Эммануил Райс - «Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955-1978)

• Название: «Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955-1978)
• Автор: Эммануил Райс
• Издательство: Библиотека-фонд "Русское зарубежье", Русский путь
• Жанр: Разное
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-98854-011-3; 978-5-85887-309-X

Эммануил Райс (1909–1981) — литературовед, литературный критик, поэт, переводчик и эссеист русской эмиграции в Париже. Доктор философии (1972). С 1962 г. Райс преподавал, выступал с лекциями по истории культуры, работал в Национальном центре научных исследований. Последние годы жизни преподавал в Нантеровском отделении Парижского университета.

С В.Ф. Марковым Райс переписывался на протяжении четверти века. Их переписка, практически целиком литературная, в деталях раскрывающая малоизученный период эмигрантской литературы, — один из любопытнейших документов послевоенной эмиграции, занятное отражение мнений и взглядов тех лет.

Из нее более наглядно, чем из печатных критических отзывов, видно, что именно из советской литературы читали и ценили в эмиграции, И это несмотря на то, что у Райса свой собственный взгляд на все процессы. Порой все же слишком свой, непопаданий многовато, но сама задача поиска была особая — выявить все наиболее интересное и новое, даже у самых что ни на есть твердокаменных советских авторов.

Именно постоянное устремление к самому что ни на есть новейшему в литературе постоянно играло с Райсом дурные шутки. Он предпочел бы, чтобы Нобелевскую премию дали Пильняку или Бердяеву, но не Бунину. Ахмадулину считал скучнее Юнны Мориц. Выражал искреннюю радость, если Марков не включал в очередную антологию стихи Бродского или Адамовича, и тут же сетовал, что за пределами антологии остались стихи Дмитрия Ковалева и Сергея Рафальского. Все это теперь выглядит смешно, но ведь то же самое регулярно повторяется и сейчас, однако поклонников новизны во что бы то ни стало ничуть не расхолаживает. Даже Марков, сам недаром слывущий пижоном и эпатажником, не мог себе позволить быть столь радикальным в своих суждениях и оценках.

Переписка любопытна еще и тем, что на этот раз известного эпатажника Маркова критиковали слева. Его, любившего закатить пощечину общественной России, пропагандировавшего самые по тем временам экспериментальные литературные образцы, теперь упрекали в том, что он чересчур банален во вкусах и идет на уступки вкусам широкой публики. Поначалу Марков непременно отговаривался тем, что это был нажим издательств, что тут скрытая ирония, но в конце концов и он вынужден был назвать Райса «загибальщиком».

Некоторые идеи, как видно из писем, были внушены Маркову Райсом (в частности, именно он обратил внимание Маркова на Кузмина, на Бальмонта, и спустя время Марков подготовил издания того и другого, заставившие многих изменить установившиеся мнения об этих поэтах). Он же был одним из тех, кто отговорил Маркова продолжать писать стихи, усиленно предлагая нажимать в первую очередь на критику, и в результате Марков вошел в историю литературы в первую очередь именно как критик.

При этом именно полемика с Райсом оказалась для Маркова наиболее плодотворной. В процессе переписки, и даже не без участия Райса, появилось основополагающее исследование Маркова по футуризму, были заложены основы целого направления в американской славистике.

Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов / Сост., предисл. и примеч. О.А. Коростелева. — М.: Библиотека-фонд «Русское зарубежье»: Русский путь, 2008. С. 553–694.

---

М. б., Вас заинтересует хорошая «История русской философии» В. Зеньковского и его же «Русские мыслители и Европа», в которой много ценных цитат из Данилевского, Леонтьева и др. Имеется сборник статей, посвященных Франку, в котором его мысль хорошо излагается несколькими талантливыми мыслителями — В. Ильиным, Флоровским и др. Коневского, Флоренского, Лосева и Мельникова-Печерского, увы, достать нет почти никакой надежды. Но если появится случай, я Вас немедленно оповещу, но увы, тут цены будут тяжелые.

Советовал Вам читать Белого «Петербург» в 1-м издании, потому что оно самое полное и самое верное. Берлинское издание очень сильно сокращено по коммерческим соображениям не самим Белым, к тому же, готовясь к возвращению в СССР, он в нем видоизменил, иногда очень чувствительно, многие места в смысле, приятном для большевиков. По этой редакции выходит так, что революция все спасает, и этим настроение безвыходности — основная нота произведения, сложное чувство какой-то трагической запутанности — выветривается, из-за чего создается впечатление каких-то судорожных торопливых отрывков с улыбочкой в сторону террористов.

