Виктор Карпенко - Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»

• Название: Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
• Автор: Виктор Карпенко
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-699-6540

В этот невероятный сюжет трудно поверить, но всё это – не художественный вымысел, а чистая правда. Подлинная история превращения простой монахини в атаманшу Степана Разина, в «русскую Жанну д’Арк».

Она отказалась от иноческого пострига ради любви к «вольному молодцу» – не простому разбойнику, а «русскому робин гуду», восставшему против неправедной власти. Она бежала из монастыря, сменив монашеские четки на казачью саблю, и стала атаманом большого повстанческого отряда, подчинив «бабьей воле» буйную разбойничью вольницу. Она пронесла свою любовь через чистилище народной войны и, не дрогнув, взошла на костер ради страсти, свободы и правды…

---

Алёна замерла, потрясенная увиденным и услышанным. Она знала об отлучении бывшего патриарха Никона от высокого духовного сана и приняла это как должное. Такова воля Божия, думала она. Видела Алёна, как в ее монастыре снимали со стен иконы старые, потрескавшиеся от времени, с ликами близкими и понятными и как их меняли на иконы злащеные. Старые книги церковные тож увезли. И прошел тогда слух о раскольниках – людях, не убоявшихся гнева патриаршего, вере старой оставшихся верными.

– …а силы наши множатся, братия, – кричал старец, потрясая высохшими кистями рук, – и новые вои идут за веру Христову, не убояся Антихриста.

Кто-то тихонько тронул Алёну за рукав:

– Негоже праздно смотреть на дело святое. Грех то.

Алёна оглянулась. Перед ней стояла женщина. Низко повязанный платок скрывал лицо. Одета она была во все черное, как монахиня. Алёна поначалу и приняла ее за монахиню.

– Заплутала я, – как бы оправдываясь, сказала Алёна. – Вышла вот на огонек, да и…

– Огонь наш праведный, светлый, – перебила ее женщина. – Оттого люди к нему и тянутся, хотят Божье слово из светлого источника испить. Веры какой будешь? – вдруг спросила она.

– Православной.

– Знамо дело не бусурманской. Крест как кладешь, двумя или тремя перстами? – требовательно спросила женщина.

– Один Бог над нами, а как молятся ему, только его касаемо, – спокойно ответила Алёна.

– Стару веру блюдешь или к новой привержена? – не унималась та. – Говори, не утаивай!

– Ради всего святого, не тревожь ты меня, умаялась я за день, отдохнуть бы.

Женщина бесцеремонно развернула Алёну к свету костра лицом, внимательно посмотрела и, взяв за руку, сказала:

– Пошли!

Куда, зачем? Алёна даже не спросила. Уже не оставалось сил. Она покорно отдалась воле женщины, властно взявшей ее за руку и теперь уверенно ведущей в кромешной тьме, неведомо как угадывая тропинку.

Шли недолго. Женщина вдруг резко остановилась, и Алёна ткнулась в ее спину.

– Нагнись и проходи, – через минуту послышалось, как показалось Алёне, откуда-то из-под земли.

– Куда же идти? Я ничего не вижу.

– Мудрено к нам попасть, – засмеялась женщина. – Осторожно, здесь порожек.

Алёна шагнула в какую-то черную дыру. Ей казалось, что она обязательно ударится в стену, и эта стена незримо стояла перед ней, сковывая движения, заставляя обшаривать свободной рукой земляные своды норы. Свисающие в пустоту корни дерева были влажны и казались Алёне невидимыми змеями. При каждом прикосновении к ним она вздрагивала и шарахалась в сторону.

– Чего взбрыкиваешь? – дернула Алёну за руку женщина. – Весь ход завалишь, шалая.

Но вот женщина распахнула тряпичный полог, и они оказались в просторной пещере, слабо освещенной мерцавшей в глубине лампадкой.

Алёна огляделась: слева стоял длинный ряд лавок; справа – стол, ножками врытый в землю; напротив – плотно висящие, закопченные иконы.

– Ты сядь, а я на стол пока соберу, поди, голодна, – засуетилась женщина и, засветив большую свечу, скользнула под еще один полог, висевший слева.

«Вот так нора!» – удивилась Алёна.

Она села на лавку. Голова была тяжелой, клонило ко сну.

– Да ты никак спишь? – раздался голос над Алёной. – Откушай сперва.

Алёна с трудом подняла голову. На нее смотрели искристо-карие глаза женщины, мягкая улыбка излучала доброту. Женщину она узнавала и не узнавала. Голос был тот же, но сама она преобразилась неузнаваемо. Это была девушка восемнадцати – двадцати лет. Черные как смоль волосы ее дикими волнами разметались по плечам. Верхнего платья на ней не было, а легкая светлая рубаха при каждом движении трепетала, мягко облегая статную фигуру.

– Чего так смотришь? Не узнаешь? – и она рассмеялась. – Я это, я!

Незнакомка поставила на стол молоко, положила кусок хлеба.

– Чем богаты, тем и рады. Не обессудь за угощение.

Алёна перекрестилась на образа и принялась за скромную трапезу.

– Откель будешь? – спросила девушка.

– Арзамасская я.

– Зовут-то тебя как?

– Алёною.

– А меня Ириною нарекли. Ты ешь, ешь, а я пока тебя разгляжу.

– Чего меня разглядывать, не икона, чай.

