Ульрих Бехер - Охота на сурков

• Название: Охота на сурков
• Автор: Ульрих Бехер
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1976

Во многом автобиографичный, роман «Охота на сурков» посвящён жизни австрийского писателя-антифашиста в эмиграции в Швейцарии после аншлюса Австрии в 1936 г.

---

И тут с деревянной вышки раздается до ужаса несообразный, чертовски нелепый, несказанно бессмысленный, ибо начисто бесполезный, треск пулемета.

11

Итак, представленье. Дидельдум, дидельдум, дидельдум.

Чрезвычайное происшествие.

Долгое время мы молчали, все трое, и мне почудилось, будто я снова слышу голоса астмы, но я понимал, что на сей раз они шушукались где-то вне меня (последняя доза эфедрина фирмы «Мерк» оказала свое действие). Это Валентин Тифенбруккер тяжко дышал и громко сопел, а позади меня все явственней хрипел дед, вот именно хрипел. Вроде бы никто но смотрел друг на друга. Наконец Валентин спустил круглые зажимы из металлических спиралек, придерживавшие рукава его люстринового пиджака, все то время, что он играл соло на бильярде, и сказал почти без диалектизмов, только слегка в нос (когда речь идет не о венце, это означает всего лишь насморк):

— Я участвовал в войне и в великой революции и, стало быть, присутствовал при множестве блицтрагедий. Но такой блицтрагедии… и такого самообладания… да, такого самообладания… никто никогда не видывал. И хотя сердце у меня болит сейчас так же, как пять дней назад, всего пять дней назад, когда я был вынужден смотреть на это, я не мог и не могу дать иной оценки: то зрелище обладало, не знаю уж как выразиться, — античным величием.

— Странно, рр-х, рр-х, — Куят, не переставая, хрипел, — странно, что как раз перед вашим появлением, Тифенбруккер, мы с Треблой беседовали об, рр-х, эпидемии самоубийств… которая, впрочем, разразилась, видимо, не в тех краях, а в рр-х, Энгадине. После вашего чертовски, действительно чертовски, наглядного описания не может быть ни малейших сомнений, рр-х, то не была неудавшаяся попытка к бегству, а, рр-х, так сказать, скоропалительное самоубийство, ибо эт-тот двойной барьер…

— Извините, — перебил я его ледяным категорическим топом, не удостаивая даже взглядом, — по-моему, это была удавшаяся попытка к бег-ству.

— Дружище, трр-х, Требла, ты весь в черном с головы до пят, словно предчувствовал заранее.

— Предчувствовал заранее.

— Выражаю тебе… выражаю те-бе свое соболезнование, хотя это ничего не изменит.

— Ничего не изменит.

— Дорогой, тебе придется…

Я снова услышал хрип и шипение деда за моей спиной.

— Тебе придется бережно преподнести это Роксане, самым бережным образом.

— Самым бережным образом.

— Со всем присущим тебе тактом.

— Со всем присущим мне тактом.

— И по мере возможности щадя ее, ясно.

— Ясно.

— Но ка-ак, ты все это преподнесешь, вот в чем вопрос?

— Вот в чем вопрос.

— Бедняга, не хотел бы я оказаться в твоей, рр-х, шкуре, — хрипел он, а я вторил ему как эхо, хотя это звучало не совсем корректно.

— Не хотел бы я оказаться в моей шкуре.

Волоча ноги, дед прошел мимо меня. Наконец-то я опять взглянул на него. Теперь он стоял, упершись своими большими ладонями в плоский деревянный борт бильярдного стола, яркий световой конус от лампы под «змеиным» абажуром подчеркивал несоответствие между нарядом Кавалера тропиков, украшавшим дедушку, и его физиономией: кожа казалась еще более пожелтевшей, а тени под глазами еще более сизо-лиловыми; даже его усы а ля Гинденбург потеряли свою форму. Один растрепанный ус висел почти вертикально, что придавало облику дедушки нечто поразительное — у него сейчас был чуть ли не азиатский тип лица. (Знаю по собственному опыту войны, мировой и гражданской — в трудные минуты на лицах мужчин германского, динарского и романского склада внезапно появляются азиатские черты.) Лицо Куята уже не походило на маску ацтека. Выражение возмущения и негодования на его физиономии напомнило мне лицо исполнителя главной роли в фильме «Потомок Чингисхана».

Куят схватил один из бильярдных киев, с помощью которых Вале пытался представить нам, как все было — представить стену и колючую проволоку под током высокого напряжения, и изо всех сил начал стучать им по борту стола.

— Проволоку надо уничтожить, стену, рр-х, разрушить, — хрипел он, словно лишившись рассудка, в припадке так называемой слепой ярости. Хотя она не выглядела слепой. Он сунул кий мне в руку, и хрип его стал еще громче и жестче.

— Дорогой, дорогой, мои бицепсы, рр-х, сейчас не тверже паршивой губки. С-с-сломай эту штуковину.

— Зачем, — сказал Вале, — жалко кия. Какой прок, если вы его разломаете.

— Прр-х. Для меня будет прок. Давай, Требла!

