Анатоль Франс - 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

• Название: 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле
• Автор: Анатоль Франс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1959

В седьмой том собрания сочинений вошли: роман Восстание ангелов (La Révolte des anges, 1914), автобиографические циклы Маленький Пьер (Le Petit Pierre, 1918) и Жизнь в цвету (La Vie en fleur, 1922), новеллы разных лет и произведение, основанное на цикле лекций Рабле (1909).

---

Я был разочарован. Мне хотелось немедленно получить «Эсфирь и Гофолию». Я ожидал большой радости от этой книги. Все время вертясь вокруг стола, где отец что-то писал, я спросил:

— Папа, так как же быть с «Эсфирью и Гофолией»?..

— Не трать время даром. Иди заниматься и оставь меня в покое.

Я наспех сделал латинский перевод, сделал его без всякой охоты, а потому плохо.

Во время обеда матушка много расспрашивала меня о моих учителях, о товарищах, о занятиях.

Я ответил, что наш учитель стар, неопрятен, громко сморкается, что он строг, а иногда и несправедлив. Что касается товарищей, то одних я неумеренно расхвалил, а других страшно унизил. Я еще не умел пользоваться полутонами и не мог решиться признать всеобщую посредственность людей и явлений.

Внезапно я спросил у мамы:

— А что — «Эсфирь и Гофолия» — это красиво, да?

— Конечно, сыночек. Но только это две разные пьесы.

При этих словах у меня сделался такой озадаченный вид, что моя чудесная матушка сочла нужным дать мне подробные объяснения.

— Это две пьесы для театра, дитя мое, — две трагедии. «Эсфирь» — это одна пьеса, а «Гофолия» — другая.

И тогда серьезно, спокойной решительно я ответил:

— Нет.

Вне себя от изумления, матушка спросила меня, как могу я возражать так бессмысленно и так невежливо.

Я повторил, что нет, это не две пьесы. Что «Эсфирь и Гофолия» — это рассказ, я знаю его, и что Эсфирь — пастушка.

— Что ж, — ответила матушка. — В таком случаю, это другая «Эсфирь и Гофолия», и мне она неизвестна. Ты покажешь мне книжку, где прочитал этот рассказ.

Несколько минут я хранил мрачное молчание, потом, преисполненный горечи и печали, повторил:

— Говорю тебе, что «Эсфирь и Гофолия» — это вовсе не две пьесы для театра.

Матушка начала было снова убеждать меня, но тут вмешался отец и с раздражением попросил ее перестать возиться с таким дерзким и глупым мальчишкой.

— Он просто тупица, — добавил он.

И матушка вздохнула. Я увидел, я все еще вижу, как поднялась и опустилась ее грудь в черном шелковом лифе, заколотом у ворота маленькой золотой брошью в виде бантика с двумя кисточками, дрожавшими на концах.

На другой день, в восемь часов утра, моя няня Жюстина повела меня в коллеж. У меня были некоторые основания для беспокойства. Мой латинский перевод не удовлетворял меня и вряд ли способен был удовлетворить кого бы то ни было. Один его вид изобличал несовершенную и полную ошибок работу. Почерк, вначале довольно аккуратный и мелкий, быстро изменялся и становился все крупнее, а последние строчки были совершенно неудобочитаемы. Однако я погрузил это беспокойство в самые темные глубины моей души — я утопил его. Десяти лет от роду я уже был мудр, по крайней мере в одном отношении: я понимал, что не надо жалеть о непоправимом, что не следует, как говорит Малерб[281], искать лекарства от неизлечимой болезни и что раскаиваться в дурном поступке — значит прибавлять к злу еще большее зло. Надо многое прощать себе, чтобы привыкнуть многое прощать и другим. Я простил себе свой перевод. Проходя мимо бакалейной лавки, я увидел засахаренные фрукты, блестевшие в коробках, словно драгоценные камни на белом бархате футляров. Вишни походили на рубины, дягиль на изумруды, сливы на крупные топазы, и так как из всех пяти чувств самые сильные и самые глубокие впечатления мне доставляет зрение, то я был пленен и горько пожалел о том, что не располагаю средствами для покупки одной из таких коробок. Но у меня не хватало денег. Самые маленькие коробки стоили франк двадцать пять сантимов. Если сожаление никогда не имело надо мной власти, то желание направляло всю мою жизнь. Могу оказать, что все мое существование было длительным желанием. Я люблю желать, люблю и радости и муки, связанные с желанием. Сильно желать — это почти что обладать. Да что я говорю? Это и значит обладать, но обладать без отвращения и без пресыщения. Однако вполне ли я уверен, что в десять лет я уже исповедовал эту философию желания и что мой рассудок облекал ее в такую именно форму? Пожалуй, я не мог бы в этом поклясться. Я не мог бы поклясться и в том, что много лет спустя чрезмерная острота моих желаний никогда не причиняла мне боли. Хорошо бы еще, если бы мои желания всегда ограничивались коробками засахаренных фруктов!

С Жюстиной мы жили в большой дружбе. Я был ласков, она — резка. Я любил ее, не чувствуя себя любимым, хотя это, надо сказать, было вовсе не в моем характере.

В то утро мы шли вдвоем по дороге к коллежу, держась за ремни моего ранца, и дергали его в разные стороны, рискуя свалить друг друга с ног. Однако этого не случилось, мы оба держали крепко. Обычно я пересказывал Жюстине все неприятное и даже обидное, что выслушивал за день от учителей. Я задавал ей разные трудные вопросы — те, которые задавались мне самому. Она не отвечала на них или отвечала неверно, и я говорил ей то, что было сказано мне: «Вы осел. Я ставлю вам дурной балл. Как вам не стыдно так лентяйничать?» И вот в это утро я спросил у Жюстины, знает ли она, что такое «Эсфирь и Гофолия».