– Да нет, ты базенькая. Такую-то красоту да за монастырские стены! Не жалко?

– А сама-то ты чего здесь сидишь? Это, чай, не лучше монастыря будет.

– Я с отцом. Не могу его оставить, болеет все, – и, помолчав, добавила: – Да ты его видела…

Алёна удивленно вскинула брови, догадываясь.

– Не старец ли проповедующий твой отец?

– Какой он старец? – возразила Ирина. – Ему за сорок токмо и перевалило.

Помолчав, она рассказала:

– Жила я с батюшкой моим и матушкой в селе Аламасове. Может, слыхала про то село?

Алёна утвердительно кивнула головой.

– Ну так вот, – продолжала Иринка. – С той поры, поди, лет шесть минуло, а то и поболе. Управляющий наш, Ешка Басыров, до людей что зверь, совсем мужиков извел, да и бабам от него никакой жизни не стало. А хозяйство-то у мужиков наших слабое, все в долгах, как в шелках. Но он тем-то и держал село в кулаке. Чуть что не по нему, кричит: «Вези недоимок за пять лет!» А где столько мужику взять. Вот и терпели, и потакали ему во всем. А тут на беду – засуха, недород великий приключился… заголодовали мужики, затосковали. Токмо управляющий наш, Басыров, и слушать не хочет про недород, твердит себе одно: «Вези хлебушко на приказной двор!» Мужики и так, и этак его уговаривали, и умасливали, и посулы несли у кого что было, а он все на своем стоит: «Хлебушко подавай!» Аламасовские мужики тихие, смирные, а тут не стерпели: слово за слово, грозиться начали, а там и до кулаков дело дошло. Глядь… а Басыров-то дух и испустил. Хлипким оказался. Ну, мужики вгорячах двор басыровский размели, избу запалили, женку да детишек басыровских в воду бросили, а как пыл-то поостыл в горячих головах, призадумались. Отец мой и предложил сокрыться в лесах. Так и сделали. Отыскали большую поляну, распахали, хлеб засеяли. Да не пришлось убирать хлеб тот. Выследили служки дворовые нарышкинские схорон тот, привели стрельцов, а те наскочили ночью на землянки, кои выкопать тогда успели, да в коих и зиму зимовали, повязали мужиков, бросили на телеги и повезли в Нижний Новгород, а оттуда и в саму Москву на суд и расправу.

Иринка замолчала, сглотнула подкатившийся к горлу комок и, тяжело вздохнув, продолжила:

– Вернулся отец через год. Вернулся ночью, тайно. Все тело изорвано, поломано, дышал тяжело, кровью харкал. И ушли мы тогда в леса, от людей, от дорог подалее. Так и жили одни. Только этой зимой староверы поблизости скит свой поставили. И отец мой, равнодушный ранее до веры Христовой, воспылал вдруг страстью: стал приверженцем ярым раскольников, а теперь вот и скит под свою руку принял.

– А матушка, что с ней? – тихо спросила Алёна.

– По весне преставилась. Огневица скрутила, кашляла, кашляла, а там и кровь горлом пошла… Уйду я скоро отсель, – все так же тихо проронила Ирина. – Сейчас уже можно. Вон сколь людей здесь собралося, присмотрят за отцом.

– Что же ты делать-то будешь? – спросила Иринку Алёна.

– Замуж пойду, – сверкнув глазами, выпалила та. – Ты не смейся. У меня и жених есть. Давненько за мной ходит, зовет за себя. Вот к нему и уйду. Да что я о себе да о себе все, – вдруг спохватившись, воскликнула девушка. – Тебе и слушать-то, поди, меня в тягость.

– Да нет. Отчего же…

– Молчи, молчи. Глаза, вижу, совсем слиплись. Почивать будем. Ты как, на приволье ляжешь или здесь охочее?

– Мне все едино, не на перинах, чай, росла.

5

Алёна проснулась от тоскливого завывания. Оно обволакивало мозг, душило однообразием и безысходностью:

Древен гроб сосновый,

Ради мене строен.

В нем буду лежати,

Трубна гласа ждати.

В предутреннем сереющем свете Алёна с большим трудом еле различила силуэт, это была женщина. Она сидела в долбленом гробу, одетая в белую рубаху, простоволосая. Медленно покачиваясь в такт своей песне-плачу, она выла:

Ангелы вострубят,

Из гробов возбудят.

Я, хотя и грешна,

Пойду к Богу на суд.

К судье две дороги,

Широкие и долги,

Одна-то дорога

Во Царство Небесное,

Другая дорога

Во тьму кромешну.

Это было невыносимо слушать. Стараясь не разбудить свернувшуюся калачиком Ирину, Алёна тихонько встала, взяла свой дорожный узелок и пошла, быстро углубляясь в лесную чащу. С каждым шагом голос затихал, и вскоре новые звуки заполнили лес: где-то совсем близко, оглашая приход нового дня, заливался нежными трелями соловей; большая черная птица вспорхнула из-под самых ног Алёны, тяжело зашумела крыльями и скрылась в ветвях могучей раскидистой сосны. Где-то неподалеку журчала вода. Алёна пошла на этот звук и вскоре вышла к реке. Над черной парящей гладью белым облаком висел туман. Развесистые ивы и дрожащие под легким ветерком белые березы склонили зеленые головы к воде, отражаясь в ней.