Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

• Название: Всё тот же сон
• Автор: Вячеслав Кабанов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний.

«Разрешите представиться — Вячеслав Кабанов.

Я — главный редактор Советского Союза. В отличие от тьмы сегодняшних издателей, титулованных этим и еще более высокими званиями, меня в главные редакторы произвела Коллегия Госкомиздата СССР. Но это я шучу. Тем более, что моего издательства, некогда громкославного, давно уже нет.

Я прожил немалую жизнь. Сверстники мои понемногу уходят в ту страну, где тишь и благодать. Не увидел двухтысячного года мой сосед по школьной парте Юра Коваль. Не стало пятерых моих однокурсников, они были младше меня. Значит, время собирать пожитки. Что же от нас остается? Коваль, конечно, знал, что он для нас оставляет… А мы, смертные? В лучшем случае оставляем детей и внуков. Но много ли будут знать они про нас? И что мне делать со своей памятью? Она исчезнет, как и я. И я написал про себя книгу, и знаю теперь, что останется от меня…

Не человечеству, конечно, а только близким людям, которых я знал и любил.

Я оставляю им старую Москву и старый Геленджик, я оставляю военное детство и послевоенное кино, море и горы, я оставляю им всем мою маму, деда, прадеда и любимых друзей — спутников моей невыдающейся жизни».

---

Потом я перевернул бумажку. Там было: «Ты мне не очень нравишься, потому что ты…». Здесь я пошёл по пунктам:

1) куришь; 2) невыдержана; 3) заносчива; 4) можешь быть эгоистична (здесь Ирка приписала: «могу»); 5) избалована («не я виновата»); 6) капризна («не я виновата»); 7) морочишь головы мужикам («а что же с ними ещё делать? Тебе не морочу»); 8) не занималась бы, если бы была одна («если бы да кабы. Но ведь занимаюсь!»); 9) любишь вонзать ногти в чужие руки; 10) любишь наступать на ноги острым каблуком; 11) ревнива до безобразия (бедный твой муж!!!).

Назначь мне хоть на завтра свидание. На полдесятого. Хоть погуляем немного.

Ира!

Давайте с Вами встретимся в 9 часов и 30 минут 16 апреля. Это будет завтра. Давайте с Вами встретимся возле автомата-закусочной на площади Дзержинского.

Я хочу с Вами дружить. А Вы?

Жму руку. С.

Ах, какой вы нахал!

Да ну вас!

Скажете, право, такое!

Ну уж ладно, давайте. Только чтоб без глупостев. Я девушка честная.

…………………………………………………………………………………..

— Ты меня не оставишь?

— Я не могу тебя оставить.

— Я очень боюсь. Страшно мне. Я себя чувствую очень беззащитной.

— Я знаю, у тебя нет оснований надеяться на меня. Но я совершенно определённо могу гарантировать одно: моё к тебе отношение.

— А я тебя люблю.

— А для определения моего к тебе отношения слово ещё не найдено.

— Я мельком видела у тебя в папке какие-то листы. Напечатанные и написанные. Что это? Я не читала.

— Это та писанина, о которой я тебе как-то говорил.

— Покажешь? Сегодня?

— Не знаю даже. Читать черновик трудно. Читать самому вслух? Не знаю, по-моему, на слух не воспринимается…

— Я сама разберусь.

— На слух — не то.

Вот я пишу про комсомольского секретаря факультета:

— После бюро Фарберова мне говорит: «Сидела я, смотрела на тебя (на меня) и думала: а не ввести ли тебя (меня) в бюро?» Я спросил, что — я хорошо вписываюсь в эту картину? Она говорит: великолепно!

Не подложить ли себе такую свинью?

— Пусть они меня выберут в Бюро. Вот где весело будет.

— А что? Это было бы (предложение нереального условия) хорошо. Ты полемична по характеру, резка в суждениях, не лезешь за словом в карман. А там этого всего мало.

— Хоть что-то хорошее о себе от тебя мельком услышишь…

А к лету стало складываться так: я без Ирки жить уже не в силах — так хочу дружить, а Ирка — нет, дружить уже не может. Возникло напряжение. И всё оно росло. Хотя порой и разряжалось соскальзыванием с дружбы.

Летом была назначена педагогическая практика в пионерских лагерях. Мы записались с ней, конечно, вместе. Нам выпал лагерь КГБ.

— Мы будем вместе. Мы будем вместе. Мы будем вместе. Мы будем вместе. Ты не думаешь, что нас теперь могут не пустить вместе в лагерь?

— Это приходило мне в голову, но пришло ли им? Очень может быть, что и нет. Забыли. А если да, то при такой постановке вопроса, конечно, не пущать… А при торжестве разума и прогресса об этом и разговора не будет.

На Большой Лубянке, носившей тогда имя Дзержинского, в доме графа Ростопчина познакомились мы с хозяевами нашего лагеря. О, как они были корректны! Наш куратор нам всё рассказал и объяснил, но тут к нему зашёл корректнейший коллега, они извинились и стали говорить промеж себя. Они говорили негромко, но внятно, все их фразы были ясно слышны, но о чём, про что они говорили, понять не удалось ни мне, ни Ирке.

