Вирджиния Вулф - Годы

• Название: Годы
• Автор: Вирджиния Вулф
• Издательство: Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-7516-0430-Х

Вирджиния Вулф (1882–1941) — всемирно известная английская писательница, критик и теоретик модернизма. Роман «Годы» — одно из самых значительных ее произведений. Действие разворачивается на протяжении пятидесяти с лишним лет, с 1880 до середины тридцатых годов XX века. В центре повествования — семейство Парджитеров: полковник Эйбел Парджитер, его жена, любовница, семеро детей, их жены, мужья, многочисленные родственники. Конец викторианской эпохи — ломаются традиции британской жизни. Автор пристально наблюдает ход времени и человека во времени: детство, молодость, зрелость, старость…

На русском языке издается впервые.

---

Он сел прямо. Пегги смотрела на него. Теперь она улыбалась, ее лицо было веселым; оно напомнило ему лицо их бабушки на портрете. Но ему оно предстало иным — таким, каким он видел его наверху: красным, насупленным, как будто Пегги вот-вот заплачет. Правду говорило ее лицо, а не слова. Он вспомнил другие слова, сказанные ею: «Жить по-другому, иначе». Он помолчал. Вот для чего требуется мужество, подумал он: чтобы говорить правду. Пегги ждала ответа. Старики уже судачили о своих делах.

— …Очень милый домик, — говорила Китти. — Там раньше жила сумасшедшая старуха… Ты должна погостить у меня, Нелл. Весною…

Пегги наблюдала за Нортом поверх краешка своего бутерброда с ветчиной.

— Ты верно тогда сказала, — вдруг произнес он. — Совершенно верно. — Верно было то, что она имела в виду, мысленно поправил себя он, верны были чувства, а не слова. Сейчас он ощущал то же, что она. Это все относилось не к нему, а к другим людям, к другому, новому миру…

Престарелые тетки и дядья продолжали судачить над Нортом.

— Как звали того человека, который мне так нравился в Оксфорде? — спросила леди Лассуэйд. Норт увидел, как ее серебристое тело склонилось в сторону Эдварда.

— Который тебе нравился в Оксфорде? — переспросил Эдвард. — Мне казалось, в Оксфорде тебе не нравился никто… — И оба засмеялись.

Пегги все смотрела на Норта и ждала, что он скажет. А он следил за пузырьками в бокале, опять чувствуя, что у него в голове затягивается узел. Ему хотелось, чтобы существовал некто бесконечно мудрый и добрый, способный думать за него, отвечать за него на вопросы. Однако молодой человек с покатым лбом исчез.

— …Жить по-другому… иначе, — повторил Норт. Это были ее слова, они совсем не выражали то, что он хотел сказать, но он должен был использовать именно их. Теперь я тоже выставил себя дураком, подумал он, и по его спине пробежало неприятное ощущение, как будто по ней полоснули ножом. Он прислонился спиной к стене.

— Да, это был Робсон! — воскликнула леди Лассуэйд. Ее трубный глас прогремел над головой Норта.

— Как же все забывается! — продолжала она. — Ну конечно — Робсон. А его дочь, которая мне тоже нравилась, звали Нелли. Она собиралась стать врачом?

— Умерла, кажется, — сказал Эдвард.

— Умерла, правда? Умерла… — Леди Лассуэйд помолчала. — Так, я хочу, чтобы ты произнес речь, — сказала она, повернувшись к Норту.

Он чуть отодвинулся. Хватит с меня речей, подумал он. В руке он по-прежнему держал бокал, до половины заполненный желтой жидкостью. Пузырьки перестали всплывать. Вино было прозрачно и неподвижно. Спокойствие и одиночество, думал Норт, тишина и одиночество… только в этом состоянии разум может быть свободен.

Тишина и одиночество, повторял он про себя, тишина и одиночество. Его веки сами почти закрылись. Он устал, его клонило в сон; люди все говорили, говорили… Он хотел отделиться от них, отстраниться, представить, что он лежит на широкой голубоватой равнине с холмами на горизонте. Норт вытянул ноги. Где-то паслись овцы, они медленно щипали траву, переставляя вперед то одну ногу, то другую. И блеяли, блеяли. До Норта не доходил смысл разговора. Из-под полуопущенных век он видел руки, державшие цветы, — тонкие, изящные руки. Но эти руки были ничьи. И цветы ли они держали? Или горы? Синие горы с лиловыми тенями… Лепестки падали. Розовые, желтые, белые, с лиловыми тенями, падали лепестки. Они падают, падают и все покрывают, прошептал он. Еще он видел ножку бокала, край блюдца, вазу с водой. Руки подбирали цветок за цветком: белую розу, желтую розу, розу с лиловыми долинами в лепестках. Цветы перегибались через край вазы — разноцветные, с затейливыми формами. А лепестки падали и ложились — лиловые и желтые — как лодочки, как челны на реке. И Норт плыл по течению в челне, в лепестке, спускался вниз по реке, в тишину, в одиночество… есть ли более ужасная мука — вспомнились ему слова, как будто их произнес чей-то голос, — чем та, которую способен причинить человек…

— Проснись, Норт… мы ждем твою речь! — разбудил его голос Китти. Ее милое румяное лицо склонилось над ним.

— Мэгги! — воскликнул он, сбросив остатки сна. Это она сидела рядом и опускала цветы в воду.

— Да, теперь ее очередь говорить, — сказал Николай и положил руку ей на колено.

— Говори, говори! — подбодрил ее Ренни.

