Ульрих Бехер - Охота на сурков

• Название: Охота на сурков
• Автор: Ульрих Бехер
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1976

Во многом автобиографичный, роман «Охота на сурков» посвящён жизни австрийского писателя-антифашиста в эмиграции в Швейцарии после аншлюса Австрии в 1936 г.

---

Пожалуй, только вот о чем. Нашего любимого жирного Толстяка с оранжевой шерсткой так и не удалось забрать из Мураухофа. В те дни, когда мне волей-неволей пришлось переехать к Т., я отказала приходящей прислуге и отослала ее к родителям в родной город — она уже 18 месяцев выглядит как беременная, — заперла дом, а сыновей Навзикаи — они всегда терпеть не могли паршивых дворняжек Орля — отдала ротмистру Магручу. И он поплелся с тремя нашими таксами, поджавши хвост, потому что Толстяк здорово поцарапал ему физиономию. Старый добрый Магруч! Когда они забрали коня, он жутко растерялся, а когда на следующий день арестовали Гюлъ-Бабу, с ним случилось что-то вроде обморока, и ко всему еще эти царапины от Толстяка. Помнишь, тетя Ца всегда повторяла: на свете нет ничего более домашнего, чем мусульманская женщина и кастрированный кот. Впрочем, нынешнее поведение Толстяка свидетельствует не только о его сверхъестественной домашности, но и о чем-то большем. По-моему, наш рыжий-рыжий любимец точно ОСОЗНАЛ, какое зло нанес арест Джаксы и Джаксы ЕГО дому. Даже меня он к себе не подпускал, прятался то под столом, то под диваном, и, когда ротм. его наконец схватил, он «хватил» ротмистра когтями по носу и умчался. Нам не оставалось ничего иного, как оставить Толстяка одного в Мураухофе. Разумеет., я каждое утро хожу туда и даю Толстяку положенное ему молочко и прочее, но он никогда не показывается мне на глаза. Правда, стоит его окликнуть, и он «лает» в ответ. Помнишь, Гюль-Баба всегда носился с мыслью показать Толстяка в цирке с микрофоном как лающего кота… Но ты была решительно против. Печально, quelle tristesse. По вечерам я совершаю свою обычную прогулку — сейчас здесь поздно темнеет, конечно, это нельзя сравнить с ночами моего детства, когда было светло почти как днем… И вот я подхожу к Мураухофу и вижу сквозь франц. окно в зале нашего Толстяка. Свернувшись клубочком, он лежит между матово поблескивающими колоннами на левом подлокотнике кресла, в котором Гюль-Баба любит сидеть за ужином. Толстяк неподвижен, но он не спит и напоминает мне желтоватого маленького сфинкса.

Quelle tristesse, quelle tristesse, но долго это не может, не должно продолжаться; наверняка это состояние не продлится долго. Вчера ночью я видела во сне пароход. Сначала это был огромный шикарный океанский пароход, и мы хотели уехать на нем в Америку — нас было пятеро: Ца, Гюль-Баба, Требла, ты и я. Я воскликнула: «Какой красивый большой белый пароход!» Но потом на пирс сошел кто-то из экипажа и сказал, что на этом пароходе нам нельзя уехать. «А на каком же можно?» — спросил тогда Гюль-Баба. И человек из команды показал на маленькую обшарпанную серую-пресерую посудину, которая выглядела как старый пиратский каркас. Вот я опять описалась — я имею в виду, разум., как старый баркас. И тогда я воскликнула: «Какое красивое, маленькое романтическое суденышко, гораздо красивей, чем какой-нибудь там ультрасовременный океанский лайнер-гигант!»

А теперь я правдаправдаправда, не знаю, что еще написать. Иногда я представляю себе всех нас в Рио, которым дедушка К. просто-таки бредит. А ты, ты — мое лифляндское яблочко! Помнишь, я часто рассказывала тебе, что есть такой сорт лифляндских яблок, у которых настолько тонкая кожура и настолько нежная мякоть, что они кажутся ПРОЗРАЧНЫМИ. Видна их внутренность, их сердцевина с зернышками. Тебе, доченька, даже еще нет 30, и у тебя обязательно будет свое зернышко, я хочу сказать свой ребенок. И если не от Треблы, то пусть он будет НЕ от Треблы. И точка.

Извини, пожалуйста. Я знаю, что ты всегда хотела иметь ребенка именно от Треблы… Впрочем, это не такое уж оригинальное желание, в к-це к-цов, он твой муж. 12 лет разницы не могут стать серьезным препятствием. Я знаю, ты не любишь обсуждать этот вопрос, но, может быть, есть какая-нибудь другая причина.

Я, конечно, отнюдь не намекаю на его ранение головы. Скорее, я имею в виду то ВРЕМЯ, когда его после госпиталя отправили для окончательного выздоровления в Тренчин-Теплиц и ваши дороги пересеклись. Тебе тогда минуло 7 лет, и Требла в форме военного летчика с забинтованной головой под руку с Полари показался тебе кем-то вроде сказочного принца, сказоч. — милым, но искалеченным героем. И может быть, все это до сих пор оставило в тебе неизгладимый след. Может быть, и сейчас, двадцать лет спустя, Требла для тебя скорее персонаж из сказки, а не обычный человек. Может быть, рядом с этим одним-единственным человеком ты еще не почувствовала себя ВЗРОСЛОЙ. Впрочем, передай ему мой сердечный привет и, бога ради, ни под каким видом не показывай эти строки.

Целую тебя в твои глазки.

Твоя мама Эльзабе.