Мы подписали какие-то бумаги, и нам пожелали удачи. А через день оказалось, что меня в этот лагерь берут, а Ирку нет. Делать было нечего, и мы решили, что пусть она едет в Ригу и найдёт себе практику там. Институтские руководители практики сказали, что это вполне допустимо.

Я погрузился в чекистский автобус и поехал в Белые Столбы, где раньше располагался не очень большой лагерёк для тех врагов народа, что для каких-то целей необходимы были рядом, под рукой. Ирка меня, конечно, провожала. И очень скоро я получил письмо.

…Я только сегодня проводила тебя. Прошёл лишь день. А у меня такое чувство, будто прошла вечность, и я не знаю, что делать с этой вечностью и с той, которую мне ещё придётся пережить.

Автобус ушёл, и я, уж сердись — не сердись, а заревела в голос. Как представлю себе, что могла бы… Ну, об этом не будем.

Была в институте. Видела Родионову (эта славная преподавательница вела у нас восемнадцатый век). Твоя курсовая прочитана, завтра я её получу. Там «пять», но грамматика, говорит, страдает… Ай-яй. И я не заметила. Мою работу она, может быть, до завтра прочтёт.

Со стипендией хуже. Бухгалтерия валит на деканат, деканат — на бухгалтерию, а стипендии нет и неизвестно. Дальше седьмого я ждать не могу. Денег нет ни копейки. Жить не на что. Придётся уехать.

И вот, выйдя из института, я оказалась в ужасной луже. Делать нечего, идти некуда, нигде меня не ждут, никому я не нужна, да и мне никто не нужен.

И я пошла. Шла, шла, села на скамейку, поплакала и дальше пошла. Притопала домой, одолжила «рупь» и пошла в кино. Два сеанса просидела…

Милый, я тебя совсем измочалила перед твоим отъездом. Ну, я скверная, невыдержанная. Всё так. Я постараюсь. Я научусь. Я же говорила: любить Кабанова — работа сложная. Учиться ей надо. Я учусь.

Передо мной всё время ты и эта скверная мысль, что я тебя потеряла. А что без тебя делать? Жизни не будет ни тебе, ни мне.

Если признаться, то в последнее время нервы мои дошли до такого состояния, что подчас истерическое состояние возникало лишь из истерического состояния. Я начала даже терять многое из того нового мироощущения, которое приобрела с тобой. Может быть, и вправду неплохо, что мы разъехались. Мы держали друг друга на очень большом накале, оба не выдержали, оба встали в оппозицию, только выразилось это по-разному у тебя и у меня.

Если я тебе скажу, что отдыхаю от тебя без тебя, это будет неверно. Но что-то внутри меня немного освободилось. Я сама ещё не знаю, что это, но что-то есть. Я думаю, что один, и самый трудный, период окончен, начинается другой. И всё должно быть иначе. Нам необходимо быть друг для друга. Значит, необходимо беречь самих себя и друг друга. Мне нужно научиться многому. Но и ты не сердись, если я скажу, что тебе надо научиться хоть в какой-то мере быть ко мне мягче. Думаю, что это со временем придёт. Ты же знаешь, что никто никогда не поймёт тебя, как я, не будет знать, что тебе нужно, как знаю я, не выдержит того, что выдерживаю я. Никуда тебе от этого не деться. Никогда ты этого не забудешь, даже если захочешь забыть. Забыть можно многое, но не то, что когда-то кто-то тебя понял и тебя знал. Для этого мы все, а ты особенно, эгоистичны. Можно переваривать своё «я» в одиночестве, пока это единственная возможность иметь дело с этим «я». Но как только кто-то нашёл рецепт этого варева, уже не успокоишься на прежнем «самообслуживании». Все очень одиноки. И то, что называется душой, само потянется за грань одиночества, если есть куда тянуться.

Это всё, как и обычно, к тому, что тебе уже нельзя без меня. Ничего нового. Я всё о том же. И ещё о том, что тебя люблю без всякой разумной (и неразумной) меры.

Сегодня уже завтра. Вчера бросила писать и легла спать… Легла-то легла, а вот спать не спала ни часу. Читала сказки Шахразады, плакала и снова читала. Тётя Маруся (хозяйка) сердится, говорит, что я вот убиваюсь, а ты, небось, уже девочку себе завёл и на меня плюнул. Обещает сегодня спрятать лампочки, чтобы я всю ночь не читала. Я ей пообещала, что буду тогда реветь всю ночь. Она меня жалеет, кормит. Говорит, что привыкла ко мне и без меня скучать будет.

Опять читаю «Тысячу и одну ночь». Никогда не любила эти сказки, а тут вдруг они увлекли. Наивны они неподражаемо. Непосредственность совершенно девственная — именно в своей неприкрытой сексуальности. Как тебе это?

О, как строен он! Волоса его и чело его в темноту и свет весь род людской повергают. Не кори его за родинку на щеке его: анемоны все точка чёрная отмечает…

Если бы в наше время можно было изъясняться таким слогом! Я бы только так с тобой и говорила.

После сказочной ночи вид у меня своеобразный и даже (против ожидания) интересный. Тонкое-тонкое бескровное лицо, а под глазами такие круги, что это уже не глаза, а фары. Когда я зашла в деканат, Горá (зам. декана) со свойственным ему тактом возопил: