Мариуш Вильк - Волчий блокнот

• Название: Волчий блокнот
• Автор: Мариуш Вильк
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-86793-439-х

В поисках истины и смысла собственной жизни Мариуш Вильк не один год прожил на Соловках, итогом чего и стала книга «Волчий блокнот» — подробнейший рассказ о Соловецком архипелаге и одновременно о России, стране, ставшей для поляков мифологизированной «империей зла». Заметки «по горячим следам» переплетаются в повествовании с историческими и культурологическими экскурсами и размышлениями. Живыми, глубоко пережитыми впечатлениями обрастают уже сложившиеся и имеющие богатую традицию стереотипы восприятия поляками России. Через детали — цвета, запахи, звуки — проступают судьбы людей, островов, страны в целом.

---

На восток от кремля, мимо каменной кузницы конца XVII века, ведет к аэропорту улица Сивки, героя Советского Союза и выпускника соловецкой школы юнг. Там, напротив древних хлевов и конюшен, в здании, где некогда жили монастырские послушники, восседает теперь Небоженко — глава администрации. Рядом редакция газеты, радио и телефон (можно позвонить даже в Мэзон-Лафитт[2]). За Сивкой, в глухом лесу, на месте старого кирпичного завода, в 1939 году построили специальную тюрьму, так и не дождавшуюся узников — зэков с Острова вывезли. Сегодня там гостиница для «новых русских» и иностранцев. Между Северной и Сивки — улица другого героя, Ковалева, где расположились милиция, пожарная станция, три магазина, предприятие по переработке водорослей, гостиница «Галавани» (умеренные цены: десять долларов за ночь), дальше котельная, отвалы угля, сады и Хлебные горы, где когда-то, по преданию, пытались выращивать яровую пшеницу, а теперь на майские праздники занюхивают хлебом «Пшеничную».

К югу от кремля, на пригорке, где было сперва монастырское кладбище, а затем братские могилы, теперь стоит больница, еще лагерных времен: штукатурка отваливается пластами, крыша протекает, перекрытия сгнили. Дальше Заозерная — соловецкая улица Крокодилов[3]: три магазина, восемь притонов, бар «Макс» и опустевший барак времен СЛОНа, где можно дешево (не дороже бутыля за три бакса) вкусить сермяжного секса с барышнями в возрасте от одной до пяти дюжин лет. Продолжает Заозерную, уже за околицей, кладбище над Кислой губой: на могилах стаканы, под штакетником следы поминок — пустые бутылки, ржавые консервные банки, поломанные скамейки. От Заозерной ответвляется переулок Флоренского, соловецкого зэка, священника, философа и рационализатора, изобретателя метода производства агар-агара из водорослей. Там, как и на Лубянке, — памятный камень. Напротив, на берегу Святого озера, громыхает старая дизельная электростанция. Вытекающий мазут сжег окрестный лес. Дотла.

Западнее кремля — гостиница «Петербургская», еще монастырских времен, теперь там находится администрация музея и научной библиотеки, в которой за тридцать лет так и не собрались сделать каталог. Ниже, у самой пристани Благополучия, торчат руины гостиницы «Преображенской», где до революции останавливались богатые путники и гости монастыря, потом располагалась администрация СЛОНа и магазин (о котором мне рассказывал Р., последний лагерный надсмотрщик), а еще позже — казармы соловецкой военной части. Покидая Острова, солдаты устроили прощальную гулянку с фейерверками, и здание загорелось… Сегодня там котельная, притон соловецких бомжей и вышедших в тираж проституток. А вокруг дымятся груды шлака. Дальше ведет улица Приморская: четыре часовни (в одной и по сей день держат свиней), остатки старинной водной электростанции, разваливающийся на глазах уникальный монастырский док и так называемый «Шанхай» (самое дно нищеты, пьянства и отчаяния). В этом месте Приморская разветвляется — налево бухта Школьная с недостроенными очистными сооружениями гигантских размеров, а направо Сельдяной мыс, отделяющий пристань от залива Благополучия. На краю мыса, среди старинных построек девятнадцатого века — каменных лабазов для вытапливания и хранения тюленьего жира, складов канатов и бочек, деревянных сараев на сваях, используемых для разгрузки и ремонта лодок, землянок, ледников и подвалов из прикрытых дерном огромных валунов — стоит наш дом, где я, будто современный Ван дер Меер, пишу этот «Вид Соловков».

6

Конец мая. Я только что вернулся с рыбалки. В ушах еще — шум воды, птичий гомон. Мы ездили на северную оконечность Острова, на Сосновую губу, близ Савватиевской пустыни, где в 1429 году осели первые на Соловках монахи, святой Герман и святой Савватий, а в 1923 году расстреляли первых зэков, анархистов и эсеров. Потом там была молочная ферма, затем школа юнг, а в восьмидесятые годы планировали устроить пионерский лагерь и профсоюзную базу отдыха. В настоящее время Савватиево вернули монахам, которые ссылают туда строптивых братьев и испытывают послушников.

