Людвиг Тик - Виттория Аккоромбона

• Название: Виттория Аккоромбона
• Автор: Людвиг Тик
• Издательство: Наука
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-02-032701-8

Первый полный русский перевод романа немецкого писателя-романтика Людвига Тика (1773—1853) «Виттория Аккоромбона» (1840) открывает до сих пор неизвестного в России позднего Тика, создавшего многие повести и новеллы на исторические темы. В центре романа события итальянской истории конца XVI в. Судьба поэтессы Виттории Аккоромбоны, ее жизнь и трагическая гибель показаны автором на фоне панорамы итальянской действительности, той анархии, которая царила в карликовых итальянских государствах. Участниками событий выступают как папа Сикст V, глубоко несчастный великий поэт Торквато Тассо, так и скромные горожане и наемные убийцы.

---

— Плохо, если дело обстоит именно так, — промолвил Браччиано.

— Есть, конечно, доля истины в столь поэтическом выступлении, — заметил Фарнезе. — Если уж эпоха выбрала какое-то определенное направление, какое бы оно ни было, то тот, кто плывет в общем потоке, не сможет выбраться из него или противостоять ему. Умный, напротив, оценит все преимущества, сумеет извлечь пользу из своего положения и дождется лучшего времени: время — великая сила, только оно одно способно умерить терзания души, боль потери; бурлящий поток успокоится и вернется в свое русло, а с ним затихнут скорби и несчастья, буйство и страсть.

— Однако именно благодаря наводнению, — вставил герцог Браччиано, — засохшая земля превращается в плодородную, а некогда цветущие пашни и луга, наоборот, становятся пустыней. Спокойствия, однажды нарушенного, уже не вернуть. Искусством управлять стихией, способствуя добру и приуменьшая наносимый вред, владеют лишь очень немногие — это большая редкость.

— Да, наверное, это дар, — заметила Виттория. — Но ни один большой талант не расцветет в одиночестве. Он — подобно деревьям в горах — растет и зреет в гуще других деревьев. Так же, вероятно, обстоит дело и с искусством управлять. Одна личность ведет за собой другую, пробуждает и укрепляет ее. Это как эпидемия, которая приходит неожиданно, и никто не может сказать, откуда и почему она появилась, а с течением времени исчезает так же незаметно, как и пришла. Разве можно их сосчитать, всех этих великих мужей, которые жили за полвека до моего рождения? Ариосто, Бернардо Тассо, Макиавелли, Бембо, Аннибал Каро?{113} А Рафаэль, Буонаротти, Тициан, Корреджо{114}, Джулио и бесчисленные артисты и художники всякого рода? Разве у Карла V не было противников — Юлия II, Льва X и многих прекрасных кардиналов? Не присоединить ли мне еще к этим высоким умам и проклятого Пьетро Аретинца? Наверное, нужно назвать Гвиччиардини и Леонардо да Винчи{115}, а также Франциска I и многих князей того времени. Нельзя забывать и остроумного, глубокомысленного Помпонация{116} из Падуи, учителя Спероне, и сотни великих мыслителей. А что теперь? Но не позавидует ли и нам спустя пятьдесят лет грядущее поколение, ведь у нас всё же есть Торквато Тассо, Елизавета Английская и еще несколько блестящих имен?

— Мы, кажется, намерены, — заявил Фарнезе, — восхвалять и великих еретиков?

— Мы здесь в дружеском кругу, — резко возразил Браччиано, — так глубоко инквизиция до сих пор еще не вторгалась.

Кардинал улыбнулся и ответил:

— Мне можно доверять, я не являюсь другом инквизиции и тех строгих мер, которые зачастую, может быть, без нужды выдают за целительные средства.

— Я слишком незначительная фигура, — спокойно продолжила Виттория, — чтобы мое мнение кто-то мог принимать во внимание. Но мне кажется, даже церковь уступает свои позиции с первой половины нашего века, как и искусство управления государством, наука, живопись и поэзия. Уже со времен Александра VI в делах веры появилось свободомыслие, предшествовавшее всем нововведениям в Германии и Франции. Если бы великие папы и кардиналы, терпевшие свободолюбие и атеизм, который сами же поддерживали, были не так легкомысленны, если бы они больше ценили свое достоинство, я назвала бы то время золотым веком свободы, поэзии и мысли. Большая часть людей перестала бояться гонений, церковь должна была с этим согласиться и пойти навстречу новому, восходящему времени: духовенству нужно было изменить свой образ жизни, и, убрав многие устаревшие догматы, объединиться с выдающимися умами — таким образом можно было бы избежать ее раскола. Но умный презирал, наивный бранил симптомы нового, так ушло благоприятное время, и теперь вместо изменений к лучшему воцарились суровые порядки, ненависть и дух преследования, уничтожая всё в этой, до сих пор такой веселой жизни. После Павла IV, благочестивого Пия IV и сурового Пия V у нас теперь мягкий и человечный Григорий, наш святой отец, властитель, который не должен выпускать и ослаблять поводья, вложенные ему в руки его предшественниками. Да, я хотела бы вернуться в то радостное прошлое, когда наши родители без страха думали и говорили о церкви. В жизни и так достаточно горя и печали, мы и так ограничены и связаны со всех сторон, — поэтому надо бы дать простор игре и делу, поэзии и философии для развития самых благородных сил.

