Эммануил Райс - «Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955-1978)

• Название: «Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955-1978)
• Автор: Эммануил Райс
• Издательство: Библиотека-фонд "Русское зарубежье", Русский путь
• Жанр: Разное
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-98854-011-3; 978-5-85887-309-X

Эммануил Райс (1909–1981) — литературовед, литературный критик, поэт, переводчик и эссеист русской эмиграции в Париже. Доктор философии (1972). С 1962 г. Райс преподавал, выступал с лекциями по истории культуры, работал в Национальном центре научных исследований. Последние годы жизни преподавал в Нантеровском отделении Парижского университета.

С В.Ф. Марковым Райс переписывался на протяжении четверти века. Их переписка, практически целиком литературная, в деталях раскрывающая малоизученный период эмигрантской литературы, — один из любопытнейших документов послевоенной эмиграции, занятное отражение мнений и взглядов тех лет.

Из нее более наглядно, чем из печатных критических отзывов, видно, что именно из советской литературы читали и ценили в эмиграции, И это несмотря на то, что у Райса свой собственный взгляд на все процессы. Порой все же слишком свой, непопаданий многовато, но сама задача поиска была особая — выявить все наиболее интересное и новое, даже у самых что ни на есть твердокаменных советских авторов.

Именно постоянное устремление к самому что ни на есть новейшему в литературе постоянно играло с Райсом дурные шутки. Он предпочел бы, чтобы Нобелевскую премию дали Пильняку или Бердяеву, но не Бунину. Ахмадулину считал скучнее Юнны Мориц. Выражал искреннюю радость, если Марков не включал в очередную антологию стихи Бродского или Адамовича, и тут же сетовал, что за пределами антологии остались стихи Дмитрия Ковалева и Сергея Рафальского. Все это теперь выглядит смешно, но ведь то же самое регулярно повторяется и сейчас, однако поклонников новизны во что бы то ни стало ничуть не расхолаживает. Даже Марков, сам недаром слывущий пижоном и эпатажником, не мог себе позволить быть столь радикальным в своих суждениях и оценках.

Переписка любопытна еще и тем, что на этот раз известного эпатажника Маркова критиковали слева. Его, любившего закатить пощечину общественной России, пропагандировавшего самые по тем временам экспериментальные литературные образцы, теперь упрекали в том, что он чересчур банален во вкусах и идет на уступки вкусам широкой публики. Поначалу Марков непременно отговаривался тем, что это был нажим издательств, что тут скрытая ирония, но в конце концов и он вынужден был назвать Райса «загибальщиком».

Некоторые идеи, как видно из писем, были внушены Маркову Райсом (в частности, именно он обратил внимание Маркова на Кузмина, на Бальмонта, и спустя время Марков подготовил издания того и другого, заставившие многих изменить установившиеся мнения об этих поэтах). Он же был одним из тех, кто отговорил Маркова продолжать писать стихи, усиленно предлагая нажимать в первую очередь на критику, и в результате Марков вошел в историю литературы в первую очередь именно как критик.

При этом именно полемика с Райсом оказалась для Маркова наиболее плодотворной. В процессе переписки, и даже не без участия Райса, появилось основополагающее исследование Маркова по футуризму, были заложены основы целого направления в американской славистике.

Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов / Сост., предисл. и примеч. О.А. Коростелева. — М.: Библиотека-фонд «Русское зарубежье»: Русский путь, 2008. С. 553–694.

---

В чем же там дело? Всяких там формалистов издают весьма усердно. А вот тоже Ваш 3-й том Хлебникова — тоже застрял. Бедная русская литература, не везет ей! «Там» — все возрастающий зажим. Не говоря даже о столько раз обещанном Мандельштаме[253], даже Тэффи «зарезали» больше чем на две трети (в сравнении с объявленным)[254]. Вообще, похоже, что большая, синяя серия «Библиотеки поэта» дышит на ладан. Нельзя же долго отыгрываться только на «сборниках», посвященных Лениным, октябрям и проч.

Но вот и на Западе — то денег нет (а их все меньше — говорят, что ныне американские миллионеры предпочитают фиговые листки для негров нашей литературе[255]), то — даже если кое-какие средства и появляются, то неведомо какие идиоты предпочитают перепечатывать номера «Русской мысли» 1880-х годов Хлебникову, Лившицу, Флоренскому и т. д.

