Марковым Райс переписывался на протяжении четверти века, причем до последних дней не переставал проявлять горячий интерес к литературе, книжным новинкам, незаслуженно (а порой и заслуженно) забытым или только что появившимся поэтам.

Их переписка, практически целиком литературная, в деталях раскрывающая малоизученный период эмигрантской литературы, — один из любопытнейших документов послевоенной эмиграции, занятное отражение мнений и взглядов тех лет.

Из нее более наглядно, чем из печатных критических отзывов, видно, что именно из советской литературы читали и ценили в эмиграции, И это несмотря на то, что у Райса свой собственный взгляд на все процессы. Порой все же слишком свой, непопаданий многовато, но сама задача поиска была особая — выявить все наиболее интересное и новое, даже у самых что ни на есть твердокаменных советских авторов.

Именно постоянное устремление к самому что ни на есть новейшему в литературе постоянно играло с Райсом дурные шутки. Он предпочел бы, чтобы Нобелевскую премию дали Пильняку или Бердяеву, но не Бунину. Ахмадулину считал скучнее Юнны Мориц. Выражал искреннюю радость, если Марков не включал в очередную антологию стихи Бродского или Адамовича, и тут же сетовал, что за пределами антологии остались стихи Дмитрия Ковалева и Сергея Рафальского. Все это теперь выглядит смешно, но ведь то же самое регулярно повторяется и сейчас, однако поклонников новизны во что бы то ни стало ничуть не расхолаживает. Даже Марков, сам недаром слывущий пижоном и эпатажником, не мог себе позволить быть столь радикальным в своих суждениях и оценках.

Переписка любопытна еще и тем, что на этот раз известного эпатажника Маркова критиковали слева. Его, любившего закатить пощечину общественной России, пропагандировавшего самые по тем временам экспериментальные литературные образцы, теперь упрекали в том, что он чересчур банален во вкусах и идет на уступки вкусам широкой публики. Поначалу Марков непременно отговаривался тем, что это был нажим издательств, что тут скрытая ирония, но в конце концов и он вынужден был назвать Райса «загибальщиком».

Многие письма по объему очень велики и зачастую представляют развернутое выступление на литературные темы, полемику или целый трактат. Сказывается исключительная начитанность автора, распространяющаяся, помимо эмигрантской и советской литературы, также на классику и иностранные литературы на всей доброй дюжине языков, которые он знал.

Некоторые идеи, как видно из писем, были внушены Маркову Райсом (в частности, именно он обратил внимание Маркова на Кузмина, на Бальмонта, и спустя время Марков подготовил издания того и другого, заставившие многих изменить установившиеся мнения об этих поэтах). Он же был одним из тех, кто отговорил Маркова продолжать писать стихи, усиленно предлагая нажимать в первую очередь на критику, и в результате Марков вошел в историю литературы в первую очередь именно как критик.

При этом именно полемика с Райсом оказалась для Маркова наиболее плодотворной. В процессе переписки, и даже не без участия Райса, появилось основополагающее исследование Маркова по футуризму, были заложены основы целого направления в американской славистике. С Кленовским Марков переписку оборвал после того, как обменялись мнениями о стихах друг друга, с Вишняком — после того как обменялись оплеухами по поводу критики, с Райсом же переписка порой затихала на годы, но всегда возобновлялась, хотя отзывы Райса о стихах Маркова были наиболее нелицеприятными из всех.

Любопытен феномен своеобразного эмигрантского самиздата, которому в письмах отведено огромное место. В условиях «железного занавеса» в Париже и Лос-Анджелесе четырьмя копиями «Эрики» были озабочены ничуть не меньше, чем на московских кухнях, и это несмотря на уже появившиеся фотостаты и ксероксы.