Но Мэгги отрицательно помотала головой. Ею завладел смех, он сотрясал ее. Она хохотала, откинув назад голову, словно одержимая добрым духом, который заставлял ее сгибаться и выпрямляться — точно деревце под ветром, подумал Норт. «Долой идолов, долой идолов, долой идолов!» Ее смех звенел, будто деревце было увешано множеством колокольчиков. Норт тоже засмеялся.

Они перестали смеяться. Этажом выше топотали ноги танцоров. Сирена протрубила на реке. По далекой улице загромыхал грузовик. Воздух вдруг заполнился трепетом звуков, как будто что-то выпустили наружу: близилось начало дневной жизни, и этот хор, крик, перекличка, содрогание возвещали лондонский рассвет.

Китти повернулась к Николаю.

— А о чем была бы ваша речь, мистер… К сожалению, не знаю вашего имени, — сказала она. — Та речь, которую перебили?

— Моя речь? — усмехнулся он. — Это была бы чудесная речь! Шедевр! Но как можно говорить, если все время перебивают? Я начинаю: «Давайте поблагодарим», тут Делия говорит: «Не надо меня благодарить», я начинаю опять: «Поблагодарим кого-нибудь, кого угодно…» — а Ренни спрашивает: «За что?» Я приступаю в третий раз, смотрю, а Элинор спит. — Он указал на Элинор. — Так что толку?

— Нет, толк есть… — начала Китти.

Ей все еще чего-то хотелось — завершения, росчерка, — чего именно, она сама не знала. И уже было поздно. Ей пора было уходить.

— Шепните мне по секрету, что вы хотели сказать, мистер…? — попросила она.

— Что я хотел сказать? Я хотел сказать… — Он сделал паузу, выставил руку и по очереди прикоснулся большим пальцем к остальным четырем. — Сначала я хотел поблагодарить хозяина и хозяйку. Потом я хотел поблагодарить этот дом… — он обвел рукой комнату, увешанную плакатами агента по продаже недвижимости, — который давал приют влюбленным, творцам, мужчинам и женщинам доброй воли. И, наконец, — он взял бокал, — я хотел выпить за человеческий род. За человеческий род, — Николай поднес бокал ко рту, — который теперь переживает свое младенчество, и за то, чтобы он достиг зрелости! Дамы и господа! — воскликнул он, привстав и выпятив грудь. — Я пью за это!

Николай стукнул бокалом об стол. Бокал разбился.

— Тринадцатый за вечер! — сообщила Делия, подойдя и остановившись рядом. — Но ничего, ничего. Они очень дешевые — бокалы.

— Что дешевое? — пробормотала Элинор. Она приоткрыла глаза. Где она? Что это за комната? Которая из бесчисленных комнат? Всегда были какие-то комнаты, всегда люди. Всегда — от начала времен… Он сжала в ладони монеты, которые по-прежнему держала, и опять на нее нахлынуло чувство счастья. Может быть, оттого, что она все еще была жива — острое ощущение (она ведь только проснулась), — а та вещица, та твердая безделушка — она вспомнила изъеденного чернилами моржа — исчезла? Элинор широко открыла глаза. Да, она есть, она жива, сидит в этой комнате, и рядом живые люди. Их лица окружали ее. Сначала она не понимала, кто есть кто, а потом стала узнавать знакомые черты. Вот Роза, вот Мартин, а это Моррис. У него на темени почти не осталось волос. А лицо было странно бледным.

Затем она заметила эту странную бледность на всех лицах по очереди. Электрический свет потерял яркость, скатерти стали белее. Голову Норта — он сидел на полу у ног Элинор — окружал белый ореол. А манишка его была немного измята.

Он сидел на полу рядом с Эдвардом, обняв свои колени, и как-то слегка дергался, поднимая на Эдварда глаза, как будто о чем-то умолял его.

— Дядя Эдвард, — услышала Элинор, — расскажите мне…

Он был похож на ребенка, выпрашивающего сказку.

— Расскажите мне, — повторил он, вновь чуть дернувшись. — Вы же ученый. Об античной классике. Об Эсхиле, Софокле, Пиндаре.

Эдвард склонился к нему.

— И о хоре. — Норт опять дернулся. Элинор подвинулась к ним. — О хоре, — повторил Норт.

— Милый мальчик, — добродушно улыбнулся Эдвард, — не проси меня об этом. Я никогда не был в этом силен. Нет, будь моя воля… — он сделал паузу и провел рукой по лбу, — я стал бы… — Его слова заглушил взрыв хохота. Элинор не уловила окончание фразы. Что же он сказал, кем он хотел бы стать? Она упустила его слова безвозвратно.

Должна быть другая жизнь, подумала Элинор, с досадой откинувшись на спинку. Не в мечтах, но здесь и сейчас, в этой комнате, с живыми людьми. Ей показалось, будто она стоит на краю пропасти и ветер развевает ее волосы. Вот-вот она ухватит то, что только что ускользнуло от нее. Должна быть другая жизнь, здесь и сейчас, повторила она про себя. А эта — слишком коротка, слишком изломанна. Мы ничего не знаем, даже о самих себе. Мы только начинаем понимать — отрывочно, местами, думала она. Она сложила ладони лодочками у себя на коленях, — как делала Роза, когда подносила руку к уху. Элинор хотелось охватить текущее мгновение, удержать его, ощутить его как можно полнее, вместе с прошлым и будущим, проникать в него, пока оно не засияет все целиком, ярко и глубоко, светом понимания.