Андрей Ерёмин - Отец Александр Мень. Пастырь на рубеже веков

• Название: Отец Александр Мень. Пастырь на рубеже веков
• Автор: Андрей Ерёмин
• Издательство: Carte Blanche
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5–900504–61–5

О пастырском служении известного протоиерея отца Александра Меня рассказывает его ученик и духовный сын, близко знавший священника с середины 70–х годов и вплоть до трагической кончины о. Александра в сентябре 1990 г.

---

Один святой XIX века писал, что человек может впустить в свою душу «мир» (суету), при этом отгородившись внешне от мира. А может быть–открыт миру, но в душе у него царит Бог. Отец Александр был именно таким человеком, в нём не было «двойного дна».

С переживания ужаса от фальши и лицемерия в Церкви начинается истинный христианин. Мне всегда казалось, что батюшке даже претила некоторая мистериальность особенно торжественных богослужений. Он был необыкновенно чуток к кеносису (самоуничижению) Господа в мире и потому не любил стилизованных изображений Христа в литературе и живописи. Так, ему не нравились евангельские сцены на полотнах Дюрера и Иванова. Зато он очень ценил правдивые изображения как бы униженного Христа у Поленова. Батюшка говорил: «Кеносис — это закопчённое стекло, которое стоит между нашими глазами и солнцем».

Неприглядные моменты богослужения — театральность, магичность — причиняли батюшке почти физическую боль. Как‑то он сказал: «Я прихожу в храм на великие страдания, но знаю, что не идти — нельзя». Действительно, когда он видел языческие безобразия, творящиеся в церкви, на его лице можно было заметить горечь. В его беседах и проповедях чувствуются и удивительное благоговение к храму, радость от богослужения, и страдание, вызванное атмосферой начётничества.

В конце 70–х годов отец Александр записал на магнитофон самодеятельные постановки по романам Кронина «Ключи Царства» и Грема Грина «Сила и слава» — произведениям, отмеченным пронзительным неприятием ханжеской елейности, клерикального лицемерия. Пленки с записями этих постановок потом расходились по многим московским квартирам.

В книге «На пороге Нового Завета» отец Александр оставил нам такие строки:

«Страшны были не сами уставы, а их тенденция вырождаться в самоцель. Есть зловещий “экуменизм зла”, делающий “фарисеев” всегда и всюду похожими друг на друга. Вспомним гневные речи Златоуста и Савонаролы, Данте и Максима Грека против архиереев и прелатов, и мы убедимся, что порода “фарисеев" сумела свить себе гнездо в самой Церкви».

А сколько он сам терпел от зависти и ненависти «фарисеев»!

«Популярность рутинёров понять нетрудно. Вопреки герою Достоевского, говорившего: “Широк человек сузил”, следует признать, что человек более склонен к узости, чем к широте. Ему подчас бывает легче соблюдать внешнюю “церковность”, чем проникнуться духом любви и свободы» [27].

Отсюда понятен интерес батюшки к подлинным событиям евангельских времён, стремление показать в своих книгах настоящего Христа, реального, живого, духовную встречу с Которым он считал самым главным из всего, что только может быть в жизни.

11

Хотя отец Александр жил очень скромно и просто, готовился к своему главному служению прикровенно, сила его личности была очевидна. Он был очень красив и мужественен, всегда казался выше своего небольшого роста. По нему было видно, что он осознает своё человеческое достоинство, освещённое присутствием Христа, и редко кто осмеливался его откровенно унижать. Простота и спокойствие, величие без намёка на важность, ясность ума — все это признаки истинного аристократизма. Его прирождённый здравый смысл (без суетной рассудительности) свидетельствовал об исключительном интеллектуальном здоровье, которое вполне сочеталось с великой верой.

Наверное, поэтому отцу Александру были по плечу самые дерзновенные планы: многие тома написанных им книг, огромный приход, масса писем, сотни лекций, встречи с самыми разными людьми. Причиной такой духовной мощи было его настоящее смирение. Оно проявлялось во всём. Так, он не любил, когда к нему по всякому поводу и без повода (просто потому, что так принято) подходили, согнувшись от благочестия, под благословение и целовали руку. Однажды, упоминая евангельский эпизод о встрече Христа с богатым юношей, батюшка сказал, что юноша проявил как бы невоздержание, некую льстивость, называя Господа Благим.

