Мариуш Вильк - Волчий блокнот

• Название: Волчий блокнот
• Автор: Мариуш Вильк
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-86793-439-х

В поисках истины и смысла собственной жизни Мариуш Вильк не один год прожил на Соловках, итогом чего и стала книга «Волчий блокнот» — подробнейший рассказ о Соловецком архипелаге и одновременно о России, стране, ставшей для поляков мифологизированной «империей зла». Заметки «по горячим следам» переплетаются в повествовании с историческими и культурологическими экскурсами и размышлениями. Живыми, глубоко пережитыми впечатлениями обрастают уже сложившиеся и имеющие богатую традицию стереотипы восприятия поляками России. Через детали — цвета, запахи, звуки — проступают судьбы людей, островов, страны в целом.

---

Вот как раз бьют колокола, из монастыря с пением появляется пасхальная процессия — хоругви, иконы… Ветер ладаном пахнет, дергает монахов за полы ряс, треплет бороды, брызжет святой водой. Среди маленьких фигурок на фоне каменной стены я различаю персонажей, каждый из которых имеет свой собственный сюжет, каждый заслуживает собственной повести, но здесь я вплетаю всех в одну фразу, потому что идут они вместе: во главе процессии наместник Иосиф, за ним старец Герман, исповедник монахов (который однажды посоветовал мне не зачитываться философами — а то полысею, — добавив, что истинная философия есть размышления о смерти), дальше следуют отец Зосима, еще пару лет назад таксист, сегодня — монастырский эконом, и молоденький Савватий, первый соловчанин, постригшийся в монахи, иноки Филипп, Елисей, Наум и Лонгин, некогда московский журналист, ныне редактор монастырского издательства, Андрей и Иов, в светской жизни инженер-агротехник, в монашеской — ухаживает за коровами, далее Иоанн и Брат, бывший архитектор, проектировавший кишиневский Дом Советов, а теперь резчик поклонных крестов, возрождающий древнее поморское искусство, за ним Петя, Михаил и Димитрий, в недавнем прошлом анархист-фанатик, сделавшийся мистиком и убежденным аскетом, рядом Кузьма бредет, когда-то классный футболист, член сборной, превратившийся в сумасшедшего инвалида, следом Борис с Глебом, оба иконописцы, наконец путники, одержимые, местные бабы и заезжие гости.

Скрылись из виду. Колокола смолкли. Солнце припекает все сильнее, у монастырской стены слоняется Вова, пьяный. Здесь на Соловках Вовка родился, здесь вырос и здесь запил. Острова он покинул лишь однажды — забрали в армию, в Легницу. Там, в далекой Польше, он первый и последний раз видел живую яблоню. Сам мне рассказывал, как всей ротой солдаты обрывали еще зеленые плоды, как потом жрали, словно картошку, и как их потом несло… Теперь Вова только блюет. Варвара его подняла, добрая баба. Дочь зэка: поиски отцовских следов завели ее пару лет назад на Соловки. Здесь путь обрывался, а Варвара осталась. Дали ей комнату с кухней в бывшем бараке СЛОНа. Вова хотел жить с Варварой как с женой, но потом все как-то само собой рассосалось, и они превратились в собутыльников. Нетвердой походкой, поддерживая друг друга, они уходят из моего поля зрения. Пошатываясь, покидают этот абзац….

II

…кто живет в пустыне и в безмолвии, свободен от трех искушений: от искушения слуха, языка и взора…

Антоний Великий

Услыхав, что я собираюсь про него писать, он сам принес мне эпиграф. И попросил запереть в одном абзаце, словно в келье.

— Абзац, Мар, — это в самый раз, чтобы о человеке рассказать. Хотя, в сущности, и так соврешь, потому что о людях следует молчать.

Его худое лицо, будто вырезанное из твердой породы дерева, скрыто бородой с прожилками седины. Волосы до пояса, черные, сухие, блестящие, перевязанные пурпурной ленточкой. Молдавский болгарин, бывший архитектор. Женат, двое детей: трехлетний Никита и семнадцатилетняя падчерица Елена. Они живут на Сельдяном мысе, по соседству с нами — в здании бывшей биостанции. Мы дружим. Брат носит черный подрясник, отчего многие — и приезжие, и местные — принимают его за монаха, — что вызывает негодование настоятелей, особенно Зосимы, который порой фыркает:

— Тоже мне монах, с бабой живет!

На самом деле вот уже второй год Брат живет с женой «как с сестрой», словно святой Иоанн Кронштадтский. Недавно он перенес тяжелую операцию на сердце. Господь оставил его в живых. Людям не доверяет, местную пьянь именует «тьмой» — продавшейся бесам и проклятой. Презирает и братию, «наставляемую темными молдаванами». Дело в том, что из Кишинева родом — к возмущению русских паломников — старейшие соловецкие монахи, Герман и Зосима. Брат, хотя и вырос в Молдавии, считает себя болгарином и подчеркивает, что именно с них, болгар, началось просвещение Руси! Твердит, что братия пребывает в монастыре лишь телом, оставив сердца в миру, в то время как он, хоть и обитает за монастырской стеной, душой весь внутри. Все это обостряет конфликт Брата с отцом Зосимой и Германом, заправляющими в монастыре в отсутствие наместника, который больше сидит в Москве. Зимой настоятели хотели на Брата донос написать — в Псковско-Печерскую лавру, его духовнику, старцу Иоанну, — будто «разбойник и братию во искушение вводит», но наместник не благословил. Поэтому ограничились тем, что публично заклеймили Брата с амвона. По имени, правда, не назвали, но пальцем ткнули — мол, ходит тут один, поучает братию, лже-монах, гордыней обуянный… Что ж, истинно раскаявшиеся грешники частенько подвергались в монастырях преследованиям, вспомнить хотя бы историю Нила Сорского, которому подражает Брат. Он тоже мечтает о собственном ските, например, в Филипповской Пустыни, а может, на Заяцких островах… А пока суть да дело, вырезает кресты. Ибо крест — это целый мир, даже более того — путь к вечности. Начинал Брат с крестов поклонных. Сперва под Секирной горой поставил, где узников с лестницы спускали привязанными к бревнам. Затем на Анзере под Голгофой, в лагерные времена обильно умытой кровью. Наконец вырезал самый большой — хотел установить в Заливе Благополучия, напротив Святых Врат, прямо в воде. Но не тут-то было! Начались теологические споры, препирательства и интриги, затем дело застопорилось, все стихло, а крест второй год лежит навзничь, постамент валяется под дождем и снегом. То же самое с иконостасом для Никольской церкви. Принялись за работу, шумиху подняли: все толпами ходили смотреть — коммерсанты, туристы, спонсоры. Даже рубли какие-то капали, доллары. А потом все заглохло, вот как с крестом. Неоконченные царские врата стоят в мастерской — нет средств. Что дальше, неизвестно. Наместник появляется на Островах все реже. Настоятели запретили монахам к Брату ходить. И кормить. Хорошо хоть жена, Надежда, зарплату в музее получает. А сам он с послушником Николой, молодым ксилографом из Москвы, режет теперь кресты по старым северным образцам — каргопольским, шенкурским, вельским, яренским, сольвычегодским. Завораживающие, словно навязчивая идея, лабиринты молитв. Брат так мыслит — массивом дерева, геометрическими формами. Нескончаемые символы, знаки, буквы. Орнамент из молитвенных текстов. Язык как украшение. Смерть языка. Распятие Слова! Поистине византийство XXI века. Или современный исихазм. Кресты удивительные. И большие, и поменьше, и совсем маленькие, для путешествия и в келью, алтарные и наперсные, складные, вкладные, покаянные, паломнические, постные, поминальные, морские (в форме якоря), молитвенные, перевернутые и четырехконечные. Больше сотни. И нет двух одинаковых. Работали они с Николой во время Великого поста, в полном уединении. Даже в баню не ходили — семь недель. Молитвой и постом жили. В келье.

— Главное — это келья. Творческий принцип. Только в келье можно увидеть лишнее. Творчество есть не что иное, как самоограничение, аскеза — только самое необходимое. Источник истинного творчества — Свет. Только тишина и одиночество позволяют обрести свет — внутри себя. Другой человек тебя всегда на поверхность тащит, из сердцевины выколупливает, во мрак влечет. Поэтому надо замкнуться в своем деле, словно в келье, путешествовать, не сходя с места. Порой, выдалбливая в кедровом дереве слова псалмов, я ощущаю под ногами пески египетской пустыни, а следуя за слоями лиственницы, вдруг переношусь на иерусалимский рынок или к подножию Голгофы. Тебе нравится? А Зосима говорит — старообрядческие узоры… ну, да что может знать полуграмотный молдавский музыкант об истинном искусстве креста? Да-да, это искусство — вырезать в кресте собственную келью, прочий мир и целую вечность, разве нет?

III

Никакими словами не передать красоту этой картины, ибо она заключается не в очертаниях… но в магии туманных северных ночей; нужно самому увидеть белые ночи, чтобы понять их поэтическое величие.

Астольф де Кюстин

1

Сперва лед набухает водой, будто кислое молоко. Делается губчатым, непрочным и обманчивым. Здесь желтеет, там сереет… грязными мазками. Вдали, на горизонте, будто нитка света, появляется полоса живой воды. Это приближается к нам море. А с ним птицы. Первыми прилетают чайки. Потом лед чернеет и лопается… Потрескавшиеся льдины кое-где еще с грохотом громоздятся друг на друга, но местами уже уходят под воду. Полоска живой воды на горизонте увеличивается, искрится, мерцает. Ветер доносит запахи моря, крики птиц. Летят журавли, лебеди, гуси… Наконец первый весенний шторм с оглушительным шумом взламывает лед. Волны дробят льдины. Вода перемалывает сало[1]. Море уже рядом. И птичий переполох: ор, бульканье, шум крыльев, ныряние, сплетни… Устрицееды, гагары, крохоли, гаги, хохлатые синицы, кроншнепы, ржанки, турухтаны, шилохвосты, гоголи, зуйки, казарки… Открываем окна. Дом моментально наполняется гомоном птиц, запахом битума и матом… Это мужики чинят и смолят лодки. А последняя льдина, не спеша дрейфующая в открытое море, уносит развалившихся на спине четырех толстяков-тюленей.