Эммануил Райс - «Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955-1978)

• Название: «Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955-1978)
• Автор: Эммануил Райс
• Издательство: Библиотека-фонд "Русское зарубежье", Русский путь
• Жанр: Разное
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-98854-011-3; 978-5-85887-309-X

Эммануил Райс (1909–1981) — литературовед, литературный критик, поэт, переводчик и эссеист русской эмиграции в Париже. Доктор философии (1972). С 1962 г. Райс преподавал, выступал с лекциями по истории культуры, работал в Национальном центре научных исследований. Последние годы жизни преподавал в Нантеровском отделении Парижского университета.

С В.Ф. Марковым Райс переписывался на протяжении четверти века. Их переписка, практически целиком литературная, в деталях раскрывающая малоизученный период эмигрантской литературы, — один из любопытнейших документов послевоенной эмиграции, занятное отражение мнений и взглядов тех лет.

Из нее более наглядно, чем из печатных критических отзывов, видно, что именно из советской литературы читали и ценили в эмиграции, И это несмотря на то, что у Райса свой собственный взгляд на все процессы. Порой все же слишком свой, непопаданий многовато, но сама задача поиска была особая — выявить все наиболее интересное и новое, даже у самых что ни на есть твердокаменных советских авторов.

Именно постоянное устремление к самому что ни на есть новейшему в литературе постоянно играло с Райсом дурные шутки. Он предпочел бы, чтобы Нобелевскую премию дали Пильняку или Бердяеву, но не Бунину. Ахмадулину считал скучнее Юнны Мориц. Выражал искреннюю радость, если Марков не включал в очередную антологию стихи Бродского или Адамовича, и тут же сетовал, что за пределами антологии остались стихи Дмитрия Ковалева и Сергея Рафальского. Все это теперь выглядит смешно, но ведь то же самое регулярно повторяется и сейчас, однако поклонников новизны во что бы то ни стало ничуть не расхолаживает. Даже Марков, сам недаром слывущий пижоном и эпатажником, не мог себе позволить быть столь радикальным в своих суждениях и оценках.

Переписка любопытна еще и тем, что на этот раз известного эпатажника Маркова критиковали слева. Его, любившего закатить пощечину общественной России, пропагандировавшего самые по тем временам экспериментальные литературные образцы, теперь упрекали в том, что он чересчур банален во вкусах и идет на уступки вкусам широкой публики. Поначалу Марков непременно отговаривался тем, что это был нажим издательств, что тут скрытая ирония, но в конце концов и он вынужден был назвать Райса «загибальщиком».

Некоторые идеи, как видно из писем, были внушены Маркову Райсом (в частности, именно он обратил внимание Маркова на Кузмина, на Бальмонта, и спустя время Марков подготовил издания того и другого, заставившие многих изменить установившиеся мнения об этих поэтах). Он же был одним из тех, кто отговорил Маркова продолжать писать стихи, усиленно предлагая нажимать в первую очередь на критику, и в результате Марков вошел в историю литературы в первую очередь именно как критик.

При этом именно полемика с Райсом оказалась для Маркова наиболее плодотворной. В процессе переписки, и даже не без участия Райса, появилось основополагающее исследование Маркова по футуризму, были заложены основы целого направления в американской славистике.

Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов / Сост., предисл. и примеч. О.А. Коростелева. — М.: Библиотека-фонд «Русское зарубежье»: Русский путь, 2008. С. 553–694.

---

Впрочем это не камень в Ваш огород — Вы знаете, как дороги (и не мне одному) Ваши essays, и, не будь Вас, я бы и до сего дня не знал о существовании П. Васильева и так бы и не увидал ранних стихов Заболоцкого, которых нет нигде во Франции.

А вот еще интересный и не очень молодой ученик Клюева: Сергей Островой, автор книги «Город моей юности»[72].

Хотя в советских условиях я себе не строю никакой иллюзии насчет шансов на развитие у таких поэтов, как Асадов, Матусовский, Межиров, Д. Осин, А. Соколов и, вероятно, Ваш Урин, но все-таки знать нельзя — большой талант может себя, хоть и криво, а проявить, как, напр<имер>, Кирсанов, а юнцы эти определенно не лишены таланта.

Теперь коснемся периода менее для нас мучительного, чем советский. Возьму Ваши замечания по порядку.

