Ольга Седакова - Три путешествия

• Название: Три путешествия
• Автор: Ольга Седакова
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4448-0056-0

«Путешествие в Брянск», «Путешествие в Тарту» и «Opus incertum» — это путешествия во Время. Покидая Москву, поэт открывает читателю вид на эпоху. Из провинциального Брянска — на время советских 70-х, из уже «не нашего» Тарту — на Россию 90-х, из Сардинии — на время общей политкорректности и нашего от нее убегания. Как быть со злом своего времени, что с ним делать, как быть с собой? Новое место — это точка зрения, необходимая дистанция, чтобы бескомпромиссно взглянуть назад вглубь, на себя. Тонкая прихотливая выделка письма Ольги Седаковой, ее печаль и юмор позволяют приблизить к глазу драгоценные кристаллы опыта одной человеческой души. Ее фразы незаметно, но настойчиво отмежевываются от привычного построения и течения смысла и в своей магической оптике открывают вид на предметы очень новые для мысли и понимания, завораживающе красивые. Но по сути — все три путешествия, выполненные в форме писем другу, это глубокая апология жалости, это просьба о милости к нам всем, с которой много лет назад началось первое и которой недавно закончилось третье из странствий поэта.

---

По пути Франческа вдруг сказала, что нужно — всего на пять минут! — зайти в мраморную мастерскую, выбрать мрамор для ступеней в загородном доме, который она строит и обсаживает оливами, а рядом еще будет пинета, роща из пиний, в этих рощах всегда так прохладно! (Но это отдельная история, строительство сельского дома, который ни в коем случае не должен быть похож на виллу, калифорнийского образца виллу нуворишей или «ваших Петровичей»; целая эпопея с глупым геометром и коварными плотниками, я оставлю ее на потом.) Она выбрала белый каррарский. Мастер отговаривал ее:

— Будет как в мясной лавке! — почему-то сказал он.

Он решительно советовал местный, сардинский мрамор roseo. Франческа стояла на своем. Мне этот белый мрамор с серыми прожилками тоже очень нравится. Цвет злополучной серебристой лисы.

— Где они живут, такие лисы? Наверное, в Исландии, — задумчиво сказала Франческа. Маленький кусочек мрамора я прихватила на память.

По дороге (а дорога лежит через зеленые холмы, зеленее, чем летом, от моря в глубь острова) небо вдруг потемнело. Невероятной величины стаи мелких птиц заслонили весь свет небесный.

— Storni! — сказала Франческа.

Не знаю, что это за птица, storno. Не воробей: итальянский воробей, passero, недалеко ушел от латыни, а про латинского воробья мы, благодаря Катуллу, никогда не забудем:

Passer mortuus est meae puellae,

Passer delitiae meae puellae
Quem plus ilia oculis suis amabat.[9]

Только теперь, после Жоры, моего сорочонка, я поняла эти стихи, которые с семнадцати лет помню наизусть! Именно так: plus oculis suis[10]. И Франческа знает наизусть эти стихи про воробушка Лесбии. Как хорошо вспоминать вместе такие вещи! Как хорошо, что есть с кем их вспоминать. Все, кто помнит про этого воробушка, мне друзья. Края осколков нашего символа сходятся.

Да, посмотрев в словарь: storni — это скворцы. Они буквально заслонили свет. Они заняли все небо. Они кружились, разбивались на разные группы, опять встречались, выписывали вместе вензеля.

— Что они делают? — спросила я.

— Это у них танцы, — отвечала Франческа.

— А что они выражают этими танцами? Для брачных танцев вроде не время?

— Они выражают, что знакомы друг с другом, — невозмутимо ответила Франческа.

Так с Авентина я однажды смотрела на такое же птичье затмение. Я сочла их ласточками, но может быть, и они были скворцами. И видела их в последний год своей жизни моя учительница древних языков, которая не только Катуллова воробушка, но и Гомеровы гимны могла читать наизусть страницами. Она тоже сочла их ласточками. Одна из самых живых душ на свете. Глядя на море, я не могу не думать о ней. О ее прекрасном имени, которое столько раз написано в римских катакомбах: Eirene! ИРИНА! Мир! И несет это слово в клюве маленькая птица.

Мы все-таки доехали до Порто Торреса, нашли рынок (как ни удивительно, он еще не закрылся, но товар уже убирали), нашли даже вчерашних продавцов шуб, и продавцы нас узнали… Но шапку нашу они оставили дома (еще бы! продав нам шапку в городе Алгеро, они никак не ждали встретить нас в городе Порто Торрес: как мы об этом не подумали?). Они предложили встретиться завтра уже в третьем городе, Вилла Нова, в горах. Там, где родился Великолепный и где делают мальвазию. Я уже была готова и к этому, но Франческа отказалась: подождем до среды. Обещали привезти эту шапку через неделю в рыночный день в Алгеро.

И тут Франческа купила себе еще одну шубу! Прелестную, опять из норки, но теперь медового цвета. Боюсь за Гавина. Возможно, его ждет канонизация.

Но нужно признать: некоторую сдержанность она при этом проявила. Новых шуб могло быть две. Вдохновленный успехом продавец воскликнул:

— Синьора, — говорит, — вы готовы к безумию? (la follia: это, можно сказать, термин для непредвиденной траты). Покупайте сразу две, вот эту и эту!

Франческа совсем было была готова, но в последний момент отказалась. И я тут немного помешала. Я сказала продавцам:

— Понимаете, у синьоры муж англичанин, и он «зеленый».