Подобострастное обращение всегда вызывало у отца Александра душевный протест. На вопрос, заданный во время одной из лекций, почему церковнослужителей называют «отец» или «владыка», он отвечал, что соглашается с этим только из церковной солидарности, называл этот вопрос мучительным и спорным и говорил, что со временем такое правило будет заменено и приведено в соответствие с требованием Евангелия: «не называйтесь учителями… И отцом себе не называйте никого на земле» (Мф. 23.8–9). Пожалуй, наиболее терпимым и приемлемым для него было архаичное обращение «батюшка».

Отцу Александру вообще претило поведение, означающее обрядовое или эстетическое отношение к церковной службе. Он говорил, что у нас многие ещё к вере не пришли, но уже любят храм, любят икону, любят облачения.

Стараясь избегать восторженного отношения к своей персоне, отец Александр никому не демонстрировал энциклопедизм своих знаний, не обнаруживал свой потенциал. Так, многие его прихожане лишь после его гибели узнали о том, что он церковный писатель. Закваска катакомбной Церкви — как можно меньше внешнего.

Батюшка никогда не пользовался своим авторитетом, даже когда это следовало бы сделать, дабы остановить чью‑то возрастающую гордыню. Но, думаю, для отца Александра подобные методы были неприемлемы также и потому, что он считал их, в конечном счёте, бессмысленными.

На известных фотографиях мы часто видим отца Александра с опущенными глазами. Очень редко он смотрит прямо. Так было и в жизни. Его прямой взгляд — молниеносный, как бы заглядывающий в сердце, — всегда исключение, чаще всего его веки были опущены. Он не испытывал никого, заглядывая в душу, не заставлял человека чувствовать себя неловко. Его облик, величественный и скромный, заставляет вспоминать слова апостола Павла: «непрестанно молитесь» (1 Фес. 5. 17).

А если он смотрел человеку в глаза, то только, чтобы подбодрить, осветить своим внутренним светом. Это было «подключением» собеседника к своему сердцу и через него — к Богу. Это было интимно и мимолётно, ясно и быстро. И ты наполнялся его радостью, становился сопричастным его свету, согревался тем теплом, которое от него исходило.

Запомнилось также, что он постоянно приносил в своей жизни маленькие жертвы: в храме брал на себя дополнительные требы, уделял время людям, которые не понимали, как он это время ценит.

Вообще, все очень быстро привыкали к этим его жертвам и не замечали их. Но никто и никогда не слышал от него ни слова о переутомлении или чьей‑то неблагодарности. Конечно, ему нередко приходилось разочаровываться, но его сердце оставалось открытым людям. В нём не иссякал источник человеколюбия и дар сопереживания.

Именно это, а не потрясающие познания привлекали к нему сельских прихожан, которые ходили в его приход вовсе не потому, что он был знаменит и известен (для интеллигенции это как раз имело значение). Они любили его, ибо он был настоящий свидетель Своего Господа.

Батюшка располагал к себе людей не только умением их слушать, он входил в самую суть их житейских проблем. Он не отказывался говорить о мирском с позиций здравого смысла; мог подать совет в самых обыкновенных житейских делах, например, о строительстве дома, об учёбе детей, об отношениях на работе.

При этом он не эксплуатировал к месту и не к месту Священное Писание и не отгораживался от мирского своим священническим саном. Позже я прочёл у Антония Великого рекомендацию пастырям, которой, как мне кажется, следовал отец Александр: «Не со всеми веди беседы о благочестии… Подобное подобному сочувствует, а для таких бесед немного слушателей или, вернее, они очень редки». «Лучше не говорить о благочестии, ибо не этого хочет Бог для спасения человека» [28].

Как нельзя лучше подходят к нему и слова синайского подвижника VI века, святого Иоанна Лествичника: «Будь ревностен, но в душе своей нисколько не высказывай сего во внешнем обращении… во всём будь подобен братьям, чтобы избежать высокоумия» [29].

Отец Александр всегда делал только то, что ощущал как порученное ему Богом. Других мотивов в его поступках не существовало. Так, однажды на вопрос, не входит ли в его призвание реформаторская деятельность в Церкви, батюшка тихо ответил: «Поверьте, я достаточно точно ощущаю, что мне говорит Господь». И именно поэтому он все делал по–настоящему глубоко.

12

Я часто вспоминаю одну особенность батюшки в отношениях с людьми: каждого, кто приезжал к нему на беседу или исповедь, он встречал с такой искренней любовью, что казалось, кроме тебя для него в этот момент никого больше не существует. Но подходил следующий человек, и его тоже встречал этот преизбыток любви, потом следующий — и с тем было то же. Удивительно, но у него для каждого был открыт бездонный кладезь сочувствия, внимания. Каждый был для него единственным. Ответом на его простоту и сердечность в общении была преданность многих прихожан храма.