Жуковского мало. А не слишком ли много? Расплывчатый поэт в тогдашней моде с бедным, мало выразительным словарем… Впрочем, если Вы у него знаете хорошее — рад буду, если Вы мне его укажете. А до Ваших возможных у него открытий он, по-моему, заслуживает энергичной «переоценки» в пользу Батюшкова, которого, пожалуй, можно было представить полнее. Но он очень связан с языком и слабо доходит до иностранцев. По этой же причине я поскупился на Карамзина, Давыдова и Вяземского. Федора Глинку (какой изумительный поэт!) и Кюхельбекера я сам еще тогда не знал. Семена Боброва и Ширинского-Шихматова до сих пор не могу достать.

Пушкин… побольше. А что, напр<имер>? «Роняет лес», напр<имер>, первая строфа для иностранного читателя представляет самое большее описательный интерес, все — чересчур длинно, и вообще пушкинский гипноз связан с языком. Я было думал отстранить мелкие стихотворения и дать «Анжело» целиком. Стоило бы, и дало бы иностранцам о Пушкине достойное понятие. Но — Вы сами понимаете, что отстранение всей его лирики тоже не могло быть решением. Всякий раз, когда его представляешь иностранцам, приходится плохо, тем более что мы несем также ответственность и за его репутацию «первого» русского поэта. Все опасаешься, как бы они не сказали: «Только и всего?»

Очень интересуюсь — что бы Вы выбрали у Некрасова. Лично у меня очень чешутся руки и его сильно «переоценить». Теперь я бы удержал, пожалуй, «Машу», «Тройку», «Отчизну», «Утро» — несколько мелких не очень амбициозных стихотворений. А ведь его большие поэмы плохи, за исключением немногих отрывков. В «Кому на Руси», пожалуй, удалось бы удержать только солдатскую песенку и конец «Якова верного» — а сколько фальшивого фольклора там нагромождено! Некрасов — интересный случай прикладной журналистской поэзии, но крайне неряшливый, неровный и, несмотря на свою словесную лавину, устаревший. Но о нем следовало бы поподробнее, и, м. б., вот беседа с Вами меня так и толкает на подробный, документальный, формальный разнос. А следовало бы, а то его все, даже Мережковский, перехвалили, — боятся коснуться его левого величества. Меня коробит от его постоянной политической «задней мысли», в искренность которой плохо верится.

Полонский… Эренбург советовал мне его совсем выкинуть — и, пожалуй, не был неправ. Но «Пчела», приведенная, все-таки, пожалуй, не плоха. Неужели Вы у него видите еще что-нибудь интересное? Он сентиментален, словесно тяжеловат (особенно к концу жизни), pompier[73], лица своего не имеет…

Дельвиг — увы, почти непереводим. Но в «Купальницах» — лучший русский гекзаметр, сонеты его тоже — лучшие по-русски, да и многое другое. Но, увы, похвалив, пришлось очень ограничиться в текстах. Хотя продолжаю сожалеть о «Друзьях» и о «Сельской элегии».

Лермонтова я, видно, плохо перевел — разыщите в оригинале приведенные мною стихи — меня бы удивило, если бы они Вам не понравились. Молодой Лермонтов, конечно, крайне неровен, но со времени выхода моей антологии я там нашел еще немало интересных и даже замечательных стихотворений. Их скучно откапывать, но они есть.

Следовало бы каждому образованному русскому уметь разбираться в украинских текстах, подобно тому как образованные англичане читают по-шотландски или образованные французы — по-провансальски. А ведь украинский ближе к русскому, чем, напр<имер>, провансальский к французскому. Кроме Шевченки, Вы бы на нем открыли Тычину и Рыльского укрощенных или Зерова[74] и Филипповича[75], замученных большевиками. Это погром целой замечательной поэтической литературы.

Теперь Баратынский — делайте что хотите — бейте, ставьте в угол, — не доходит он до меня. Объективно ценю его большое (огромное) мастерство, но… задушил ли он свой талант, перетрудившись, или же ничего, кроме труда, у него никогда и не было — не знаю. Но факт налицо — оазисы крайне редки у этого чопорного, сухого и недоброго господина, вероятно очень высокомерного (он, черт, не сохранил ни одного письма Пушкина к нему!). Кроме того, многие из его словесных выкрутасов кажутся очень сомнительными и — факт: хвалить хвалят его все, но… кто у него учился с успехом? Кто его любил (кроме Брюсова)? Кто был под его влиянием? Такие стихотворения, как «На что вы дни» или «Все мысль да мысль» — сложнейшая стихотворная алгебра. Но поэзия…? Маллармэ — вот тоже трудился свирепо. Но где у Баратынского музыка и магия таких строчек, как