Советское же издание — еще усиливает этот недостаток, хотя и восстанавливает некоторые отрывки, вычеркнутые в берлинском издании. Скажу больше: только первая редакция сможет Вам дать представление о калибре — необыкновенно великом — этого романа, б. м. величайшего в России в XX веке — и не только в России. Лично мне «Петербург» кажется значительнее романов Пруста и отчасти даже Джойса.

3. Восток и «религия». Если я Вам указывал и на кое-какие восточные книги, это не из-за их восточности, а из-за их обще-человечности. Я и сам от Востока далек — языков его не знаю, а однажды, до войны, мой друг, покойный Ю.А. Ширинский[21](утвержденец), угостил меня «индокитайскими» конфетами. От них шел какой-то странный, острый запах, от которого меня чуть не стошнило. Глядя на это, Ю.А. сказал: «плохой из Вас получится азиат» (в это время я увлекался евразийством).

Но зато, напр<имер>, китайский таоист Чуан Цзе[22], живший за 4 века до Р.Х. (которого я Вам, наверное, указал, а если нет — то горячо рекомендую) — мне ближе, чем лично знакомый француз, бывший товарищ по университету и сосед по площадке, но коммунист, спортсмен и убежденный математик (инженер по профессии). Все-таки Чуан Цзе мне современник и люблю его как брата, ибо и он болеет моими страданиями, а вышеуказанный француз — как если бы он жил до Р.Х. или на острове Фиджи. Я Вам указал только тех, кто мне близки, в надежде, что и Вы могли бы встретить среди них близких Вам.

Сам же я, как еврей, вероятно, одинаково далек и от Запада, и от Востока — или одинаково близок. Ближе других мне — Россия, хотя не знаю, такая ли она теперь, как та, в которой родился и которую до сих пор люблю. Вот Вы — для меня первая серьезная встреча с новой Россией, с сегодняшней, и хочется верить, что она похожа на прежнюю, ибо обе ведь, в сущности, лишь образы России вечной и уж по этому одному не могут чересчур отличаться одна от другой.

А Россию, как и еврейство, ощущаю как нечто вне Запада и вне Востока (Север, что ли?), но как нечто могущее вместить и Запад и Восток. Ведь европейцы, напр<имер> (кроме германцев, которые на одну четверть «евразийцы»), — понимают только самих себя. Американцы будто шире… ой ли?

4. Кузмин. Понимаю, почему он Вам чужд. Но он замечательный мастер, и поучиться у него могли и должны бы и советские поэты, и Вы. Если будет время, попробую переписать для Вас 2–3 стихотворения, увидим, м. 6., и они до Вас дойдут, несмотря на стилизацию, от которой он никогда не свободен, но ведь, напр<имер>, у Мандельштама стилизации сколько угодно.

5. Сковорода… если хотите, попытаюсь достать для Вас брошюрку Бобринского[23] о нем с обилием цитат. Вообще неплохая брошюрка, если только еще не распродана…

6. Поплавский. «Флаги» достать трудно, если будет время, перепишу кое-что оттуда. Хотя он еще «западнее», чем Кузмин, и рискует до Вас не дойти. Редактирую в настоящее время издание его дневников, Б<ог> даст, выйдет — в них масса замечательного. Был сборник до войны[24] — распродан, и достать трудно.

7. Глубоко разделяю Вашу мысль: «Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его…» В том, что каждый из нас «берет» — выбирает, проявляется его личность, а в том, что выберем мы все, — коллективная личность того будущего, которое, может быть, прорастает через нас. Вот Вы хотите (несмотря на футуризм) и Толстого (какой «акмеист»!) — ну что ж, у Вас аппетит широкий. Я же к «акмеистам» прохладен, даже к столь внушительным, как Толстой, Расин, Гомер… У Пушкина люблю его русскость (сказки, Русалку, Татьяну). Это все мне ощущается чем-то не только акмеистическим (хотя, понимаю, отнюдь не футуристическим). У Гете люблю «восточность» — чисто футуристическую, как и «Тассо» idem.

Вообще же, в акмеизме воспринимаю кое-что из парижских поэтов и из молодых советских. Разве если объявить футуризмом живое в акмеистах. Но тогда — что же Вы находите в Толстом? Ни капельки футуристического я у него не могу выцедить — сплошной акмеизм! Благородство, чистота, стильность, архитектурность, но… акмеизм. Даже у Гончарова больше футуризма.

