Анатоль Франс - 8. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма

• Название: 8. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма
• Автор: Анатоль Франс
• Издательство: Государственное издательство ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1960

В восьмой том собрания сочинений вошли критические статьи на писанные в годы работы ведущим литературным критиком парижской газеты «Время» («Le Temps»), где он вел собственную рубрику Литературная жизнь (Critique littéraire), эссе из сборника Латинский гений (Le Génie latin, 1913), публицистика, речи, письма.

---

мы, если хотите, подойдем к творчеству г-на Малларме с наиболее доступной его стороны, с самого гостеприимного его берега, напоминающего Вергилиевы лучезарные уголки, излюбленные альционами.

Прежде всего — рискуя огорчить поэта — я приведу одно из его юношеских стихотворений, изящный маленький памятник его ранней манеры, не включенный им в сборник избранных произведений, который назван в заголовке настоящей статьи. Это сонет в жеманном стиле, в стиле изящном и изощренном, который прочтут, я уверен, с большим удовольствием; он не утратил бы своего аромата даже в самой благоухающей антологии, собранной на берегах Линьона любым поэтом пасторальной школы:

ПРОСЬБА
На чашке вашей стать я Гебой был бы рад,
Чтоб вы меня могли прижать к губам в кармине.
Однако я — поэт и даже не аббат,
А потому на севр не нанесен поныне.

Хоть я, увы, не ваш любимый шоколад,
Не ваша дерзкая болонка, герцогиня,
Но раз вы дарите мне шаловливый взгляд
Рукой художника причесанной богини,

Прошу я вас, кто шлет на пажити сердец
Стада малиновых улыбок, тех овец,
Что вносят блеяньем безумье в души наши,

Прошу… и пусть Буше на веере потом
Изобразит меня нарядным пастушком…

Прошу позволить мне пасти улыбки ваши.

Это — драгоценная безделушка, это — чудо ювелирного мастерства. Г-н Малларме будет не прав, если откажется от этих ранних стихотворений, вышедших из его нежных рук. Ему все равно не удастся скрыть, что он ювелир. Он ювелир, был им и будет. Он остается золотых дел мастером, даже когда парит в облаках. Как отличный пример его второй манеры я приведу «Морской ветер», где, кажется, нет ничего, что могло бы смутить простого читателя, и всякому в этом стихотворении понравится непринужденная ясность образов:

Все книги я прочел; печалью плоть томится.
Бежать! Теперь познал я опьяненье птицы
Меж туч и пенных брызг неведомой волны.
Пускай сады еще в глазах отражены,
Но сердце, где звучит ночами голос моря,
Не в силах удержать ничто, — ни лампа, споря
С бумагой, что ее лучом обнажена,
Ни юная, дитя кормящая жена.
Плыву! Отваливай, о стимер, зыбля реи,
В широты дальние неси меня скорее!
Неистребимая надеждами тоска
Поныне верует в прощальный взмах платка.
Стволы и этих мачт, приманок урагана,
Быть может, накренит жестокость океана
Над шлюпками без мачт, вдали от островков…
О сердце, внемли же напеву моряков!

Я только что упомянул о второй манере Малларме. Быть может, я не прав, и это стихотворение, так же как и те, которые я приведу ниже, напоминает скорее раннее творчество Малларме, чем более позднее, и в самом деле поднимающееся ввысь чересчур круто, чтобы пройтись по нему в нашей краткой и легкой прогулке. Но на том склоне, которым мы ограничиваемся, нам захочется остановиться при виде меланхолического образа женщины, преображенной мифологическим вдохновением поэта в осенний пейзаж:

ВЗДОХ
Мой дух к тебе, сестра, — к челу, где видит сны
Спокойная печаль осенней желтизны,
И к беглым небесам божественного взгляда
Взлетели, как фонтан под грустной сенью сада,
Лазури верный, шлет свой вздох прощальный к ней!
К лазури октября, поры прозрачных дней,
Глядящихся в пруды, где лик их томный тонет,
Где листья медные пред смертью ветер гонит,
Поверхность прочертив холодной бороздой,
И, солнце блеклое влачится над водой.

Я восхищен этим поэтом; он бесконечно дорог мне даже в самых мимолетных озарениях, в самых кратких сверканиях, которые исходят от его стихов. Я люблю россыпь и осколки его творчества. Я считаю его, в некоторых мелких отрывках, непревзойденным поэтом. Что же касается его творчества в целом, я предоставляю судить о нем тем, кто, живя в непосредственном общении с поэтом, может внимательнее следить за развитием его мысли. Чтобы толковать его в частностях, надо быть его учеником.

