Ульрих Бехер - Охота на сурков

• Название: Охота на сурков
• Автор: Ульрих Бехер
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1976

Во многом автобиографичный, роман «Охота на сурков» посвящён жизни австрийского писателя-антифашиста в эмиграции в Швейцарии после аншлюса Австрии в 1936 г.

---

И странноватая гравюра оказалась тоже загадочной картинкой. Череп непомерных размеров, скалящий зубы в ухмылке; но стоило подойти к ней на расстояние в метр, и обман рассеивался. Никакой не череп, а семь обнаженных пышных дам, прикованных друг к другу в древней темнице, сваленных друг на друга, сплетенных в тесных объятиях друг с другом, — сию минуту похищенные сабинянки. (Не столько из-за приступов головокружения, сколько из-за этой шутки начала нашего века бабушка бойкотировала кабинет в башне.)

Я ждал деда, сгорая от желания задать ему тысячу вопросов, ждал, но он не торопился, и я вновь услышал легкие шаги, приглушенный стук молотка надо мной, а из далекой глубины стук захлопнувшейся дверцы.

Внезапно надо мной включили приемник. Музыка, поначалу ревущая, хрипящая, тут же зазвучала чище, на уменьшенной громкости — Оффенбах, баркарола из «Сказок Гофмана».

Ночь любви! К тебе пою.
Ты насытишь страсть мою, —

пел тенор. Вот причудливая игра случая, подумал я. Четверть часа назад эта музыка вполне соответствовала бы самой короткой любовной сцене, в которой я когда-либо принимал участие, сцене, словно вырванной из драмы, какую полностью мне знать не дано.

Песнь гондольера оборвалась так же внезапно, как и началась; и вновь — тихое постукивание. (Граф Монте-Кристо дедушки Куята, кажется, был радиолюбителем.) Наконец-то я опять услышал гуденье поднимавшегося лифта, я слышал его, слышал так долго, словно лифт поднимался не с первого этажа, а с восьмидесятиметровой глубины, с погрузочной платформы, с бетонного цоколя, встроенного в ущелье. Время у меня было; я вытащил из кармана цепочку с золотым распятием. На оборотной стороне выгравировано:

М. И.-и-А.

С.-Себ. 1929

По всей вероятности, девочка М. Итурра-и-Аску из Сан-Себастьяна получила цепочку в подарок к первому причастию, а значит, сейчас ей еще не было двадцати.

Из кухонной ниши протиснулся дед, отстегнул фонарик от чесучового пиджака, поглядел на меня, вставившего для изучения инициалов под правую бровь монокль, с недоверчивой усмешкой. Включив фонарик, направил луч мне в лицо. Сухой смешок прозвучал укоризненно:

— Эй, приятель, Требла, мальчик мой, да ты чистый Казанова-с-моноклем-в-смокинге.

Я машинально убрал цепочку и монокль, но смокинг я убрать не мог.

— Что это за обычай такой вы завели в Луциенбурге?

— Какой такой, Казанова из Казанов?

— А светить мне карманным фонариком в лицо да иронизировать над моим моноклем.

Он выключил фонарик.

— Кто же еще так поступил? Пфифф? Который пожаловал тебе после февраля тридцать четвертого звание почетного пролетария? Ну, он ничего дурного не имел в виду.

— Знаю. Но ты, дед, ты… уж такое у меня ощущение… имеешь что-то дурное в виду.

— Вот что я скажу тебе… Бразильскую? — Он плюхнулся в кресло, вытащил с полки под курительным столиком черноватый ящик с сигарами. — Голландскую? Это для больных-сердечников.

— Нет, благодарю.

Прежде чем обратить внимание на третью зажженную мною спичку, дед маленьким ножиком, висящим на его часовой цепочке, отрезал кончик удлиненной темно-желтой сигары, понюхал ее, покрутил сигару между губами.

— Вот что я скажу тебе… Я и сам не признавал моногамии. Но мой принцип — жениться только один раз. Американцы помешались на разводах, по это не для пас. Зато изредка флирт à discrétion[169]. A dis-crétion. Однако чтобы твоя старуха не страдала. К тому же я никогда не пожирал детей. Молоденьких девочек до двадцати лучше не трогать…

— Бога ради извини, что я тебя прерываю, дед. Я хотел бы обсудить важную, мучительную для меня…

— Секунду, сын мой! Не так быстро. — Он выпустил дым, поднес горящий кончик сигары к своему утиному носу, устало, хотя и с явным наслаждением, понюхал, а потом сбросил попел в одну из пепельниц, которые на шарнирах выдвигались из столешницы курительного столика. — Правда, мой кардиограмматик из Кура уверяет, будто мне не следует курить даже эти сигары-для-сердечников, но… «нет смысла в пресной жизни»… Послушай, вот что я хотел сказать. Вот что. При твоем бракосочетании с фрейлейн студенткой-филологом Роксаной Джакса можно было держать пари — десять против девяноста, — что ваш брак продлится в лучшем случае один год. А между тем Ксана прожила уже восемь лет со своим столь же очаровательным, сколь и прожженным Казановой. И у наблюдателя, сидящего в третьем ярусе — а наблюдать чужой брак с более близкого расстояния неприлично, — не возникает чувства, что Ксане живется скверно. По-моему, Требла, это твоя заслуга. Ты ведь знаешь, ты знаешь, что не только мой кастелян, шофер и тайный курьер в одном лице, не только Пфифф, ценит тебя, по и я… — Клубы дыма. — Верно-верно. — Клубы дыма. — И все же в вашей идиллии имеется свое «но». — Клубы дыма. — У вас нет детей.

