Новелла Матвеева - Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи

• Название: Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи
• Автор: Новелла Матвеева
• Жанр: Поэзия
• Год: 2006
• ISBN: 5-235-02859-7

Новую книгу известной поэтессы Новеллы Матвеевой составляют ее воспоминания, эссе и лучшие стихотворения, что закономерно, поскольку ее проза неотделима от ее поэзии. От светлых романтических стихов Н. Матвеевой были в восторге К. Чуковский, С. Маршак, Л. Утёсов. Многим известно обаяние ее знаменитых песен «Какой большой ветер…», «Цыганка-молдаванка», «Мой караван шагал через пустыню…», «Девушка из харчевни», «Ах, как долго, долго едем…», «Платок вышивая цветной…» и др. Любители поэзии знают, с каким совершенством владеет Матвеева иронией, как остроумны и опасны ее эпиграммы, памфлеты, политические инвективы. А ее сатира и публицистика — вызов всем мировым и отечественным негодяям и подлецам, клеветникам России. Воспоминания поэтессы можно определить ее же словами как «личный эпос». В этом эпосе — отблески мировой культуры, на которой она выросла. Так, в книге есть блестящее эссе-сновидение «Опыт грёз» о разгадке убийства Кристофера Марло, на других лежит золотой отблеск художественного опыта Гофмана, Кафки… Повествование «Мяч, оставшийся в небе», посвящённое «утреннему свету детства», наполнено той красотой и таинственностью, детской доверчивостью к миру, которые остаются в памяти от чтения лучших страниц о детстве С. Аксакова, Л. Толстого…

---

Тотальная деградация в мире, игра «на понижение» болевого, морального, психологического порога слишком опасны, чреваты цепною реакцией взаимоуничтожения, обоюдоканнибализма. Новелла Матвеева так описывает это скатывание в пропасть: «…с дороги — на тропинку, а с тропинки… уж и не знамо куда (бывают ведь ещё и канавы!). От Достоевского — к Арцыбашеву, от Александра Островского — к Т. Уильямсу, от героев Александра Грина — к ведьмёнку Гарри Поттеру, летающему на метле; от „Капитанской дочки“ — к мерзостям про девочку Лолиту (помоями политу); от честности — к непрошеной откровенности; от Галины Улановой к … … … От Михаила Плетнёва — к … … … И одним словом — уж обязательно от Моцарта — к Сальери!» («Сюжеты на манжетах»). Клиническое привыкание к крови, убийствам, трупам на экране, на сцене, в литературе — давно перешло не только грань христианской морали, но и все пределы человеческого одичания, — предупреждает поэтесса. «„Гибель Титаника“ — это не мистика. / Не развлекаловка. Не беллетристика… /… Что ж вы никак НАГЛЯДЕТЬСЯ не можете / На беспокойное, на безысходное? / В чём-то и с нашими бедами сходное?..» («Неслышимая сирена»). И расплата не заставила себя ждать. Диагнозом, поставленным современному человечеству (не пожелавшему услышать «штормовое предупреждение»!), можно считать реакцию композитора авангардиста Карлхайнца Штокхаузена на события 11 сентября в Нью-Йорке, назвавшего нападение на манхэттенские башни-близнецы «величайшим в мире произведением искусства». Факт (по нравственной глухоте мало кем замеченный), после которого человечеству падать ниже уже некуда. Тут, как говорится, точка возврата пройдена, дальше только болезнь к смерти, только дорога в ад, только возвращение неиспользованного билета Богу…

В творчестве Новеллы Матвеевой никогда не было противоречия между формой и содержанием: эстетическое начало отстаивает этическое в жизни, а этическое всегда на стороне прекрасного, эстетического. Любители поэзии знают, с каким совершенством владеет поэтесса Ювеналовым бичом — сатирой, иронией, как остроумны и опасны её эпиграммы, памфлеты, политические инвективы. Её дифирамбы, пасторали, гимны — природе, небу, человеческой порядочности, униженным и оскорблённым. Её сатира, публицистика — вызов подлецам и негодяям, унижающим и оскорбляющим, клеветникам России, пошлякам и растлителям, всем тем, кто —

…вместо клятвы Гиппократа
Даёт вам клятву Герострата…

С годами сатира Матвеевой становится жестче, непримиримей:

…Прощать врагов приспела нынче мода
И в том числе врага людского рода!

О том же в своё время предупреждал великий русский философ Иван Александрович Ильин: «…никто не в праве прощать чужие (курсив Ильина. — Г. К.) обиды, или предоставлять злодеям обижать слабых, развращать детей, осквернять храмы и губить Родину», ибо действительно «только для лицемера или слепца равноправны Георгий Победоносец и закалаемый им дракон».

Особое замешательство у «лагерной» критики вызывает то обстоятельство, что Новелла Матвеева своим творчеством решительно опрокидывает распространённое мнение о якобы невнимании нашей литературы (в отличие от западной) к форме художественных произведений. С таким-то артистизмом, да с таким моцартианским «свободным и лёгким» дыханием, да с такой европейской культурой ей вроде как на роду написано принадлежать к либеральному лагерю «чистых», свободных от докучных социальных, национальных, державных, моральных предрассудков или, упаси Бог, от «имперских», а пуще, патриотических взглядов, для этого есть тёмные литературные смерды, лаптем щи хлебающие, квасом запивающие…

К сожалению, мы и сами распространяем тот же миф о собственной ущербности, «недотянутости» (ну, конечно же!) до мировых стандартов: «…родственная русской литературе черта — жертвовать законченностью формы, если в ней не умещается „дело“» (Петр Палиевский). Новелла Матвеева с блеском доказывает (практически и теоретически!), что это не так:

…Есть клады ценных слёз, есть копи, есть пещеры
Алмазных вымыслов и фактов золотых,
Но муза не придаст им ни малейшей веры,
Пока отделки блеск не заиграл на них.

Как часто тёмная певца терзает сила!
Как песня бы его страданья облегчила!
Пой, торопись, Орфей! Твой дар тебя спасёт!

Уж весь подземный сонм его за платье ловит…
Он может умереть, пока слова готовит!
Но не готовых слов он не произнесёт.

(«Есть вопиющий быт, есть вещие примеры…»)

В своей прозе Новелла Матвеева, вспоминая младенческий возраст, приоткроет неожиданно глубокий философский смысл невозможности для себя произнесения «не готовых слов»: «Задержусь лишь на том, как жадно я хваталась за первые образы бытия, на собственном горьком опыте успев понять, что всё самое страшное идёт от бесформенного или неопределённого» («Мяч, оставшийся в небе»).

Покажется анекдотом, но в прежние времена тогдашняя, по-отечески пристальная, критика нередко вменяла Новелле Матвеевой в вину именно виртуозное владение формой, словно предполагая в этом скрытый идеологический подвох, а проще, невозможность для себя в силу малообразованности своевременно углядеть фигу, глубоко замаскированную в излишней, как они считали, «книжности» и «литературности» поэтессы. И хотя нельзя не согласиться с неистовым Лютером в том, что «истина сильнее красноречия», но традиция европейской поэтической культуры, утверждённая Пушкиным и продолженная Лермонтовым, Тютчевым, Блоком, Белым, обоими Ивановыми — Вячеславом и Георгием, — подняла русскую поэзию на мировую высоту, доказав, что истина становится доходчивей и убедительней, если она отчеканена в идеальной форме. Говоря о виртуозном поэтическом мастерстве Новеллы Матвеевой, уместно вспомнить латинский корень этого слова: virtus, что значит — «доблесть», «добродетель», «подвиг». Кстати, тут поэтесса и заносчивым европейцам может дать сто очков фору. Когда, к примеру, знаменитый испанец Рамон Гомес де ла Серна иронизирует по поводу её любимой стихотворной формы, называя сонет «бархатным жилетиком поэзии», во-первых, видишь усталость и старческую апатию западноевропейской литературы, забывшей о «суровом Данте», «не презиравшем сонета», о Шекспире с его могучими четырнадцатистрочными скрижалями!.. Для Матвеевой же, у которой, кажется, более половины стихов написано в данной классической форме, — сонет скорее кольчуга, латы, рыцарская амуниция, но уж никак не «жилетик»! Прочтите её знаменитые сонетные циклы в защиту Шекспира (целые поэтические трактаты, достойные учёной степени британской академии!), стихи о Кристофере Марло или её, как всегда, остроумное эссе «Сонет, не презирай поэта!», и вы увидите, что эта форма в русской поэзии ничуть не устарела, она дисциплинирует мысль, оттачивает слово, требует от фразы бесстрашной лаконичной остроты и гибкости.

Поклонники поэзии Новеллы Матвеевой знают, с какой благородной отвагой бросается она в бой то на защиту Шекспира, то на защиту детских душ от телевизионных и книжных Ставрогиных, то на защиту русского леса от нуворишей, то на защиту маленького человека (не случайно любимые её герои — чаплинский персонаж, Гекльберри Финн, бедняки из трущоб всех времён и стран)… Невольно приходит на память давно написанный ею сонет «Жорж Санд»:

…Учтив, спокоен, храбр, великодушен,
Не столь плаксив, не всем ветрам послушен,
Один Жорж Санд — мужчина среди всех.

Ужель это та самая Матвеева, от светлых романтических стихов которой когда-то был в восторге Корней Чуковский, человек изысканного вкуса? Рассказывают, как однажды, услышав очаровательного матвеевского «Солнечного зайчика», по-детски импульсивный, в радостном порыве он даже принялся прыгать через стул… (Так же эмоционально, бегая по комнате со словами: «Гоголь, новый Гоголь явился!..», встречал Чуковский в начале XX века появление в литературе Евгения Замятина!)… Однако тот же Корней Иванович, блестяще знавший русскую поэзию и писавший о самых великих поэтах XX века, называл Новеллу Матвееву «уходящая». Почему? Во-первых, в эти слова вкладывался буквальный смысл — «уходящая», поскольку по врождённой деликатности Новелла Матвеева старалась «не обременять» старого писателя своим присутствием, не задерживаясь обычно в его доме, и без того полном обожателей и почитателей. Но вряд ли утонченный эстет Чуковский не вкладывал в это слово и некий дополнительный смысл, обозначающий, как теперь сказали бы, своеобразный «эскапизм», что в переводе на пушкинский язык значит «задумал я побег» — от реальности, от действительности в мир фантастический, в мир грёз. Подразумевалось ли, что романтика, в которой тогдашняя критика прописала музу поэтессы, — слишком старомодный для новой эпохи предмет, «уходящая натура», как Россия Чехова, Иннокентия Анненского, Блока?.. А быть может, в «уходящесть» всё-таки вкладывался иной подтекст, вполне открывшийся только с годами? Ведь многие давние произведения Новеллы Матвеевой, как перевёрнутые нынешней эпохой айсберги, обнаруживают свою невидимую до поры («уходящую» от глаз) суть, ранее прикрываемую видимой романтической надводной «одною третью»… Ведь в те годы и прозвучало недвусмысленно, для чего приходят на Землю поэты: «Их тоска над разгадкою скверных, // проклятых вопросов — / Это каторжный труд суеверных // старинных матросов, / Спасающих старую шхуну Земли».