У берега еще лед не стаял. Мы подъехали на тракторе поближе, чтобы не волочь лодку через лес по мокрому снегу. Дальше Максимка тащил ее один: сперва толкал по льду, метров сто или полтораста, потом, когда лед стал рыхлым, залез внутрь и отталкивался березовой жердью. Наконец что-то хрустнуло, будто лопнуло стекло, и лодка плюхнулась в воду. Мы тем временем — то и дело проваливаясь по пояс — обошли озеро по болотам, прикрытым грязным подтаявшим снегом. Из-под ног вспархивали рябчики. Максимка ждал возле ручья, соединяющего озеро с морем, — здесь можно совсем рядом ловить пресноводную и морскую рыбу. Оказалось, что монахи нас опередили. Мы поставили свои сети неподалеку. Из леса вышел отец Наум, молдаванин. Напоминающий скорее бандита, чем инока. Грузный, широкоплечий, курчавые волосы заплетены в косичку, расшитый серебром полушубок, зеленые армейские штаны, большой нож за поясом, высокие болотные сапоги. С ним послушник из Савватиева, на вид слегка тронутый. Мы поздоровались. Солнце садилось меж островов Соснового залива. На фоне леса таинственно поблескивал прибрежный лед, так называемый «припай», густого ультрамаринового цвета. На освещенных солнцем высоких берегах полыхали рыжим пламенем сухие травы. Выше голые березы, темно-бордовая чаща с белыми мазками стволов. А поверху — терпкая еловая зелень и лазурь весеннего неба, отороченная по краям червонным золотом. Птичий гам, плеск воды. Я остаюсь один. Максимка со Смирным ставят в море сети, отец Наум с послушником идут проверять свои. Развожу костер. Лес влажный, сушняка мало. Пахнет мокрым мхом. Где-то вдалеке токует глухарь. Сквозь резкое, пронзительное стрекотание дроздов доносится с воды громкий мужицкий мат. Дрозды не сдаются, орут как оглашенные. Словно твердят: вон отсюда, вандалы, чужаки, разрушители — вон, трактором молоденькие, только зазеленевшие березки поломали, матом птиц распугиваете, рыбу во время нереста ловите, после вас только выжженная земля, пустые бутылки, консервные банки да желтые следы мочи на снегу… Сети расставлены. Потрескивает костер. Мы присаживаемся на корточки. Земля мокрая, ото льда тянет холодом. Солнце село, цвета блекнут. Не поймешь — светло ли, темно? Белая ночь, затянутая серым. На пеньке — водка, солонина, ржаной хлеб, луковица. Ждем рассвета. Из лесу вновь показывается Наум. Видать, учуял «русскую», выпить он не дурак. Наливаем отцу внушительный стакан. В поселке о Науме рассказывают, будто наместник отослал его в пустынь за пьянство… Вдруг мужики срываются с места — приливом в сети несет мелкий лед. Бегут к лодкам. Пользуясь случаем, пытаюсь расспросить Наума о прошлом. Опрокидываем еще по стакану, потом еще и еще раз. Батюшка делается косноязычен, несет околесицу. Полуграмотный, инфантильный, добрый. Прошлое? Сначала молдавский колхоз, где он рос без родителей и без школы, потом армия, где его выучили на шофера, переломали ребра и челюсть, да еще повредили позвоночник, после чего досрочно демобилизовали. Когда по дороге домой он рассказывал об этом в поезде, один из попутчиков надоумил: мол, перст Божий, следует Господа возблагодарить. И пошел Наум по монастырям: от Киева, через Троицкую лавру, на Соловки. На Островах решил остаться, ему тут понравилось — вокруг лес, вода, людей мало.

— А главное, думать не надо — и еды дадут, и дело подыщут. В поселке, как и повсюду, голод и безработица, а у нас работы выше крыши и кормят три раза в день, досыта…

Вернулись Максимка со Смирным. Принесли камбалу. Ставим уху. Мат не стихает, монаха мужики не стесняются. Порой это звучит довольно комично, к примеру: «На х…, отец, сети ставить, взять динамит, так сами на х… вылезут». Уха — объедение. Светает. Солнце встает над Новой Сосновкой, обрисовывает каменную плотину, выстроенную в тридцатые годы руками зэков, железнодорожную насыпь, уходящую в никуда, и остатки монастырских рыбацких изб XIX века. Летом там живут бомжи и сезонные сборщики водорослей. Отец Наум исчезает в солнечном ореоле. Мы вытягиваем обледеневшие сети. Руки дубеют от холода. В водорослях запутались крупные жирные селедки, треска и корюшка, странная рыба, пахнущая свежими огурцами, а в озерах полно плотвы, окуней, несколько щук, налимов и один серебристый сиг. Загружаем улов на трактор. Солнце уже порядком припекает, хотя всего четвертый час. И вдруг — что это? С моря долгий, протяжный звук. Не то сирена, не то плач. Нарастает. Наполняет лес. Воздух вибрирует, свет трепещет — мурашки по коже, комок в горле. Наконец — вот они, летят с моря. Журавли. Журавлиный клекот, пронизывающий насквозь. До самых печенок. И там умолкающий. Скрылись. Тишина… словно барабанные перепонки полопались.

Молча собираемся в путь. Немного буксуем в грязном снегу, ревет мотор, капает масло, воняет выхлопными газами. Трогаемся. Через подернутые льдом болота до Савватиева, потом направо, на Секирную, где сияет под небесами храм Вознесения Господнего, в котором зэков сажали, словно кур на жердочки, — и дальше прямо к поселку. По обе стороны дороги лес поднимается из воды, темной и неподвижной.