Бела Иллеш - Карпатская рапсодия

• Название: Карпатская рапсодия
• Автор: Бела Иллеш
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1974

В романе «Карпатская рапсодия» (1937–1939) повествуется о жизни бедняков Закарпатья в составе Австро-Венгерской империи в начале XX века и о росте их классового самосознания.

---

В ночь с шестнадцатого на семнадцатое жандармы арестовали четырех пеметинских русин, в том числе Григори Михалко.

Если ты в беде, иди за помощью в лес. Лес добр, лес мудр, лес силен. Придя в лес, пеметинцы перестали бояться жандармских штыков. В лесу солнце не светит, и штыки там не блестят.

— Эх, если бы жандармы пришли за нами сюда! — сказал со вздохом Медьери. — Уж здесь-то мы с ними справились бы!

— Жандармы это тоже знают, — заметил Хозелиц.

Собравшиеся в лесу послали делегацию к старосте. Делегацию эту возглавили Медьери и Хозелиц. Староста заставил их прождать несколько часов у своего дома, вход в который охраняли жандармы, а около полудня велел сказать делегации, что ему некогда.

Делегация возвратилась в лес. На обратном пути Медьери высказал мысль, что надо объявить забастовку. Хозелиц дополнил это предложение, посоветовав так организовать забастовку, чтобы замерли все работы.

В то время как делегация напрасно ожидала старосту, к скрывающимся в лесу пришел заводской сторож Шипош, который был близок с поварихой старосты, и сообщил, почему забрали Михалко.

— Медвежатник получал деньги из России. От царя. На эти деньги он закупил оружие — целый вагон винтовок. Он собирался раздать оружие русинам, напасть ночью на венгерских жителей Пемете, вырезать их всех до одного, а потом бежать в Россию.

Русины клялись всеми святыми, что в этом нет ни одного слова правды, что повариха старосты даже по ошибке никогда правду не говорит и что сам Шипош тоже известный лгун. Но Шипош тоже клялся всеми святыми, что все рассказанное им до последней буквы чистейшая правда. Он знал даже, что весь этот вагон винтовок, с помощью которых Михалко хотел истребить венгров, находится на вокзале в Марамарош-Сигете. Шипош был не единственный — в лес пришел также швейцар директора завода Темеши, который слышал еще больше Шипоша. По его информации, купленным на русские деньги оружием Михалко хотел истребить не только пеметинских венгров, но и пеметинских евреев.

Когда, возвратившись в лес, Медьери понял, о чем идет речь, он схватил топор и бросился на Шипоша. Счастье, что его вовремя удержали. Медьери угрожал, Хозелиц доказывал, но все слушали их только одним ухом, а другим прислушивались к тому, что болтали Шипош и швейцар директора Темеши.

— Я думал, вы будете рады, что жандармы идут не против вас, а защищать вас, — сказал Шипош. — Но если вы не хотите, чтобы вас защищали, я лучше пойду домой.

Шипош и директорский швейцар возвратились в деревню.

Собравшиеся в лесу совещались весь день, но ничего не решили.

Утром староста сам послал за рабочими. В лес пришел его помощник и прочел написанные на листе бумаги фамилии пятнадцати венгерских рабочих.

— Все пятнадцать должны немедленно прийти к господину старосте!

— Какого черта он от нас хочет?

— Во всяком случае, ничего хорошего!

— Бояться, братцы, нечего, — сказал Медьери. — Если бы староста хотел чего-либо плохого, будьте спокойны, он не забыл бы обо мне!

— Правда, Медьери он не вызывает. Может быть, это на самом деле что-нибудь хорошее.

— Староста безусловно хочет хорошего, — высказался Хозелиц. — Вопрос только, для кого это будет хорошо.

Староста Уйлаки принял пятнадцать лесных рабочих необычно дружелюбно. Собирался даже подать им руку, но в последний момент все-таки передумал.

— Венгры, — сказал староста, — стыдитесь! Подлейший враг — славянская орда — покушается на вашу жизнь, а вы спокойно спите. Они хотят подорвать тысячелетнее господство венгров, а вы палец о палец не ударяете для защиты родины!

Босые дровосеки, которые за неимением рубашек носили рваные пиджаки прямо на голом теле, честно выслушали господина старосту, но продолжали молчать, даже когда староста ждал от них ответа — воинственных слов и боевых действий.

Староста Уйлаки говорил, говорил… С его лба стекал пот, лицо покраснело, мускулы на шее вздулись и изо рта брызгала слюна, когда он, разжигая сам себя, произнес слово «погром». Но, как он ни горячился, венгры, господствующее положение которых находилось под угрозой, слушали его с полным равнодушием.

Наконец староста потерял терпение.

— Убирайтесь к черту! — заорал он на них. — Вы еще услышите обо мне!

На другой день староста позвал к себе евреев.

— Русины — смертельные враги евреев, — сказал он им.

— Кто же не враг бедному еврею? — спросил одноглазый Хозелиц, с бородой, как у патриарха, одетый, как нищий.

