Ромен Роллан - Жизнь Микеланджело

• Название: Жизнь Микеланджело
• Автор: Ромен Роллан
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1954

Жизнь тех, о ком мы пытаемся здесь рассказать, почти всегда была непрестанным мученичеством; оттого ли, что трагическая судьба ковала души этих людей на наковальне физических и нравственных страданий, нищеты и недуга; или жизнь их была искалечена, а сердце разрывалось при виде неслыханных страданий и позора, которым подвергались их братья, – каждый день приносил им новое испытание; и если они стали великими своей стойкостью, то ведь они были столь же велики в своих несчастьях.

Образ героического Сомнения, Победа с подрезанными крыльями – единственное из творений Микеланджело, остававшееся до самой смерти скульптора в его флорентийской мастерской, – это сам Микеланджело, символ всей его жизни. Ему в избытке была отпущена та сила, тот редкостный дар, без которого нельзя бороться и побеждать, – он победил. И что же? Он не пожелал победы. Не того хотел он, не к тому стремился. Трагедия Гамлета! Мучительное несоответствие героического гения отнюдь не героической, не умеющей желать воле и неукротимым страстям.

---

«Джовансимоне,[104]

Говорят, что хороший человек становится лучше, когда ему делаешь добро, но если делаешь добро дурному, он становится только хуже. Вот уже много лет как я пытаюсь добрым словом и хорошим к тебе отношением вернуть тебя на путь истины, желая, чтобы ты жил в ладу с отцом и всеми нами. Но ты с каждым днем становишься все несносней… Многое мог бы я тебе сказать, да не хочется тратить слов попусту. Чтобы раз и навсегда покончить с этим, запомни твердо: у тебя ничего своего нет; я тебя кормлю и одеваю, как это велит господь, потому что считал тебя своим братом наравне с другими. Но теперь я вижу, что ты не брат мне, иначе ты не стал бы угрожать отцу. Ты ничем не лучше скотины, и как со скотом я и буду обращаться с тобой. Знай, кто видит, что отцу его угрожают или дурно обращаются с ним, тот обязан защищать его собственной грудью… Но хватит об этом!.. Повторяю, у тебя ничего своего нет, и если до меня дойдет еще хоть одна жалоба, я приеду и покажу тебе, как проматывать добро и грозиться поджечь дом и имение, которые не тобою нажиты; слишком ты много о себе возомнил. Берегись, как бы тебе тогда не заплакать кровавыми слезами и не раскаяться в своей самонадеянности… Но если ты постараешься исправиться, будешь уважать и почитать отца, я помогу тебе, как помог другим братьям, и в скором времени постараюсь приобрести тебе лавку, и неплохую. А не хочешь, пеняй на себя, я приеду и так с тобой разделаюсь, что ты сразу поймешь, какая тебе цена и кто ты таков… Довольно. Не дожидайся, чтобы я от слов перешел к делу.

Микеланджело в Риме.

Еще несколько строк. Вот уже двенадцать лет, как я скитаюсь по всей Италии, терплю всяческие унижения и нужду, изнуряю свое тело непосильной работой, подвергаю свою жизнь тысяче опасностей – и все ради семьи. И теперь, когда мне, наконец, хоть немного удалось поднять наш дом, ты решил, что вправе за один час разрушить все то, что я создавал столько лет и такими трудами!.. Клянусь телом Христовым, не бывать этому! Я и с тысячью таких, как ты, управлюсь, если потребуется. Поэтому будь благоразумен и не испытывай терпения человека, у которого кровь погорячее, чем у тебя!»[105]

Потом наступила очередь Джисмондо:

«Жизнь моя здесь самая горькая, я совсем выбился из сил. Друзей у меня никого нет, да они мне и не нужны… Сейчас я хоть ем досыта, а еще недавно не мог себе и этого позволить. Так что не причиняйте мне новых огорчений; еще немного, и я не вынесу».[106]

Наконец, третий брат, Буонаррото, служивший в торговом доме Строцци и много раз получавший от Микеланджело крупные суммы, нагло требует денег, утверждая, что истратил на него больше, чем получил.

«Хотел бы я знать, откуда у тебя эти деньги, неблагодарный! – пишет ему Микеланджело. – Хотел бы я знать, берешь ли ты в расчет те двести двадцать восемь дукатов, которые вы у меня взяли из банка Санта-Мария-Нуова, и те сотни дукатов, которые я посылал домой; а сколько трудов и забот стоило мне содержать вас всех! Хотел бы я знать, берешь ли ты все это в расчет? Если бы у тебя достало ума и совести, ты не говорил бы: «Я истратил на тебя столько-то из своих денег» и не приставал бы ко мне со своими делами, а вспомнил все, что я для вас сделал. Ты сказал бы: «Микеланджело сам помнит, что он нам писал; если же он теперь медлит, значит что-то ему мешает, – наберемся терпения». Неразумно пришпоривать коня, когда он и без того скачет что есть мочи. Но вы меня не понимали и не понимаете. Бог вам судья! Он своей милостью даровал мне силы, потребные в трудах моих, чтобы я помогал вам. Вы признаете это, когда меня не станет».[107]

С одной стороны, семья, терзавшая Микеланджело своими требованиями, с другой – смертельные враги, следившие за каждым его шагом и заранее предвкушавшие неудачу, – такова была атмосфера неблагодарности и зависти, в которой приходилось жить Микеланджело в эти страшные годы. И не только жить – он творил, совершив тогда героический подвиг Систины! Но чего это ему стоило! Он терял надежду, был близок к тому, чтобы все бросить и бежать без оглядки! Ему казалось, что он умирает.[108] Быть может, он даже желал смерти.