А ведь Вы все-таки один из тех немногих, которые, м. б., смогли бы ударить кулаком по столу так, чтобы это было услышано!

Хотя — Вы такой мягкий, добрый, культурный — стучание кулаком, м. б., не Ваша роль. Только теперь это — необходимо! Tant pis[256]— лучше сейчас пойти против своего естества, чем молчать.

С другой стороны… а вдруг все это канун поворота знаменитой диалектической спирали или как там ее…?

Искренне Вам преданный

Э. Райс

P. S. Если хотите, сосватаю Вас с Маркадэ, стоит.

48

Париж 27-VII-73

Дорогой Владимир Федорович.

Не знаю, как Вас поблагодарить за Вашу английскую статью про Георгия Иванова[257] — и за то, что Вы имели любезность обо мне вспомнить и мне ее прислать, и за то просто, что Вы ее написали, что она есть. Жаль только, что она на иностранном языке и, след<овательно>, в русскую литературу — где ее настоящее место — не войдет. Почти что со всеми Вашими идеями и оценками я всецело согласен и считаю, что было необходимо именно их высказать. Разделяю даже ваше предпочтение Г. Иванову перед Ходасевичем, которое, если мне и случалось устно высказывать в Париже — то неизменно оно вызывало всеобщее возмущение и выдавалось за доказательство того, что «Вы в поэзии ничего не понимаете».

Я, конечно, и не претендую на понимание сей «пресволочнейшей штуковины»[258]— кто ее «понимает»? Но чувствую так же, как и Вы, т. е. что Г. Иванов настоящий и большой, тогда как Ходасевич (при всем моем к нему уважении, как, напр<имер>, и к Баратынскому, заслуги и всевозможные достоинства которого объективно вполне ценю, но жить без него могу) — поэт ли он вообще или же блестящий техник стихослагательства и умный человек, сумевший в XX веке, не впадая в стилизацию и говоря языком своего времени, с легкостью пользоваться четырехстопным ямбом и синтаксисом пушкинской поры? Это все, конечно, очень большие заслуги, но поэзия ли это? Из всех стихотворений меня задело за живое только одно: «Под землей» — из берлинских, где на двух страничках он сумел, дал нам почувствовать трагедию, суть которой высказана не была — но все-таки мы ее чувствуем с большой силой. Это, м. 6., все-таки поэзия. Тогда как остальное… умное издевательство над чем угодно, часто забавное, как, напр<имер>, в «балладе» про безрукого. Но он явно все «пересушил». А это в поэзии грех не меньший, чем наличие сентиментальности и «pompier»[259]. В настоящей поэзии эта проблема просто не должна возникать — напр<имер>, в нашу эпоху, у Хлебникова, Мандельштама, Цветаевой, Заболоцкого и, конечно, Георгия Иванова, несмотря на то что значительная часть его творчества опасно скользит на самой границе «pompier», все-таки никогда с нее не соскальзывая. Это особенно заметно в его ретроспективном сборнике «Отплытие на остров Цитеру», вышедшем в книгоиздательстве «Петрополис» в 1937 году — единственном, который Вы в Вашей статье не рассматриваете. А он важен и несколькими стихотворениями, в никакие другие сборники не вошедшими, и кое-какими поправками в стихотворениях, вошедших в другие сборники, и, наконец, самоотбором автора.

Сомнительной мне кажется также Ваша оценка Вейдле и Терапиано как «deservedly respected critics»[260]. Если Вейдле все-таки хоть как следует культурен и временами и местами не лишен таланта, а также остается автором хоть одной действительно блестящей книжки «Умирание искусства» — несмотря на то что мы с Вами со многими ее положениями бы и не согласились, то Терапиано… или Вы его пачкотню в «Р<усской> м<ысли>» не читаете и верите ему «на слово»? — Так почитайте и увидите…

Но это, конечно, мелочи и «придирки». Ваша статья на редкость содержательна, и ее бы стоило процитировать целиком. На редкость блестящи анализы пяти стихотворений Г. И. Они настолько замечательны, что в ближайшем учебном году я собираюсь представить их моим ученикам в Сорбонне как образец литературного анализа, которым им бы следовало руководиться. Конечно, если на то будет Ваше согласие. К сожалению, не все они знают английский язык. Не менее, если не более, замечателен анализ «Ivanov book by book». В целом структура Вашей статьи дерзновенно оригинальна, но настолько «officiant»[261], что, вероятно, отныне впредь многие последуют Вашему примеру, я первый в том числе.