Я взял кий и ударил им по борту стола. Кий не сломался. Тогда я ухватил его покрепче и стал молотить по деревянному борту. Звук расщепившегося кия напоминал треск пистолетного выстрела.

— Вот и здорово!

В ту же секунду у дедушки начался припадок.

Валентин торопливо, хоть и неуклюже, ступая, обежал бильярдный стол.

— Ну и ну! И вы, оказывается, тоже страдаете сенной лихорадкой, Куят?

— С-с-сено?.. С-с-с-ердце.

С этими словами хозяин Луциенбурга упал на руки узника, бежавшего из концлагеря; в ту же секунду я подхватил его под колени приемом опытного санитара, мы потащили тяжелого Куята по майсурскому ковру, причем Вале трудно с присвистом дышал, и уложили на диван около загадочной картинки, на которую я на сей раз даже не взглянул. Валентин расстегнул стоячий воротничок Куята; видимо, наш больной потерял сознание. Из-за отсутствия одеколона я стал натирать его виски фундадором; намочив свой носовой платок этим андалузским коньяком, я приложил платок к носу Куята, тот перестал хрипеть и как будто бы начал дышать, но нерешительно, словно бы нехотя. При янтарных бликах, которые отбрасывала освещенная столешница курительного столика, сомкнутые веки Куята напоминали два маленьких, вырезанных из дерева полушария. И тут во мне возникло мрачное предчувствие: а не собрался ли старик тихо, скоропалительно умереть в своем башенном кабинете. Я ощупью нашел телефон, стоявший на секретере, чтобы вызвать Пфиффа, но в то же мгновение услышал шепот Куята:

— Оставь, Тре…

Остальное досказал за деда Валентин, низко склонившийся над ним: американские таблетки в ящике секретера, в левом верхнем ящике…

Не прошло и получаса — на Тартарской колокольне часы пробили полночь, — как мы уже беседовали, сидя в мягких креслах. Приняв сердечные капли и таблетки, Куят поразительно быстро ожил. Тифенбруккер, принесший нам ужасную весть, рассказывал теперь о своем бегстве, которое было бы совершенно невозможным, если бы смертельный номер Джаксы не вызвал в лагере всеобщей бузы. Так вот, стало быть, подумал я, какова последняя ночная история, которую мы услышим в Луциенбурге. Мне не давал покоя один вопрос, я хотел задать его Тифенбруккеру; неясная мысль трепетала где-то в подсознании, под коркой льда, покрывшей мой мозг, но я никак не мог ухватить ее и вытащить из полыньи наружу.

…В среду днем из служебной квартиры помощника коменданта лагеря уже не доносились звуки рояля, на котором он бренчал обычно, с большим чувством исполняя шопеновский экспромт; на сей раз оттуда неслись бешеные вопли — штандартенфюрер СС распекал своих подчиненных. Целый час он отчитывал шарфюрера Мерцхаза за то, что тот стоял, как глиняный истукан, вместо того, чтобы метким выстрелом снять старого психа-далматинца; распекал он и охранника на вышке, который зря расстрелял пулеметную ленту, изрешетив покойника. В лагере и у стен есть уши, у деревянных стен бараков, отхожего места, «санчасти» есть уши; есть уши и у испещренных коричневатыми пятнами (это не пятна плесени!) бетонных стен карцеров, и у каменных глыб в гравийном карьере; есть уши даже у ржавых лопат, огромных в рост человека лопат, на которых мертвецов заталкивают в печи крематория. Волоча ноги по дорогам, проложенным между бараками, обливаясь потом в каменоломнях, сидя в отхожем месте, всюду и везде, люди шепотом обсуждали чрезвычайное происшествие и его возможные последствия, обсуждали и те, кто находился под стражей, и те, кто сторожил сам. Причитания Либхеншля по Мьёльниру, Молнии бога Тора, по Мьёльниру, убитому током высокого напряжения, почетному дару рейхсшпортфюрера и т. д. и т. п., причитания, перемежавшиеся отборной руганью по адресу этого «врага нации, надевшего на себя личину циркового артиста международного класса и осудившего самого себя на смерть», не могли скрыть одного: «конная статуя», этот представитель расы господ, панически боялся возвращения в конце педели коменданта лагеря. Для всех эсэсовцев лагеря были отменены увольнительные и издан строжайший запрет разглашать происшествие, о нем не сообщили даже политическому управлению в Мюнхене.

«Шевелись!» Сегодня этот окрик, с помощью которого погоняли рабов на гигантской галере Дахау, звучал тоном ниже.

Сразу после обеда девятнадцать заключенных и три охранника — «внешняя команда» — выехали из лагеря на «болотном транспорте». Недалеко от Северных ворот, в так называемом «заповеднике», грузовик остановился. Авария. Пока его чинили, Валентин, «не доложившись», углубился в лес, чтобы справить малую нужду. Он слышал, как ротенфюрер и два других эсэсовца обсуждали чрезвычайное происшествие, они говорили вполголоса, пожалуй, даже взволнованно. Один из них задал вопрос…