А папа негодовал на его медлительность и упорное нежелание показать свою работу. Оба упрямые и самолюбивые, они сталкивались, как грозовые тучи. «Однажды, – рассказывает Кондиви, – когда Микеланджело, на вопрос Юлия II, скоро ли он, наконец, кончит капеллу, по обыкновению ответил: «Кончу, когда смогу», – папа в ярости стал колотить его своим посохом, приговаривая: «Когда смогу! Когда смогу!» Микеланджело бросился к себе и стал собираться в дорогу. Но Юлий II послал к нему одного из своих приближенных, который вручил художнику пятьсот дукатов, уговаривал забыть обиду и постарался оправдать поступок папы. Микеланджело принял извинения».

А на следующий день все начиналось сызнова. Наконец, папа в сердцах как-то сказал художнику: «Ты дождешься того, что я велю тебя сбросить с твоего помоста». Микеланджело пришлось уступить; он приказал снять леса, и 1 ноября 1512 г., в День всех святых, глазам зрителей предстала его работа.

Торжественный и мрачный праздник, овеянный трауром дня усопших, как нельзя лучше подходил для того, чтобы открыть всем потрясающее по своей мощи произведение, исполненное духом бога-творца и разрушителя – грозного бога, в котором воплощена бушующая, словно ураган, могучая жизненная сила.[109]

II Сломленная сила

Roct'è l'alta cholonna.[110]

Геркулесов подвиг Микеланджело принес ему славу, но надломил его. Расписывая свод капеллы, он много месяцев подряд работал с запрокинутой головой и «так испортил себе зрение, что еще долго спустя мог читать письма или разглядывать предметы, только подняв их над головой».[111]

Он сам подшучивал над своим убожеством:

От напряженья вылез зоб на шее
Моей, как у ломбардских кошек от воды…
………………………………………………
Живот подполз вплотную к подбородку,
Задралась к небу борода. Затылок
Прилип к спине, а на лицо от кисти
За каплей капля краски сверху льются
И в пеструю его палитру превращают.
В живот воткнулись бедра, зад свисает
Между ногами, глаз шагов не видит.
Натянута вся спереди, а сзади
Собралась в складки кожа. От сгибания
Я в лук кривой сирийский обратился.
Мутится, судит криво
Рассудок мой. Еще бы! Можно ль верно
Попасть по цели из ружья кривого?…[112]

Но не следует верить этому шутливому тону. Микеланджело страдал от своего безобразия. Ему, влюбленному, как никто другой, в красоту человеческого тела, всякое уродство должно было казаться постыдным.[113] Некоторые его мадригалы носят след унизительного сознания своих физических недостатков.[114] Ему это было тем горше, что он всю жизнь сгорал от любви, но, видимо, никто никогда не отвечал ему взаимностью. Замкнувшись в себе, он поверял стихам свою боль и свою нежность.

Слагать стихи Микеланджело начал с детства; это было для него непреодолимой потребностью. Его рисунки, письма, наброски испещрены записанными наспех мыслями, к которым он снова и снова возвращается, углубляя их и оттачивая. К сожалению, в 1518 г. он сжег большую часть своих юношеских стихотворений; а некоторые уничтожил незадолго до смерти. Но и то немногое, что сохранилось, все же дает нам представление о его любовных переживаниях.[115]

Самое раннее стихотворение написано, вероятно, около 1504 г. во Флоренции:[116]

Как счастливо я жил, пока дано мне было, Любовь, противостоять твоему безумию! Теперь, познав твою силу, увы, я обливаюсь слезами…[117]

В двух мадригалах, написанных (между 1504 и 1511 гг. и посвященных, как видно, одной и той же женщине, слышится настоящая мука:

Кто тот, что силою ведет меня к тебе, увы, увы, увы, закованного в цепи? А ведь я свободен!

Chi é quel che per forza a te me mena,
Ohime, ohime, ohimeî
Legato e strecto, e son libero e sciolto?[118]

Как может быть, что более себе я не принадлежу? О боже! О боже! О боже!.. Кто отторг от меня мою душу? Кто более властен над нею, чем я сам? О боже! О боже! О боже!

Come puo esser, ch'io non sia piu mio?
О Dio, о Dio, о Dio!
Chi m'ha tolto a me stesso,
Ch'à me fusse piu presso
О più di me potessi, che poss'io?
О Dio, о Dio, о Dio![119]

В Болонье, «а оборотной стороне письма от декабря 1507 г., он набрасывает сонет, принадлежащий к числу его юношеских сонетов и напоминающий изысканной чувственностью образы Ботичелли:

Как счастлив искусно сплетенный из ярких цветов венок на ее златокудрой головке! Цветы теснятся вкруг чела, споря о том, кто первый коснется его поцелуем. Платье, обхватившее стан и ниспадающее до земли свободными складками, счастливо от раннего утра и до поздней ночи. Золотая ткань неустанно ласкает ей щеки и шейку. Но безмерное блаженство выпало ленте с золотою каймой, что опоясывает грудь, нежно ее сжимая. Пояс словно говорит: «Я вечно хочу обнимать тебя!..» Ах, будь это мои руки![120]