Анатоль Франс - 5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне

• Название: 5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне
• Автор: Анатоль Франс
• Издательство: Государственное издательство ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1958

В пятый том собрания сочинений вошли: роман Театральная история ((Histoires comiques, 1903); сборник новелл «Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов» (L’Affaire Crainquebille, 1901); четыре пьесы — Чем черт не шутит (Au petit bonheur, un acte, 1898), Кренкебиль (Crainquebille, pièce, 1903), Ивовый манекен (Le Mannequin d’osier, comédie, 1908), Комедия о человеке, который женился на немой (La Comédie de celui qui épousa une femme muette, deux actes, 1908) и роман На белом камне (Sur la pierre blanche, 1905).

---

Мало-помалу город просыпался. Пронзительное ржание лошади разорвало утреннюю тишину, и вот уже до слуха стали доноситься глухой шум колес, возгласы возниц и выкрики торговок зеленью. Слепые старухи выходили из своих лачуг и с медными урнами на головах, держась за руки детей, брели между развалин дворца Сизифа, чтобы набрать воды из Пиренского источника. На плоских кровлях домов, тянувшихся вдоль садов проконсула, коринфянки расстилали белье для просушки; одна из них стегала сынишку стеблями лука-порея. На выезженной дороге, подымавшейся к Акрополю, голый до пояса, бронзовый от загара старик осыпал ударами своего осла, нагруженного корзинами с салатом, и щербатым ртом напевал в жесткую бороду песню раба:

Работай же, мой ослик,
Как я работал сам,
И можешь мне поверить:
В том польза для тебя.

Картина города, пробуждавшегося для своих повседневных трудов, вызвала у Галлиона мысль о прежнем Коринфе — жемчужине Ионического моря, городе, где довольство и радость царили до того самого дня, когда мирные граждане были вырезаны солдатами Муммия[207], женщины Коринфа, благородные дочери Сизифа проданы в рабство, дворцы и храмы преданы огню, городские стены разрушены дотла, а сокровища погружены на консульские либурны[208].

— Всего лишь век назад, — сказал Галлион, — здесь не было ничего, кроме развалин, оставленных Муммием. Побережье, которое ты видишь, брат, было еще более пустынно, нежели пески Ливии. Божественный Юлий восстановил город, разрушенный нашими легионами, и населил его вольноотпущенниками. На взморье, где прославленные Бакхиады[209] кичились своей праздностью, обосновались бедные и грубые латиняне, и началось возрождение Коринфа. Город быстро разросся и умело извлекал пользу из своего местоположения. Он взимает дань со всех кораблей, что приходят с востока и с запада и бросают якорь в Лекейской и Кенкрейской гаванях. Население и богатства Коринфа все умножаются благодаря установленному римлянами миру.

Сколько благодеяний принесла всему свету Империя! По ее милости города и деревни вкушают полный покой. Моря очищены от пиратов, а дороги — от разбойников. От мглистого океана до Пермулийского залива, от Гадеса до Евфрата торговля ограждена от каких-либо опасностей. Закон охраняет жизнь и имущество населения. Права каждого человека защищены от чьих бы то ни было посягательств. Отныне пределом свободы служат лишь требования безопасности, и ограничивают свободу лишь для того, чтобы сделать ее надежной. Справедливость и разум управляют миром.

В отличие от своих братьев Анней Мела не домогался почестей. Люди, его любившие, — а их было немало, ибо он неизменно выказывал в обращении приветливость и учтивость, — приписывали такое устранение от дел скромности Мелы, который предпочитал спокойную безвестность и не желал иных забот, помимо занятий философией. Но более холодные наблюдатели полагали, что он на свой лад честолюбив и, по примеру Мецената[210], жаждет, будучи всего лишь римским всадником, сравниться во влиянии с консулами. Наконец некоторые недоброжелатели утверждали, будто распознают в нем черту, присущую всем из рода Сенеки, — алчность к богатству, которое те якобы презирали: именно этим объясняли то обстоятельство, что Мела долгое время жил в безвестности в Бетике, всецело занятый управлением своими обширными поместьями, а когда позднее был призван в Рим братом-философом, то постарался стать у руководства финансами Империи, вместо того чтобы добиваться высоких судейских или воинских должностей. Было нелегко определить характер Мелы по его речам, ибо изъяснялся он на языке стоиков[211], в равной мере способном скрывать слабости духа и выказывать величие чувств. В ту пору считалось признаком особого изящества вести добродетельные речи. Одно во всяком случае бесспорно: Мела придерживался возвышенного образа мыслей.

Он ответил брату, что, не будучи в отличие от него искушен в делах общественных, все же не раз имел случай восторгаться могуществом и мудростью римлян.

