Татьяна Мудрая - Мириад островов. Строптивицы

• Название: Мириад островов. Строптивицы
• Автор: Татьяна Мудрая
• Жанр: Фэнтези

Мириад островов — пятнадцать лет спустя.

---

В тот несчастливый для обоих день их поклали, за неимением места, на одно широкое ложе и отгородили от других страдников толстой занавесью. В какой-то миг юноши остались одни: соседа их, главу замковой стражи, перестала бить перемежающаяся лихорадка, и он решил заночевать в семье, а прочие разгуливали по коридору.

Тускло помаргивал светильник, укреплённый в стене. Згонд вроде бы начинал задрёмывать, лёжа на животе, но у Прайма сна было ни в одном глазу.

— Слушай, друг, — проговорил Прайм шёпотом, чтобы ненароком не разбудить Згонда, если тот уже спит, — ты уж прости, если тебе крепко досталось. Я всякий раз качаюсь вперёд-назад, отвожу тебя от удара, а сегодня еле на ногах прямо удерживался.

— Никакой я тебе не друг, — вполне ясным голосом ответил Згонд. — Не просил я о таком. И подмоги не просил. Велика радость — шлёпать тебя своим мужским ремнём по ягодицам в такт иной разделке.

Выразился он, натурально, куда грубее, но мог и не трудиться: иносказание и так и этак вышло на редкость выразительным.

— Ах ты, паскуда! — крикнул Прайм. — И улещал тебя, и подстилался всячески, а всё даром. Как стоял поперёк моей жизни, так и стоишь.

И всей тяжестью навалился на Згонда. Тот прянул, взвился и бросился на обидчика. Оба покатились по простыням, стискивая друг друга в объятиях и визжа от боли и ярости подобно диким котам. Почти сразу они съехали вниз вместе с простынями и занавесом и там, на полу, продолжали одарять оплеухами, царапаться и лягаться, пытаясь удушить противника и щедро пачкая друг друга кровью из еле подсохших рубцов. Кончилось всё тем, что более сильный Згонд притиснул Прайма лицом к грязным доскам и в запале овладел им как женщиной — причём так грубо, что кровь потекла уже и оттуда.

Как раз тогда, услышав шум и вопли, явились остальные и увидели то, что увидели. Юношей растащили: Згонд тотчас же опомнился, Прайм же повис на руках остальных пациентов почти без сознания.

Набежал народ. Обоих спешно развели: Прайма поместили в его собственную комнату и приставили к нему лекаря, Згонда передали с рук на руки его близким.

Никто, тем более Згонд, нимало не винил Прайма в подстрекательстве. Сам он лежал пластом и, хотя видимые повреждения были невелики, казалось, едва дышал, несмотря на заботливый уход. Видимо, совершённое над ним насилие подкосило самый корень его естества.

— Мы не желаем, чтобы сие архипостыдное происшествие между младшими переросло уже не в ссору глав семейств, а в затяжную войну меж родами, — сказал отец насильника. И приговорил держатель замка Шарменуаз, а подтвердили все мужчины дома, что сын его Згонд будет умирать столько дней, сколько понадобится Прайму, дабы вернуться в этот мир, и таким образом питать жертву собственным духом, как мать грудное дитя — молоком. Сам Згонд не воспротивился такому решению ни словом, ни жестом — так много значило благополучие рода в сопоставлении с бытием, виной и даже правотой одного. К тому же при мысли о том, что его жизненная сила вольётся в другого, подобно тому как это уже сделала мужская мощь, юноша испытывал своего рода нечестивый восторг.

Итак, был призван умелый делатель, который мог хранить существование того, над кем трудился, так долго, как потребуется. Окно в каморе Згонда закрыли плотным щитом, и лишь двое посещали пленника в его скорбном уединении: палач и начальник стражи из мелких прихлебателей, который следил за выполнением приговора и одновременно передавал новости из соседского замка.

Прайм, однако, пребывал в куда лучшем состоянии, чем давал понять окружающим. Распростершись на постели и лишь изредка протягивая руку за чашей с питьём или ночной посудой, он беспрестанно крутил в голове одну и ту же картину, рассматривая со всех граней. Не столь важно, кто из них со Згондом начал первый и кто дал повод: раскалённое клеймо запечатлелось в равной степени на обоих. Прайм знал, разумеется, что его простые духом соотечественники не брали в голову и мысли о мужеложстве. «Оросить полынь» казалось им так же просто, как в неё помочиться, если кому ударяло в голову настолько, что он пользовал своим «коротким ремешком» овцу или козу, то нужно было всего-навсего прирезать животное и отдать волкам, не употребляя в пищу самому и не угощая порченым мясом других. Оттого и выздоровев после учинённого над ним насилия, Прайм мог стать не более чем «волчьей сытью», изгоем, годным разве в шкуродёры или золотари. Но мало того: юноша всё более приходил к выводу, что сам желал сотворённого над ним — хотя не в гневе, а в нежности. Однако велика ли была разница между тем и этим? Ради чего годами длилась между ним и Згондом эта несуразная битва? Боль или запредельное наслаждение исторгло у него тот последний, пронзительный крик, который обрушил на их головы всю округу? Со стыдом думал Прайм, что впервые в жизни излился наяву, а не в мутных полудетских видениях, и что семя могло быть замечено другими.

Судьба Згонда пока не занимала Прайма: бывают случаи, когда время смыкается вокруг человека, словно оболочка яйца, позволяя ему вызреть, — ибо все мы горазды на необдуманные и скоропалительные решения.

Возможно, приходило ему в голову, что двое — уже не изгои и не сироты: но кто знает!

Недели через две настал день, когда телу юноши стало уже невмоготу продавливать собой матрас и подушки: оно подняло Прайма и утвердило на мягких ногах. Первое, что было замечено глазами, покрасневшими от сдерживаемых слёз, — что окно напротив плотно заложено изнутри.

«Должно быть, его сослали от меня подальше, а пустую комнату опечатали», — подумал юноша о Згонде.

Возможно, мысль о том, что надо скорее — и лучше всего тайно — узнать, что произошло с соучастником преступления, придала юноше бодрости. Он впервые поел чего-то более плотного, чем кашица из злаков, велел себя умыть и даже прошёлся вдоль стены, придерживаясь за камень рукой.

Надо сказать, ему помогали, однако сторонились и часто бросали одного, что укрепляло Прайма в его заблуждениях.

Именно поэтому, когда ставень на противоположном окне распахнулся, юноша оказался в комнате совершенно один.

Прайм подобрался к своему окну и растворил его — из широкой щели бросился ему в лицо свежий ветер и гул бурлящей воды. На другой же стороне палач как раз подтащил полумёртвого Згонда к проёму в стене и приставил к шее нож, готовясь перерезать ему глотку и сбросить в ущелье. Ибо, как говорили тогда, нет честных похорон для мужеложца и нет покоя для преступившего закон. Юноша не сопротивлялся: происходящее сулило ему избавление от мук, кои разрушили его плоть до основания.

И тут взгляды обоих встретились в последний раз.

— Кто смеет лишать меня моего любимого врага! — крикнул Прайм и бросился навстречу, протянув руки. Одновременно устремился к нему и Згонд, собрав остаток сил.

И тут произошло чудо. Тела нечаянных любовников вытянулись в воздухе наподобие аркана, привязанного к стреле. Когда ладони сомкнулись, ноги ещё упирались в стену. Краткое мгновение понадобилось, чтобы плоть обоих окаменела и застыла, образовав хрупкую перемычку между башнями. Ноги сделались опорами, спины — полотном моста, руки — перилами, лица же до сей поры виднеются каждое со своей стороны, если хорошенько присмотреться.

Когда сбежались люди, чтобы подивиться чуду, отец Прайма сказал:

— Живы оба наших сына или мертвы, для них это поистине лучший исход.

На что Згондов отец ответил:

— Стало быть, мой трудный вклад принят, потому что живы наши дети или мертвы — они вместе вопреки нам обоим.

— Видится мне так, — промолвил отец Прайма. — То, что случилось меж юными, — отражение наших взрослых распрей. Когда в душе и сердце оба мы желаем любви и мира — и враждуем по пустякам, и не можем остановиться себе на погибель.

— И вот ещё что привиделось мне, — добавил родитель Згонда после некоей паузы, когда разум его, казалось, витал где-то за краем Вселенной. — Пока длится полюбовный союз между нашими домами — длится и бытие наших детей, обращённых в камень. Пока оно длится — нерушим и мост, сотворяющий из обоих замков единую плоть.

Пожали они друг другу руки и поклялись в вечной приязни.

Тогда и стали замки Октомбер и Шарменуаз единой твердыней».

Провещав это, старый Торквес умолк и обратился в дым стыдливо-розоватого оттенка, который, в свою очередь, исчез в недрах доспеха.

— Ну, дела, — проговорила Олли, водружая стальную личину на прежнее место и понадёжней закрепляя в воротнике. — Это как получается — хозяева должны непременно творить между собой плотский союз, чтобы камень на месте держался? Подтверждать единство в каждом очередном поколении?

— Одна сказочка погоды не делает, — рассудительно ответила Барба. — Видишь ведь, сколько тут железных чучел. Если в каждом, как в сосуде джинна, закупорена некая поучительная история, это же года не хватит, чтобы всё прослушать и прийти к решению. Но вот что прими к сведению: вполне вероятно, что мост живой. Ну, как спрыснутые кровью владельца рутенские механизмы. Оттого и стоит крепко.