Фарнезе встал, смущенно улыбаясь. Он поцеловал руку говорившей и промолвил:

— Прошу вас — не так громко и открыто, ведь нельзя заранее знать, с какими дополнениями и искажениями ваши слова будут разнесены по округе.

— Но уж точно, никем из этого благородного окружения, — заявил Браччиано, поднимаясь, чтобы попрощаться. Он помедлил перед Витторией, взял ее руку и долго держал, не поднося к губам.

— Во всём вы велики — и в мыслях тоже, — сказал он наконец. — И всегда стоите в стороне от толпы в блеске своей исключительности. Вы должны были бы стать Семирамидой, чтобы заявить упрямому и мелочному миру, на что способны сердце и ум великой женщины.

Пеполи покинул зал вместе со всеми, а Виттория пребывала в смущении и недоумении: откуда герцог Браччиано, с которым она знакома так недолго, может знать стихотворение ее юношеских лет — тех прекрасных дней в Тиволи, стихотворение, по ее мнению, такое незрелое? Только добродушный Капорале мог рассказать ему об этом.

Перетти, снова окрепший, тоже удалился в свои покои, расположенные в стороне. Мать, вероятно, угадавшая новый перелом в отношениях супругов, старалась не думать об этом. Когда она разглядывала зятя беспристрастно, то признавалась себе, что, будь она на месте Виттории, в годы цветущей молодости ни за что бы не потерпела рядом с собой такого супруга. Она вздыхала из-за отчуждения, незаметно наступившего между ней и дочерью, обе старались не касаться в разговоре самых важных для них тем. С гнетущим чувством Юлия покинула дочь, а Виттория отослала всех слуг, чтобы остаться в зале наедине со своими мыслями.

Когда всё стихло и успокоилось, она открыла дверь в сад и стала любоваться светом месяца, загадочно мерцающего над верхушками деревьев. Потом села и записала несколько грустных стихотворений.

«О ты, сладкий бутон розы, — говорилось в стихах, — почему ты дрожишь и боишься раскрыть свою чашечку? Лунный свет мерцает в траве рядом с тобой и простирает свои мягкие, сонные руки вокруг твоей зеленой набухшей оболочки. Он приказал вечерней росе осыпать тебя жидкими бриллиантами, они должны подкупить тебя, чтобы ты раскрыл свои алые уста для поцелуя. Ты остаешься верен себе и молчишь. Но вот появляется всесильное солнце, и ты вынужден покориться судьбе. Как только ты откроешь их, роса скатится, как большая дрожащая слеза, на твою грудь — как блестит она на свежем пурпуре! Вот мимо проходит невеста в дыхании весны и говорит своему юноше: «О посмотри, как красив этот цветок, как он качает это влажное утреннее дитя, лаская его в пурпуре своих лепестков, и как отдается в многократном мерцании капель его восторженный смех оттого, что его холит такой прекраснейший цветок». Они стоят и любуются своим невыразимым счастьем, которое видят в этой картине, — и не знают или не задумываются над тем, что в этом блаженстве заложено несчастье — слеза горя — и что вечером свежая юная роза будет лежать на земле с осыпавшимися лепестками».

* * *

«В дальнем море по темному дну ползет моллюск. «Как я одинок! — жалуется он. — Как на милой земле в ярком свете блаженствуют растения и животные! И как пустынно здесь, на дне! Куда бы я ни посмотрел, о чем бы ни подумал, — всюду лишь холодные молчаливые чудовища. Нищета и отвращение вокруг: наверху же, на границе света и тьмы, печально бредут и плывут ящеры. Никто не знает, никто не видит моей тоски. Всё мне здесь чуждо, я замкнулся в себе, раздираемый страхом и тоской по неизведанной радости». Вдруг из глубины его существа прорывается вздох, вопль, жалоба или убийственное ликование, и, подобно тихой слезе, страдание, окаменев, опускается на мерцающую оболочку. Нежная боль растет в тиши и уходит, как уходит тоска. Вот и крепкий дом становится ему тесен. Смерть приносит моллюску освобождение. Умный ловец разбивает стены домика, раковина умирает, и он забирает драгоценную жемчужину, и несет ее королю, в чьей короне она продолжает сверкать, как самое драгоценное украшение. О бедный Торквато Тассо! А можно я скажу: о несчастнейшая Виттория? Или я слишком тщеславна?»

* * *

«Нет, не тщеславна, но не такая уж и жалкая. Ведь тебя понял благороднейший из людей и говорит тебе это каждым своим взором. Да, как бедному увядшему цветку нежный дождь с небес, эти живительные взгляды его ясных, одухотворенных глаз. Они для меня — духовные источники, источники молодости, о каких рассказывают сказки. Ибо, как дикарь сначала с удивлением рассматривает свое отражение в ручье, в реке, так и я в твоем взоре, в привете твоей души впервые узнала себя. О, какое блаженное содрогание, какая сладкая нега пронизывала все мысли и чувства, когда я впервые могла сказать себе: смотри, это — дух твоего духа и любовь твоей любви! И если я умру в это мгновение — разве не стоила вся прожитая жизнь этого единственного мига? Когда высшие души в восхитительной близости наслаждаются бытием, когда они во всей бесконечной Вселенной видят только одно — себя и свою любовь, — я кричу: благо мне! С его появлением я увидела богатство его сердца и одновременно бесконечную полноту моего».