— Эти качества, — сказал он, — проявляются всюду, вплоть до самых отдаленных частей нашей Испании. Но сильнее всего ощутил я благодетельную и величавую роль Империи в одном диком ущелье Фессалийских гор. Я возвращался из Гипаты, города, прославившегося своими сырами и ворожеями; целых четыре часа скакал я по горным тропинкам, не встречая человеческого лица. Сраженный усталостью и зноем, я привязал своего коня к дереву, вблизи дороги, и растянулся под кустом толокнянки. Я отдыхал уже несколько минут, когда невдалеке показался худой старик с вязанкой дров, согнувшийся под тяжестью своей ноши. Силы окончательно оставили его, он зашатался и, едва не упав, воскликнул: «Цезарь!» Когда я услышал этот возглас, слетевший с уст несчастного дровосека в бесплодной скалистой пустыне, сердце мое преисполнилось глубокого почтения к Граду-покровителю, который и в самых отдаленных краях внушает людям со столь грубой душою мысль о своем верховном заступничестве. Но к моему восторгу, брат, примешались скорбь и тревога, едва я помыслил о том, какой терпят урон, каким опасностям подвергаются наследие Августа и благополучие Рима из-за безрассудства людей и пороков нашего века.

— Я наблюдал вблизи те преступления и безумства, что тебя удручают, брат, — отвечал Галлион. — Присутствуя в сенате, я бледнел под взглядами жертв Гая[212]. Я безмолвствовал, лелея в душе надежду увидеть лучшие дни. Полагаю, что хорошие граждане обязаны служить государству и при дурных властителях, а не уклоняться от своего долга, предпочитая бесполезную смерть.

Когда Галлион произносил эти слова, два молодых еще человека, облаченных в тоги, приблизились к нему. Один из них, Луций Кассий, принадлежал хотя и к плебейскому роду, но роду древнему и отмеченному почестями, издавна обосновавшемуся в Риме. Другой, Марк Лоллий, был сыном и внуком консулов, хотя и родился в семье всадников, выходцев из Таррацины, города, сохранившего самоуправление. Оба посещали афинские школы и немало узнали о жизни природы, законы которой оставались совершенно неведомы римлянам, не бывавшим в Греции.

В ту пору они изучали в Коринфе, как надлежит управлять делами общественными, и проконсул держал их при себе для украшения своего судилища. Несколько позади обоих римлян неторопливо двигался плешивый человек с бородой Сократа, в коротком плаще философа; то был грек Аполлодор, который, подняв руку и шевеля пальцами, вел разговор с самим собою.

Галлион благосклонно встретил всех троих.

— Розы утра уже побледнели, — проговорил он, — и солнце начинает метать свои острые стрелы. Пойдемте со мною, друзья! Эти тенистые деревья прольют на нас прохладу.

И вдоль ручья, который своим журчаньем пробуждал безмятежные мысли, он повел их к полукругу, зеленых кустов, окаймлявшему алебастровый бассейн, полный прозрачной воды, где плавало перо голубки, недавно купавшейся здесь, а теперь выводившей свою жалобу в листве. Все опустились на мраморную скамью дугообразной формы с подпорами в виде грифонов. Лавры и мирты оплетали на ней свои тени. Вокруг кустарника возвышались статуи. Раненая амазонка в изнеможении обвивала согнутой рукой свою голову. На ее прекрасном лице даже страдание казалось прекрасным. Косматый сатир забавлялся с козою. Венера, выходя из воды, вытирала влажные бедра, по которым, чудилось, пробегает дрожь удовольствия. Неподалеку юный фавн, улыбаясь, подносил к губам флейту. Лоб у него был наполовину скрыт ветвями, но живот блестел полированным мрамором среди листвы.

— Этот фавн словно дышит, — заметил Марк Лоллий. — Так и кажется, что легкое дыхание вздымает ему грудь.

— Ты прав, Марк. Невольно ждешь, что он извлечет из своей флейты незамысловатую мелодию, — сказал Галлион. — Греческий раб изваял его из мрамора по древнему образцу. Греки некогда были большие мастера по части подобных пустячков. Многие их творения такого рода приобрели заслуженную известность. Всеми признано, что они умели придавать богам царственный облик и выражать в мраморе или бронзе величие владык мира. Кто не восторгается фидиевым Юпитером-Олимпийцем? И, однако, кто хотел бы стать Фидием?[213]

— Уж конечно ни один римлянин не пожелает этого, — вскричал Лоллий, который растрачивал огромное наследство своих предков, заставляя привозить себе из Греции и Азии творения Фидия и Мирона: ими он украшал свою виллу в Павзилиппе.

Луций Кассий согласился с ним. Он решительно заявил, что руки свободного человека не предназначены держать резец скульптора или кисть живописца, и ни один римский гражданин не унизится до такой степени, чтобы плавить бронзу, ваять мрамор или рисовать изображения на стенах.

Он не уставал восторгаться нравами древних и по каждому случаю прославлял добродетели предков.