— Зеленый? — с почтительным ужасом спросили продавцы. Оказалось, что слова «зеленый» в таком значении они не знают.

— Да, он против того, чтобы убивали животных, сдирали с них шкуры и потом ходили в этих шкурах.

Продавцам шуб (а их была целая семья: отец, мать и молодая дочь) эта мысль показалась удивительной. Они задумались и приотступили. Впрочем, Франческа отказывалась не очень уверенно. Посмотрим, что будет в среду. За шапкой-то придется ехать.

Мы решили до времени спрятать эту избыточную (unnecessary — любимое слово Гавина. Увидев Венецию, он сказал: «The unnescessary mass of water!») шубу в доме у Франческиной мамы. Но расстаться с новым сокровищем Франческа уже не могла и в шубе поехала на занятия в университет.

— Скажу коллегам: вот как научились теперь делать подделки! Это экологический мех, а можно подумать, что настоящий. Ну совсем как настоящий, посмотрите! Смотрите, смотрите вблизи, щупайте: совсем как настоящий! Как будто не visonetto, a visone! Как будто не квазинорка, а норка!

На этом роковом слове — visone! — мы простились. Я села в автобус и вернулась в Алгеро. И с обычным восхищением смотрела на уже немного беспокойное море. Маге nostrum, Наше Море[11]. Это на его волнах носятся наши души. Моя уж точно.

— Все другое мы терпим, — сказала я моей душе, бредя по берегу, — но вот это, не правда ли, это наконец мы сами? Мы — это неистощимое расчисленное волнение вод и света, этой благосклонной синей глубины. Моря и сердца их.

На другом берегу этой божественной синевы, визави с нами, совсем неподалеку, ближе, чем Генуя, — Африка, Тунис. Северная Африка, римская земля. Там эти надгробья, изученные Великолепным. Их примета, как я узнала из его статей, — стих из Иова:

«Верю, что плоть моя сия узрит Господа».

По этому стиху отличают надгробья первых христиан.

Лето святого Мартина подошло к концу. Приближается ливень. Ветер мистраль дует с севера, из Прованса.

Продолжение хроники. Печальная страница.

Я ошиблась. Ветер, дождь и холод оказались недолгими, всего на одну ночь. С утра лето святого Мартина — наше бабье лето, английское индейское лето — вернулось во всем блеске (в буквальном смысле слова: в не переносимом без темных очков блеске моря, неба, солнца), еще теплее и краше, чем прежде.

Мы подходили к дому Марии, Франческиной мамы. Я уже видела — снаружи — все дворцы в Алгеро, которые некогда принадлежали семье Франчески и в которых проходило ее детство. Теперь у них другие хозяева. От пятисот гектаров земли, которыми владел отец Франчески, у нее осталось десять. Лошадей давно нет. А какие были верховые лошади. На них охотились. Но охотились только мужчины. Франческу в холмы на охоту не брали, за что у нее до сих пор сохранилась обида. Остался один безымянный ослик, старый, как мир. Ходит в лугах и кормится исключительно дынями. Давно не рабочий. Кожа и кости.

— Как его зовут? — спросила я.

— Никак. Его никогда никак не звали. L´asinello. Ослик.

Недели три назад, ненастным вечером, на закате мы заехали на нашей грязнушке за кабачками, баклажанами, дынями и артишоками, которые ухоженными рядами растут на этих лугах, на этой особой, темно-красноватой земле. Артишоки пока не созрели. Всего остального мы набрали, и последних дынь («Как я люблю эти зимние дыни!» — воскликнула Франческа), и роз, которые все еще цветут в винограднике. У каждого ряда лоз по розовому кусту. А ослик ходил за нами и совершенно отчетливо куда-то нас звал. Наконец мы его послушали и пошли за ним. К двойному ряду эвкалиптов, ограждающих поле от ветра. Там, в луже, что-то светилось рыжеватым светом.

— О! — закричала Франческа. — Нет, нет! Сильвио! Сильвио! Ты умер?

В луже лежал веселый рыжий песик, который еще вчера так смешно бегал за нашей грязнушкой, скакал и лаял. Почти щенок. Сильвио его назвали назло Берлускони. Он умер совсем недавно. Наверное, напоследок пытался напиться.

Мы уезжали в зловещих сумерках. Что случилось с Сильвио, наверное, никогда уже не узнать. Завтра его похоронит Эзопо, Франческин арендатор.

— Прощай, Сильвио. Прощай навсегда.

А их плоть — и этого веселого Сильвио, и ничейного пса Чернышевского из моей Азаровки, который в конце сентября забился под дрова и умер, и плоть всех моих недолго живших котов — их плоть увидит ли своего Создателя? В отличие от нас, в них совсем нет лукавства. Я не перестаю удивляться их к нам благожелательности. И души их тоже носятся на волнах, как я заметила.

Но сейчас мы не в поместье, а в городе Алгеро, на улице Петрарки, которая выходит на набережную Данте, и подходим к дому Марии. В месте пересечения улицы Петрарки и набережной Данте море особенно хорошо. Гавин написал об этом стихи на английском языке. Он любит стоять на этом месте и, развернув на гранитном парапете свежую газету, наблюдать за морской живностью внизу, в прозрачнейших волнах и у круглых камней. Море Одиссея. Где-то неподалеку проплывал его корабль, и скалы, похожие на Гомеровы, совсем недалеко отсюда. Но стихи Гавина не об этом, а о «приюте для любознательности».