Сергей Сартаков - Ледяной клад

• Название: Ледяной клад
• Автор: Сергей Сартаков
• Жанр: История

---

- Хорошему начальнику полагается все знать о своих подчиненных, а я хочу быть хорошим начальником, - проговорил он мимоходом, так что на эти слова можно было бы и не отзываться. - Очень вкусные грузди. Просто замечательные грузди. Их, конечно, и собирала и солила сама хозяйка?

Он умышленно сделал сильное ударение на последней фразе. Но Баженова не воспользовалась этим.

- Когда я поступала сюда на работу, я заполняла личный листок, тщательно подбирая каждое слово, ответила она, - в этом листке обо мне написано все. Слышите, Николай Григорьевич? Все! И я не знаю, лучше ли становятся начальники, если они хотят знать о своих подчиненных больше, чем это положено по работе. А грузди действительно собирала я. Но солила их мама.

Они встретились взглядами, и Цагеридзе уловил тот же оттенок тоски в глазах Баженовой, что почудился ему уже давно во всем ее поведении дома. Да, определенно: в конторе она была совсем иная.

- Главный врач нашего госпиталя всегда напоминал нам, что кушать следует молча. Это способствует хорошему пищеварению. Полезен смех за столом. Смеха у нас, по-видимому, не получится. Давайте тогда будем кушать молча, Мария.

Баженова повела плечами и усмехнулась, - на этот раз не разжимая губ, и светлые, ласковые огоньки снова запрыгали у нее в глазах. Закончили ужин они действительно молча. Так же не произнеся ни слова, Баженова встала из-за стола, ушла за печь, где стояли кровати, и взялась передвигать, выталкивать одну из них. Цагеридзе быстро поднялся.

- Ну нет, Мария, милая, с этим я не могу согласиться, - заговорил он, подходя и мешая Баженовой вытащить и развернуть кровать так, чтобы она оказалась вдалеке от первой. - Из-за меня в вашем доме ничего не должно быть нарушено. Я лягу спать на полу, вот тут, возле печки. Мне будет тепло. Не смотрите так страшно: на полу мне в жизни приходилось спать не меньше, чем на кровати.

- Николай Григорьевич! Но сегодня эта кровать так и будет стоять пустая. Кроме вас, сегодня спать на ней...

Цагеридзе ее оборвал с неожиданной, пожалуй, даже и для него самого грубостью:

- Ладно! Хорошо, я лягу здесь, лягу там - в любом месте, где вы покажете. Мне надоело сегодня весь вечер спорить с вами. Делайте, как знаете. В этом доме вы - железная хозяйка. А я дико устал, и если мы будем еще торговаться, я усну, стоя на ногах.

Баженова продолжала молча делать свое дело. Упрямо поставила там, где ей хотелось, кровать, сняла с подушек обвязанные кружевами накидки, отвернула стеганое одеяло, стала менять простыни. Цагеридзе смягчился.

- Я плохо знаю, какие начальники бывают хорошими. И уж вовсе не знаю, какой начальник получится из меня. Может быть, и совсем не получится. Моя бабушка всегда мне говорила: "Нико, будь прежде всего хорошим человеком". Она много рассказывала мне, что это значит. Но я все равно тоже не знаю, как стать хорошим человеком. Когда только чуть скажешь об этом, тебе всякий сразу заметит: "Хороший человек не станет хвалиться, что он хочет быть хорошим. Он будет стремиться к этому, но будет скромно об этом молчать". Мария! Вот мы оба долго молчали. Вероятно, это было очень правильно и очень хорошо. Но что я должен делать с собой, если мне во всем нравится откровенность, ясность и простота? Если я не умею, совсем не могу жить с глухой, закрытой душой?

Он все это говорил спокойно, неторопливо, стремясь еще и мягкостью голоса сгладить нечаянно и неоправданно сорвавшуюся грубость. Он уже не искал у Баженовой ответного чувства взаимного доверия, он хотел только объяснить, что не дешевое любопытство толкало его задавать неприятные для нее вопросы, что просто он надеялся на искреннее и по-дружески открытое начало их знакомства. Ее дело, Баженова может остаться глухо замкнутой, какой-то двойной, разной, но он, Цагеридзе, хочет, чтобы его понимали только одним, неизменным, таким, какой он есть. Он должен сказать это именно сейчас потому, что с завтрашнего дня по отношению к Баженовой он действительно станет начальником и неизвестно, где и когда они будут встречаться и разговаривать - в этой квартире, бесспорно, больше одной ночи Цагеридзе никак не останется. Так нужно, прежде чем заснуть, разъяснить все дочиста.

- Мне хотелось бы еще, Мария, чтобы вы это поняли как мои извинения перед вами. У вас сегодня была бы хорошая ночь, а я испортил ее...

Баженова уже успела сменить простыни, наволочку. Держа подушку в руках, она круто обернулась, подавляя готовую бурно прорваться речь, скорее коротким вздохом, чем словом, выговорила только: "Эх!", наотмашь, куда попало, швырнула на кровать подушку, а сама пошла за печь, в кухонный закоулок.