— Вот оно что. Дай-ка мне сигару-для-сердечников, — вспылив, проговорил я в нос. И, едва владея собой, вынул сигару из ящичка, который Куят протянул мне.

Грудь мою распирал гнев, я точно раздулся, как резиновый шланг, который вот-вот лопнет. Как мог дед затронуть тему, какой и мы с Ксаной избегали? Я проделал ту же торжественную церемонию, что и Куят, когда закуривал свою голландскую сигару. И, успокоившись, сказал с нескрываемой горечью:

— Мой друг и покровитель, ведь ты лее вызвал меня телеграммой из Верхнего Энгадина не ради этого «но»? Не так ли?

— Нет.

3

Дед отнюдь не был фатом, но этот щеголь старой закалки считал себя кавалером, истым кавалером тропиков. Летний туалет «кавалера» состоял из чесучового костюма, под которым он носил рубашку с жестким стоячим воротничком, белый репсовый галстук и черный пикейный жилет. До Рюбецаля[170]-Мавеня, деду было далеко, но все же рост его достигал метра восьмидесяти сантиметров, и притом Куят был широк в плечах и массивен; по его животу, какие обычно появляются у поклонников Бахуса, вилась тяжелая цепочка, всего лишь серебряная, но зато с дорогими брелоками; следует отметить, что Куят не походил на пьяницу-аристократа де Колану — просто он был не прочь приложиться к рюмочке, ценил драгоценную влагу, мог опрокинуть стаканчик-другой; на цепочке у деда красовался тигровый зуб и вырезанная из коралла миниатюрная рука; предметы эти служили не столько защитой от дурного глаза, сколько памятью о забавных суевериях бразильцев; кроме того, на цепочке висели два рубина величиной с лесные орехи; их я собственноручно отыскал в штате Минас-Жерайс, взгляните, как они сверкают; маленькая вывеска, характеризующая мои политические симпатии; разумеется, она предназначена только для тех, кто пользуется у меня доверием!

Увидев деда первый раз в жизни на своей свадьбе в Вене, я обратил внимание на его пшеничные с проседью усы, закрученные а ля усы кайзера Вильгельма II, то есть на манер терт подери», хотя сам «Вилли» в Доорне уже давным-давно носил козлиную бородку на манер «все полетело к чертям». Усы были мимикрией, я приспосабливаюсь к куче родственников, доставшихся мне в приданое от жены, ко всем этим типам из немецкой национальной партии; когда я приезжаю в Потсдам погостить, то уже у вешалки закручиваю кончики усов до самых глаз и прячу за спиной натруженные рабоче-крестьянские лапищи. Лет в шестьдесят усы у деда распушились и обвисли «а ля Пауль из Мазурских болот», они напоминали два беличьих хвоста. Дед никогда не называл Гинденбурга иначе, чем «Пауль из Мазурских болот», но, несмотря на то что последний рейхспрезидент первой немецкой республики был объектом его злых шуток, черты лица Куята чем-то смахивали на черты Гинденбурга, на его лицо лужицко-восточного склада. Большая круглая тюленья голова деда с прижатыми ушами, но с длинными мочками была местами лысая, местами обритая наголо; портрет деда вполне можно было поместить в иллюстрированную книгу об аборигенах Германии с подписью «древний прусс», его нетрудно было представить себе с косой на затылке, покоящимся на медвежьей шкуре или размахивающим доброй чарой из рога с хмельным медом, который стекал по подбородку. И все же, несмотря на простецкий вид, дед был человек чрезвычайно изысканный; долгие годы, проведенные им среди иберийских народов и индейцев на берегах Амазонки, придали этому selfmademan’y особую светскость, своеобразный налет «цивилизованности». Быть может, цивилизованности уже исчезнувших цивилизаций. Да, Генрик Куят, сын ломового извозчика с Бадштрассе в Берлин-Норд, походил чем-то и на старого вождя ацтеков.

— Ну вот, — сказал он, — во всяком случае, не повредит, если ты мельком поглядишь в зеркало, — в зеркало, где еще два года назад отражались рассерженные рожи игроков в бильярд, которых я бывало чихвостил. В последнее время бильярд перестал доставлять мне удовольствие, под бильярдом я подразумеваю не только бильярд.