У меня аппетит распространился за пределы России. Разделяю Вашу любовь к Wallace Stevens’y — особенно к позднему, начиная с «Idea of order»[25]. Но что Вы скажете об Emily Dickinson? И еще: Рильке, Тракль, Лерке (немцы), Унамуно, Гонгора, Мачадо, а также лирики испанского барокко: Jaurequi[26], Arguijo[27], Espinosa[28] и имя им легион, голландцы поколения начиная с 1880 г. — соответствующего нашему Ренессансу, но длящемуся до сих пор: Boutens, Kloos, Adr. Roland-Holst, Marsman…[29] Tuwim, Slowacki, Norwid, Lesmian (поляки), Blaga[30], Arghesi[31], Barbu[32] (румыны), Lagerkvist[33], Ekelof[34], Sodergran[35] (шведы)… аппетит, как видите, велик, было бы время. Есть и французы (Rimbaud, Laforgue, Apollinaire, Jouve[36], Artaud[37], Chazal[38]), есть и украинцы — Рыльский, Тычина, Стефанович[39].

8. Если будет свободное время (после конгресса и после готовящейся книги) — попробую переводить на русский язык — тогда и Вам покажу. Пока же мой приятель Н.Д. Татищев послал в «Грани» замечательную, обширную статью о Holderlin’e с многочисленными неплохими переводами[40].

9. Если и когда выйдет № 4 «Чисел», с удовольствием и интересом прочту Вашу поэму и напишу посильный разбор[41]. Моя антология уйдет к Вам одновременно с этим письмом, но не по авиону. Прошу Вас о Вашем мнении мне написать, не боясь меня обидеть. Наоборот, будьте возможно более строги.

Пушкин… идея, конечно, замечательная. Но м. б., лучше было бы взяться за нее Вам, если Вы Пушкина достаточно для этого любите. Для того чтобы такая книга была достойна своей судьбы и России — надо чтобы ее автор любил Пушкина больше всей остальной русской литературы, нужна страсть к Пушкину (у Белого она была). Я тут бессилен, ибо и недостаточно его люблю (предпочитаю ему Тютчева, Гоголя, Розанова, Белого, Блока…), и б. м., сам я недостаточно для этого русский. Тут нужна стооднопроцентность — быть чем-то вроде Клюева! Вот Есенин, если бы жил, мог бы написать о Пушкине так, как Вы бы этого хотели.

Но объективно такая книга необходима. Белинский просто неграмотен и «не из той оперы». Теперь же нужен настоящий акмеист. Пушкин все-таки, кажется мне, — не для футуристов.

Будьте пока здоровы. Всегда буду Вас читать с удовольствием и радостью. Не обижайтесь за молчание, за которое, надеюсь, вознаградит личная встреча. Надеюсь, что это письмо застанет Вас в процессе «подъема» и вдохновения.

Ваш Э. Райс

4

Париж 19-10-55

Дорогой Владимир Федорович.

К сожалению, «Опыты» в Париже не получаются, поэтому не мог увидеть ни Вашей длинной поэмы, ни статьи о поэтах и животных[42], сюжет которой очень заманчив. В частном разговоре Адамович говорил мне, что Ваши «романсы» из «Нов<ого> журн<ала>» понравились ему больше поэмы из «Опытов» — но это все, что я знаю.

Зато Ваш «винегрет» из сборника Яковлева[43] оказался очень живым, а во многом так внутренне-близким, что меня прямо тянет Вас за него поблагодарить.

Как хорошо, что Вы вступились за литературную критику![44] Наконец! 250 лет ждали мы этого! По-моему, русская литература до тех пор не станет на свое настоящее поприще, не будет тем, чем она должна и может быть, пока у нее не будет достойной этого имени литературной критики. Именно в отсутствии подлинной критики и выражается, главным образом, наша литературная некультурность, неблагоприятность почвы, на которую попадает каждый начинающий писатель, невоспитанность и неподготовленность интеллигентного читателя (не говоря уж о массовом).

А ею все всегда пренебрегали. Или же, что хуже, называли критикой замаскированную публицистику. Вяземский в «Московском телеграфе» было начал критику всерьез и даже блестяще — не говоря о его прекрасном языке, уме, умении формулировать — большинство его оценок выдержали «испытание временем» и даже продолжают поражать своей верностью. То же самое можно сказать и о критике Пушкина (советский сборник «Пушкин критик»[45], по-моему, старательно составленный) и Кюхельбекера (в «Урании»). Но с концом пушкинской плеяды и с появлением варвара Белинского этому многообещающему началу наступил конец. Началась малограмотная, не очень добросовестная публицистика, в которой Писарев доскакал до «ненужности» поэзии.