Une sonore, vaine et monotone ligne[76]

Или

Qui criait monotonement
Sans que la barre ne varie
Un inutile gisement
Nuit, deseopoir et pieverie…[77]

Вот, напр<имер>, то, чего у Баратынского нет. Но даже подлинной глубины мысли, как вот, напр<имер>, у Тютчева, или Случевского, или… Белого, у него тоже нет. Просто — пессимизм позамысловатее. Делаю исключение для «Последней смерти» с ее страшным пророчеством, м. б., наших дней. Но я его открыл после 1947 г.

Напротив, Языков — своеобразнейший, ярчайший, подлиннейший из пушкинцев. Возьмите хотя бы приведенные мною стихотворения. Но у него много других, не хуже. Хотя бы «Иоганнисберг» или стихотв<орение>, посвященное К. Павловой. «К Рейну» я не поместил из-за его размеров — но какая красота! Где Вы такое видели у Баратынского? А его ругань по адресу западников, в частности Чаадаева!

«Но ты молчишь, плешивый идол
Тупых мужей и слабых жен!»[78]

а его описания заграничного путешествия, когда он ездил лечиться, а стихи Татьяне Дмитриевне (кажется, я одно привожу). Да, беру на себя нахальство открыто предпочитать Языкова, даже Бенедиктова Баратынскому, хотя Г.В. Адамович и окрестил это безграмотностью. Было бы интересно посмотреть, как бы Вы взялись за защиту Баратынского!..

Случевского я, пожалуй, перехвалил. Но с тех пор я нашел у него еще стихотворения, пожалуй, даже замечательнее приведенных. Тут было трудно работать, ибо в Париже его достать нельзя, а действуя из третьих рук, трудно хорошо выбрать.

Брюсова, как и Полонского, я бы сегодня, пожалуй, выкинул совсем. Он культурнейший критик и знаток, но уж никак не поэт. Как он может Вам нравиться после, напр<имер>, Заболоцкого! В его стихах тоже — умение, культура, труд, но вот не только таланта, но даже вкуса мало, а о музыке и говорить не приходится. Хотя и здесь допускаю возможную со своей стороны ошибку и рад буду любым указаниям с Вашей стороны. Брюсов, увы, в Париже имеется, но стоит ли погрузиться в эти 20 объемистых томов в рифмах? Белого буду отстаивать, переоценивать — но в сторону похвалы. По-моему, его слава романиста и essay'иста затмила славу поэта. Тут тоже понадобился бы обстоятельный анализ, возможный только в длинной статье. Вот Белому блестяще удалось соединить, почти слить головокружительную мысль с почти детской певучестью стиха. Он умеет уплотнять отвлеченности словами, образами, музыкой. Есть и у него немало неудач (но даже они не лишены интереса), но и немало поразительных взлетов и находок. Иногда у него прекрасные стихи идут целыми страницами подряд. Напр<имер>, «Искуситель», «Мертвец», многое из кн<иги> «Королевна и рыцари».

Конечно, он труден, но именно Вы из тех, кто, если бы им подробно показать, в чем интерес его поэзии, несомненно бы его оценили. Правда, он не очень подходит Вашему темпераменту. Это — хлестаковщина, хотя и гениальная: «Легкость в мыслях необыкновенная» — он весь вот-вот готов улететь. Он крайне мало связан с землей и с ее конкретной красотой. Тем более поразительны его многочисленные удачи. Среди коротких стихотворений: «Веселье на Руси», «Зори», «Над головой полет столетий быстрый» (я его, кажется, привожу по-франц<узски>). Вообще, мне кажется, что указание на ценность Белого — одна из самых нужных в настоящее время в русской литературе работ. Богатство и глубина его мысли, сила его «видения», революционный переворот, произведенный им в области языка, — все это могло бы значительно обогатить теперешнюю литературу. Он развил и обогатил язык, придал ему гибкость в совершенно исключительной мере. Не думаю преувеличить, говоря, что в этой области он произвел скачок, равный по значению своевременным скачкам Ломоносова и Пушкина. Увы — дело его не нашло продолжателей из-за наступившей советчины. Но он еще сможет оплодотворить будущее.