4

ОРЛЮ ТЕССЕГЬЕ POSTE RESTANTE МУРСКА-СОБОТА

НЕМЕДЛЕННО ОТПРАВЬТЕ ЭЛЬЗАБЕ БАД-ВАРАЖДИН-ТОПЛИЦЕ ТЧК ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ ПРИБЫТИЕ ПОСЛЕ ЧЕГО СВЯЖЕМСЯ БЛАГОДАРЮ ПРИВЕТСТВУЮ

КСАНА

Телеграмму я передал по телефону из отеля Пьяцагалли.

Д-Р МЕДИЦИНЫ ПОМПЕУС ТАРДЮЗЕР

meidi districtuel

(Окружное государственное медицинское управление в Малойе)

Врач-гинеколог

Я долго смотрел на эту табличку. Черт возьми, последняя строка! Может быть, вызвать его на секунду для разговора с глазу на глаз. Что с ней??? Скажите мне правду!..

А вот и Ксана.

Сейчас уже нельзя было сказать, что лицо Ксаны «слишком сделано». Все в ней показалось мне каким-то импрессионистски-расплывчатым, словно она вот-вот растворится в свете. (Неужели всему виной послеполуденное солнце Санкт-Морица?)

Тен Бройка в самом деле молниеносно принял меры предосторожности для защиты своего «Спаги» от грабителей, специализирующихся на произведениях искусства. Стену, которой была обнесена «Акла-Сильва» — она тянулась до самых поросших кедром отвесных скал, замыкавших владения голландца наподобие театральных кулис, — надстроили и утыкали бутылочными осколками. На воротах в сад установили новую железную решетку без всяких украшений, с двумя мудреными замками, что делало ее похожей на решетки перед банковскими сейфами. Латунная табличка с выгравированной на четырех языках надписью предупреждала, что в доме «злые собаки». Я позвонил, и Бонжур, тяжело ступая, сошел по ступенькам, чтобы открыть ворота; он был в светло-зеленых бриджах и полосатом жилете, на двойном Красном поводке он с трудом удерживал двух огромных датских догов, которые казались совершенно голыми, прямо-таки по-человечески голыми, у одного шерсть была сплошь черная, точно кожа негра, у другого — пестрая, в розово-серых пятнах. Позади этой «упряжки» одиноко ковылял маленький черный шелковистый Сирио, ему было явно не по себе, да, он был подавлен видом этих чужих голых собак, чудовищной огромностью их тел.

От спаниеля до спаги.

Спаги Фарид Гогамела сидит на скамеечке, возможно, впрочем, это низкий ящик; его белая джебала свободно ниспадает на лазурно-голубую форменную рубаху с открытым воротом и на широко расставленные ноги в алых шароварах; между ног висят его праздные руки, они почти касаются пола, выложенного фаянсовыми узорчатыми плитками; на краю топорного стола стоит топорная кружка, до половины наполненная молочно-зеленой жидкостью, разбавленным абсентом. Фоном служит плоскость цвета пеликаньих крыльев.

Спаги Фарид Гогамела развалился в небрежной позе — один на один с недопитой кружкой абсента, но видно, что он пересажен на чужую почву, он словно пантера в клетке зоопарка.

Этот край деревянной столешницы Поль Гоген увидел в кабачке в Понт-Авене, департамент Финистер, где Поль Гоген в середине восьмидесятых годов прошлого века работал вместе с Серюзье и Эмилем Бернаром; три художника-батрака возделывали тощие виноградники господа бога.

Отец Поля был бравый республиканец, редактор в Париже; в 1848 году ему пришлось бежать из Франции вместе с женой и новорожденным сыном Полем. По дороге папа Кловис умер. Вот горе. Бабушка Поля по материнской линии — мадам Флора Тристан — была родом из Перу; там маленький Поль познакомился с красками великого Юга. После возвращения в Париж мальчик учился в обычной серенькой школе, потом нанялся в торговый флот, дважды ходил под парусами в Рио, плыл мимо Полинезийского архипелага, — вот восторг! — отбывал воинскую повинность на военном судне; только после 1871 года Поль опять очутился на родине и узнал, что его мать умерла, а отчий дом с любимыми перуанскими статуэтками сожгли немцы. Вот горе. Десять последующих лет не принесли ему горя, но, наверно, не принесли и особых восторгов. Правда, в эти годы был медовый месяц с красавицей датчанкой, радость при рождении детей и живопись в часы досуга; живописью он занимался не как профессионал, а как любитель. После войны семидесятых годов наступила эра экономического процветания, Поль стал биржевым маклером. Скоро он мог позволить себе жить на широкую ногу, ездить в экипажах, коллекционировать картины. II еще: при содействии Писсаро ему удалось протащить несколько собственных работ на пятую и шестую выставки импрессионистов в Париже. Однако, когда готовилась седьмая, Мойе и Ренуар отказались выставляться «рядом с первым встречным мазилкой, рядом с этим банкиром-дилетантом». А потом разразилась биржевая катастрофа 1882 года, и Ноль решил отказаться от мысли «делать деньги», он хотел писать и еще раз писать. Прощанье с семьей, Поль ложится в парижскую больницу, у него туберкулез; разорение и прощание с Европой. В Панаме и на островах в Карибском море он, нищий, пишет негритянок, а затем возвращается, вернее, отступает, в Бретань, в Понт-Авен… По он уже познал вкус тропических чащ, экзотического эроса и благородных примитивов и, познавши это, пишет в Бретани жанровые картины. Но ни на одно из тех полотен не нашлось покупателя, в том числе и на «СПАГИ ФАРИДА ГОГАМЕЛУ» (98x77).