— Сударик мой, — ответила она, — Эсфирь и Наталия — это имена.

— Жюстина, такой ответ заслуживает наказания.

— Мой маленький хозяин, это имена. Мою младшую сестру зовут Наталия.

— Возможно. Но ведь ты не читала в книге повесть про Эсфирь и Гофолию. Нет? Ты не читала ее? Так вот! Сейчас я расскажу ее тебе.

И я рассказал ее Жюстине.

— Эсфирь была фермершей в Жуи-ан-Жоза. Однажды, гуляя по полю, она увидела маленькую девочку, которая упала от усталости у самой дороги. Она привела ее в чувство, дала ей хлеба, молока и спросила, как ее зовут.

Я продолжал рассказывать, пока мы не дошли до дверей коллежа, и был уверен, что эта история именно такова и что я найду ее в своей книжке. Каким образом я вбил это себе в голову? Не знаю. Но я был совершенно в этом убежден.

Тот день не стал достопамятным днем. Перевод мой прошел незамеченным и канул в Лету подобно множеству других человеческих поступков, исчезающих во мраке забвения. А на следующий день во мне вдруг родилось восторженное преклонение перед Бинэ. Бинэ был маленький, худенький мальчик с впалыми глазами, большим ртом и резким голосом. На нем были сапоги, черные, лаковые сапожки с белой строчкой. Он меня ослепил. Вселенная исчезла для меня, я видел одного Бинэ. Теперь я не могу найти никакого объяснения своему восторгу, помимо этих сапог, напоминавших о славном прошлом, полном блестящих подвигов и красоты. И если вы скажете, что этого мало, значит вам никогда не понять одной фразы из всемирной истории. Разве греки не являются для нас прежде всего «пышнопоножными» греками?[282] На следующий день была среда — день свободный от занятий. Эконом выдал нам книги лишь в четверг. Он велел нам расписаться в получении, что очень подняло в наших глазах значение нашей гражданской личности. Мы с удовольствием вдыхали запах книг. От них пахло клеем и бумагой. Они были совсем новенькие. Мы надписали на заглавном листе свои фамилии. Некоторые из нас посадили кляксу на обложке грамматики или словаря и очень огорчались. А ведь этим учебникам предстояло получить большее количество чернильных пятен, чем витрина бакалейной лавки на улице Святых отцов получала за зиму брызг грязи. Но в отчаянье приводит лишь первое пятно, следующие принимаются гораздо легче. Не стоит продолжать эти рассуждения, они могут увести нас очень далеко от грамматик и словарей. Что до меня, то я сразу бросился искать в моей книжной пачке «Эсфирь и Гофолию». И по воле жестокой судьбы именно этой книги там не оказалось. Эконом, к которому я обратился, сказал, что я получу ее своевременно и что мне нечего беспокоиться.

Только через две недели, в день Всех Усопших, мне выдали наконец «Эсфирь и Гофолию». Маленький томик с синим коленкоровым корешком, на котором была наклейка с таким заглавием: «Расин „Эсфирь“ и „Гофолия“, трагедии на сюжеты, заимствованные из Священного писания. Издание для школьников». Это заглавие не предвещало мне ничего доброго. Я раскрыл книгу: дело обстояло еще хуже, чем я опасался. «Эсфирь» и «Гофолия» были в стихах, а ведь каждый знает, что все написанное стихами воспринимается туго и никому не интересно. «Эсфирь» и «Гофолия» представляли собой две разные пьесы и сплошь состояли из стихов. Из длинных стихов. Матушка — увы! — оказалась права. Значит, Эсфирь не была фермершей, Гофолия не была маленькой нищенкой, Эсфирь не подобрала Гофолию на краю дороги. Значит, все это приснилось мне. Чудесный сон! Какой унылой и скучной казалась действительность по сравнению с моими грезами! Я закрыл книгу и дал себе слово никогда не раскрывать ее. Я не сдержал этого слова.

О нежный и великий Расин! Лучший, любимейший из поэтов! Такова была моя первая встреча с тобою. Теперь ты — моя любовь и моя радость, мое наслаждение и моя отрада. Лишь постепенно, продвигаясь вперед по дороге жизни, лучше узнавая людей и явления, научился я понимать тебя и любить. Корнель рядом с тобой — всего лишь искусный фразер, и, пожалуй, сам Мольер не так верен истине, как ты, совершеннейший мастер, воплощающий в себе правду и красоту! В дни моей юности, развращенный уроками и примером варваров-романтиков, я не сразу понял, что ты был самым глубоким и самым целомудренным из трагических авторов. Глаза мои были слишком слабы, чтобы созерцать твой блеск. Я не всегда отзывался о тебе с достаточным восхищением. Я ни разу не сказал, что ты создал самые правдивые образы, какие когда-либо были созданы поэтом. Я ни разу не сказал, что ты был самой жизнью и самой природой. Ты один показал нам настоящих женщин. Что такое женщины Софокла и Шекспира рядом с теми, которых вызвал к жизни ты? Куклы! Только твои обладают истинными чувствами и тем внутренним жаром, который мы зовем душою. Только твои любят и желают. Прочие только говорят. Я не хочу умереть, не написав нескольких строк у подножья твоего памятника в знак моей любви и моего поклонения, о Жан Расин! И если я не успею выполнить свой священный долг, пусть эти беспорядочные, но искренние строки послужат моим завещанием.