— Неужели у вас вместо крови простокваша, евреи? — возмущался староста. — Неужели вы будете спокойно ждать, пока русины начнут вас убивать?

— А кто вам сказал, господин староста, что мы спокойны? — спросил Хозелиц. — Ну, а если мы будем беспокоиться, какая нам от этого будет польза?

— Если бы бедный еврей стал каждый раз сердиться, как только кто-нибудь захочет не давать ему жить, — взял слово Ижак Шенфельд, — то бедный еврей отличался бы от бешеной собаки только тем, что у бешеной собаки четыре ноги, а у бедного еврея только две.

— Убирайтесь вон! — заорал староста на евреев.

Русинский погром не состоялся.

Пока староста подстрекал еврейских рабочих на русинский погром, к нам приехал неожиданный гость. Около полудня у нас появилась пыльная, грязная, шатавшаяся от усталости няня Маруся.

Отцу и матери она молча пожала руку. Отец засыпал ее сотней вопросов: о Берегсасе, о наших знакомых, о Миколе, — он сразу хотел получить самые подробные сведения обо всем и обо всех.

Но на все его вопросы Маруся не ответила ни одного слова. Она подвинула старенький стул к моей постели и мозолистой ладонью погладила мою исхудалую от болезни руку.

— Откуда ты, няня Маруся? — спросил я ее после долгого молчания.

— Из Берегсаса.

— Каким поездом ты приехала?

— Я пришла пешком.

— Пешком? У тебя не было денег на проезд?

— Микола тоже пришел пешком из Берегсаса в Марамарош-Сигет, между двумя жандармами, с закованными сзади руками, — тихо сказала няня Маруся.

— Миколу арестовали?

Я вскочил на ноги.

— Ложись, Геза! Ложись сейчас же! Ты знаешь, что тебе нельзя двигаться!

Маруся почти насильно заставила меня опять лечь на ложе из сосновых веток и следила за тем, чтобы я не двигался. На мои вопросы она не отвечала. Слезы проложили глубокие борозды на толстом слое пыли, покрывавшем ее изможденное лицо.

На другой день утром отец поехал на лошадях в Марамарош-Сигет, чтобы нанять адвоката для Миколы. Адвокат, которого он выбрал, был того мнения, что с Миколой ничего страшного случиться не может. Он объяснил отцу; что преступники моложе двадцати одного года подлежат в Венгрии суду для малолетних, который — как по букве, так и по духу закона — судит очень мягко. Он обещал, что на другой день посетит Миколу в тюрьме и после беседы с ним напишет отцу письмо.

Через два дня мы получили от него письмо. Адвокат не мог увидеть Миколу. Закон строго устанавливает права арестантов, но в делах арестованных русин марамарошский суд не придерживался предписаний закона. Ни к Миколе, ни к другим арестантам адвокатов не пропускали.

Марамарош-сигетские адвокаты обратились по телеграфу с жалобой к товарищу министра юстиции Липоту Вадасу, который ответил также телеграммой:

«Каждый венгр должен понимать, что интересы отечества выше буквы закона…»

На территории Подкарпатского края в течение сентября было арестовано пятьдесят девять русин. Всех пятьдесят девять человек привезли в Марамарош-Сигет. Полиция допрашивала их днем и ночью. Но если венгерская полиция умеет допрашивать, то русины умеют молчать. Им было предъявлено обвинение в государственной измене. Доказательством против них служили найденные в их хижинах изданные в Киеве на украинском языке православные молитвенники. Но напрасно полицейские предъявляли арестованным эти молитвенники; они отрицали не только свою связь с Киевом, большинство из них не признавалось даже в том, что знают о существовании Российской империи.

Венгерская полиция ведет обычно допросы при помощи кулаков, плеток и дубин. Но если эти испытанные средства правосудия к желаемой цели не приводят, у полиции есть еще лучшие средства. К их числу относится, например, селедка. По указанию главного начальника марамарош-сигетской полиции трое из арестованных — Тимко из Сойвы, Новик из Верецке и Григори Михалко из Пемете — в течение суток не получили даже куска черствого хлеба. После суток голодовки им дали селедку и лук. На этот раз полиция не скупилась. Трое арестованных могли есть, сколько им было угодно. А изголодавшиеся арестанты не заставили себя уговаривать. За час они съели почти четыре кило сельдей и два кило лука.

Наевшихся досыта арестантов полицейские наглухо заперли, не оставив в камерах ни капли воды. После такой жратвы трое арестованных ни о чем больше не могли думать, кроме как о питье. Подкарпатский русин все может перенести: мороз, жару, зверски тяжелый труд и голод, — но такой жажды, которая одолевала этих трех арестантов, человек перенести не может. Жажда вызывала боль. Сначала русины чувствовали только, будто их языки, нёбо и горло колют иголками, затем как ножом стало резать кишки, потом в животах зажегся адский огонь, а в глазах встал красный туман, так что весь мир показался залитым кровью.