Случилось побывать в Мюнхене. Встретил там Зивекинга[262]. Говорили о Вас и о других — об Иваске, о Филиппове, о Чижевском. Особенно он жалуется на последнего, обвиняя его в катастрофических опозданиях. Оказывается, из-за него задержаны Гуро, Лившиц, а м. б., и Ваш Крученых[263] (вот кого ожидаем с понятным Вам нетерпением!). Но почему, напр<имер>, Вы против этого положения вещей не протестуете? Ведь к этому сейчас прибавляются неприятности с долларом[264] и с вхождением СССР в число держав, подписавших пресловутое «женевское соглашение»[265], которое вообще может означать, м. б., смерть русской литературы, по крайней мере в ее печатном аспекте! Ваш Бальмонт будто бы, все-таки, несмотря на все эти беды, собирается, в какие-то обозримые сроки, выйти. Дай Боже!

Ну, будьте здоровы, отдыхайте, кланяйтесь Лидии Ивановне, все— таки надеюсь с Вами лично встретиться, если как-нибудь махнете к нам в Европу.

Искренне Вам преданный

Э. Райс

49

Париж 15-Х-73

Дорогой Владимир Федорович.

На сей раз у меня, м. б., появилась маленькая возможность Вас порадовать: вылетает в США и постарается у Вас побывать сравнительно молодой (лет 40) поэт, недавний эмигрант из СССР Натан Иохельсон. Помимо того что он на редкость хороший человек — даже непонятно, как в советских условиях мог вырасти такой душевно чистый и простодушный человек — он очень интересен как поэт. В его случае советские условия, вместо того чтобы исковеркать его душу, как это бывает чаще всего, выработали у него какое-то сложное, запутанное косноязычие, особенно ярко выражающееся в его стихах. Но, м. б., это стало одним из ингредиентов его поэтического своеобразия. Словесно его стихи интересны во всяком случае. Вот, посмотрите — мне самому было бы очень интересно узнать Ваше мнение. Многого ему еще не хватает — это несомненно, но он выгодно выделяется среди других поэтов, прибывшихиз СССР, и своеобразием (несмотря на некоторое влияние Маяковского, все таки очень по-своему усвоенного), и углубленной, чисто словесной проблематикой, и новизной всего своего облика.

Теперь другое: в Польше вышла книга:

G.N. Petnikow — «Wiersze wybrane», под редакцией Тадеуша Хрущелевского (Chroscielewski)[266], в книжке 250 страниц, интересные фотографии, около ста страниц документального и литературно-критического материала, а также 70 стихотворений в польском переводе, к сожалению, без русского текста.

Петников уже умер, в 1971 году.

Книга содержит выдержки из следующих сборников: «Леторей» (1915), «Поросль солнца» (1918), «Книга Марии» (1920), «Ночные молнии» (1928), «Избранные стихотворения» (1930), «Молодость мира» (1934), «Стихи» (1935), «Книга завещания» (1961), «Открытые страницы» (1963), «Заря» (1967), «Лирика» (1969) и «Утренний свет» (1967), Вам известный. Такая честь ему была оказана, по-видимому, потому, что его мать была полькой и что у него много стихотворений на польские темы. Книжка вышла в Лодзи, о которой Петников написал три стихотворения, в польском переводе приведенные в книжке.

Выходит, что после сборника, который благодаря Вам мне удалось сфотокопировать и за что я продолжаю Вам быть сердечно благодарным, Петников выпустил еще один сборник стихов, «Лирика» (1969)[267]. Увы, никаких уточнений, касательно места издания и даже точного русского заглавия книжка не дает, ибо по мудрому коммунистическому обыкновению в ней нет библиографии (по крайней мере, когда дело касается outsider'ов). Да и заглавия, найденные мною случайно в тексте статей, я вынужден был обратно перевести с польского и поэтому не всегда ручаюсь за их правильность. Во всяком случае, оказывается, что книжек было много (они еще там говорят о каком-то его посмертном сборнике[268], но заглавия не приводят, даже по-польски) и, кроме того, много стихов было напечатано, гл<авным> обр<азом> в провинциальных журналах, и немало осталось в рукописях, никогда нигде не напечатанных. Имеются у него и неизданные воспоминания о футуристах. Жили умер он в Крыму, в местности под названием Старый Крым.