Лично мне особенно нравятся незаконченные произведения г-на Малларме. Признаюсь, я бесконечно люблю все, что не закончено; мне кажется, что в мире существуют одни лишь фрагменты и обломки; они-то и дают чутким душам представление о совершенстве. Два наиболее обширных стихотворения называются «Иродиада» и «Послеполуденный отдых фавна».

В «Иродиаде» — вся прелесть, присущая фрагментам, и я наслаждаюсь в ней даже тем, чего не понимаю. Увы! надо ли в конце концов так уж хорошо понимать, чтобы любить? Разве таинственность иной раз не действует заодно с поэзией? Когда-то я требовал от стихов точного смысла. Я наслаждался ими не только душой. Это была ошибка. Со временем я понял, что совершенно излишне испрашивать согласия у разума, прежде чем наслаждаться чем бы то ни было.

«Послеполуденный отдых фавна» по сравнению с «Иродиадой» произведение более законченное. Откровенно говоря, я понимаю его не вполне. Но в цветистом, теплом его сумраке я различаю мысль, что желание — радость более упоительная, чем удовлетворение желания. И эта мысль, по-моему, высказана почти совсем ясно в следующих восхитительных аллегорических стихах:

Опять, лукавая свирель, орудье бегства,
Попробуй расцвести на берегах былых!
Я ж буду длить рассказ, горд шумом слов своих,
Пока, языческих богинь живописуя,
С их тени пояс вновь мечтой не отрешу я.
Так, если соком лоз себя я опьяню
И сожаление уловкой отгоню,
Я к небу подниму со смехом гроздь пустую,
И кожу светлую плодов, хмельной, надую,
И вплоть до сумерек смотрю через нее…

Все стихотворение «Послеполуденный отдых фавна» представляется мне глубоко философским. Будь я стариком и живи в провинции, я написал бы к нему комментарий тома в два in-8°. Это было бы приятнейшим времяпрепровождением. Но мне еще не слышится, как ракановскому Тирсису[556], дружественный голос, советующий удалиться на покой. Я должен продолжать, не останавливаясь на символике фавна г-на Малларме. Кроме того, мне хочется поскорее сделать вам сюрприз и предложить вашему вниманию Малларме совершенно ясного, простого, прозрачного и все же по-прежнему очаровательного. Это будет Малларме в прозе, в прозе изысканной и нежной. Что же мне выбрать? Предо мною немало удачных, легких страниц, отмеченных одновременно и геометрической и поэтической ясностью. Когда г-н Малларме пишет прозой, он нарочито невразумителен. Вероятно, тут сказывается презрение к обыденной речи. Но не в этом дело. Люди часто бывают совершенны именно в том, чем они пренебрегают. В «Кандиде» больше таланта и совершенства, чем в «Опыте о нравах». Вот, например, прелестная страница, начинающаяся так:

«Кому же принадлежали эти фарфоровые часы[557], которые отстают и бьют тринадцать ударов среди гирлянд и божков? Подумай: ведь они некогда приехали сюда из Саксонии, совершив долгий путь в дилижансах».

Эта ясная греза полна очарования, и она открывает нам истинную природу г-на Малларме: он склонен к ясным, определенным мечтаньям. Но еще лучше обратить ваше внимание на следующий маленький шедевр; законченностью отделки он напоминает стихотворения в прозе Бодлера и вместе с тем очень характерен для г-на Малларме эллиптическим изложением мысли, сжатостью образов и плавным ритмом.

ОСЕННЯЯ ЖАЛОБА

С тех пор как Мария покинула меня, переселившись на другую звезду (на Орион? на Альтаир? или на тебя, зеленая Венера?) — мне всегда по душе было уединение. Сколько долгих дней провел я в одиночестве со своим котом! Говоря «одиночество», я подразумеваю отсутствие материального существа, кот же мой — спутник мистический, дух. Итак, я вполне могу сказать, что провел долгие дни в одиночестве со своим котом и в одиночестве с каким-нибудь из последних писателей эпохи упадка Рима; ибо с тех пор как белое создание перестало существовать, мне странно, необычайно полюбилось все, что выражается словом: крушение. Так, любимое мое время года — это последние, истомленные дни лета, на самом пороге осени, а любимое время дня, время моих прогулок, — это час, когда солнце отдыхает, прежде чем исчезнуть, когда его медно-желтые лучи ложатся на серые стены, а медно-красные — на стекла окон. Так же и в литературе мой ум ищет услады в умирающей поэзии последних дней Рима, но тех дней, когда еще не чувствуется ни малейших признаков обновляющего приближения варваров и не слышится лепета детской латыни первых христианских писаний.