- Ложитесь! - требовательно сказала она уже оттуда. - Я вам мешать не стану. Спокойной ночи.

Цагеридзе разделся, отстегнул протез и лег в прохладную, пахнущую свежим бельем постель с неладным чувством: из-за него или сама Баженова, или ее мать, несчастная старуха, проведут ночь без привычного удобства. Сильно поднывала застуженная в дороге и намятая трудной ходьбой культя. И все же какое это блаженство - вот так вытянуться вольготно на мягкой постели!

А на дворе мороз палит, должно быть, еще суровее, все время трещат в окнах стекла. Пусть! У Цагеридзе сладко закружилась голова, он словно опять закачался в кошеве на ухабах. Мимо прошла Баженова, почему-то двуликая. Одно лицо с ослепляюще красивой улыбкой и в то же время с оттенком тоски в глазах, а другое лицо - искривленное злобой: "Ну и лежи!" Возник рядом с ней Павлик. Гонит и гонит совершенно уставшую лошаденку. Свистит, ухает, орет во все горло: "Жгутся морозы, вьется пурга..." Ну да, конечно, "разве напугают лесорубов снега"?

Боже, а какие все-таки здесь высоченные сосны! Стволы прямые, без сучьев, и только у самых макушек - пышные кроны, все в блестках льдистого снега. Метель из огней! Сколько этих танцующих в воздухе льдинок насыпалось повсюду! Грудью пробивает себе дорогу в снегу измученная лошадка. Остановись она - и сразу, наверное, засыплет совсем и кошеву, и Павлика, и даже эти высоченные сосны. А где-то в этой сверкающей хороводной метели - миллион, тот самый миллион из замороженных во льду бревен, ради которого и едет он, свернувшийся в клубочек на дне кошевы человек...

Цагеридзе тяжело повернулся в постели. Нестерпимо ноет культя. Не слишком ли сильно застудил он ее? Опять начнется гнойное воспаление. Тогда что же - ехать обратно? В Красноярск, в госпиталь. Хирурги снова начнут резать, чистить, скоблить... А льдистая метель кружит и кружит голову. И Павлик ухает, свистит, поет: "Жгутся морозы, вьется пурга..." Стоп! Толчок... На кого-то наехали, что ли? Почему поднялась такая суматоха? Кричат: "Фенечка!", "Феня!" Откуда, какая Феня?

И вовсе внятное ударило прямо в уши:

- Федосья...

Цагеридзе рванулся и открыл глаза.

Оглушенный первым, крепким сном, он сначала никак не мог понять, осознать, что происходит. У двери мельтешат, толкутся двое, ползет текучими струйками серый морозный пар. Кто-то третий лежит на полу. С него снимают одежду... Зачем? Почему?.. Слезла с печи, заковыляла туда и старуха, тоже кричит: "Фенечка..." Какая Фенечка?..

Цагеридзе приподнялся на локте. Что они там делают? Почему на холоде, у самого порога? И двери распахнуты настежь. В сенях высится горка сыпучего, сухого снега. Зачем его насыпали? А-а!.. Сознание у Цагеридзе стало проясняться. Замерз человек, его оттирают снегом. Такое случалось не раз видеть на фронте. Он, даже не пристегнув протеза, вскочил с постели и, припрыгивая на одной ноге, бросился на помощь: когда оттирают замерзшего, все нужно делать стремительно быстро: согреет сухим комнатным теплом промерзшие ткани тела прежде, чем в них возобновится ток крови, и возможна гангрена.

- Мария! - закричал он. - Да стащите же скорее с нее валенки! Растирайте ей ноги! Кто-нибудь: вина, водки, спирту! Горячего крепкого чая! Гусиный жир есть?..

6

Когда Михаил добрался до Фени, устало прикорнувшей у дерева, ему показалось, что она закоченела совсем, насмерть. Сам он, идя по ее следу, бежал сюда на лыжах быстро, торопко, потом карабкался по тем же скалам, что и девушка; только пыша молодой мужской силой, разогрелся так, словно и не было никакого мороза, и теперь, увидя у комля березки неподвижную девушку, испугался, страшно испугался. Трудно вязалось в уме, что он, Михаил, стоит здесь, готовый даже сорвать с себя от избытка тепла полушубок, а кто-то другой, эта вот маленькая, обратилась в ледышку, вся словно бы проросла инеем. Но он видел на осыпи Каменной пади сломанные лыжи, измятый, изброженный вокруг них текучий снег, глубокую канаву, которую оставила позади себя девушка, пробиваясь без лыж к скалам, и обильно осыпанную пылью и сухими лишайниками площадку перед щелью в утесах, где Феня карабкалась вверх и срывалась, карабкалась и срывалась, и он понял, что такое и очень сильному мужчине дешево не далось бы. Почуяв тревожное, он еще там, внизу, под скалой, начал кричать, звать девушку. Никто ему не откликнулся. И вот...