Ричард Йейтс - Плач юных сердец

• Название: Плач юных сердец
• Автор: Ричард Йейтс
• Издательство: Азбука, Азбука-Аттикус
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-389-01760-3

Впервые на русском — самый масштабный, самый зрелый роман американского классика Ричарда Йейтса, изощренного стилиста, чья изощренность проявляется в уникальной простоте повествования, «одного из величайших американских писателей двадцатого века» (Sunday Telegraph), автора «Влюбленных лжецов» и «Пасхального парада», «Холодной гавани», «Дыхания судьбы» и прославленной «Дороги перемен» — романа, который послужил основой недавно прогремевшего фильма Сэма Мендеса с Леонардо Ди Каприо и Кейт Уинслет в главных ролях (впервые вместе после «Титаника»!). Под пером Йейтса герои «Плача юных сердец» — поэт Майкл Дэвенпорт и его аристократическая жена Люси, наследница большого состояния, которое он принципиально не желает трогать, рассчитывая на свой талант, — проживают не один десяток лет, вместе и порознь, снедаемые страстью то друг к другу, то к новым людям, но всегда — к искусству…

Удивительный писатель с безжалостно острым взглядом.

Time Out

Один из важнейших авторов второй половины века… Для меня и многих писателей моего поколения проза Йейтса была как глоток свежего воздуха.

Роберт Стоун

Ричард Йейтс, Ф. Скотт Фицджеральд и Эрнест Хемингуэй — три несомненно лучших американских автора XX века. Йейтс достоин высочайшего комплимента: он пишет как сценарист — хочет, чтобы вы увидели все, что он описывает.

Дэвид Хейр

Ричард Йейтс — писатель внушительного таланта. В его изысканной и чуткой прозе искусно соблюден баланс иронии и страстности. Свежесть языка, резкое проникновение в суть явлений, точная передача чувств и саркастический взгляд на события доставляют наслаждение.

Saturday Review

Подобно Апдайку, но мягче, тоньше, без нарочитой пикантности, Йейтс возделывает ниву честного, трогательного американского реализма.

Time Out Book of the Week

Каждая фраза романа в высшей степени отражает авторскую цельность и стилистическое мастерство. Йейтс — настоящий художник.

The New Republic

---

Потом она сказала:

— И все-таки меня всегда больше восхищало чистое творчество, когда из ничего создается что-то новое, что-то, чего раньше в мире не было. У вас много пьес, Майкл?

— Несколько есть, хотя в основном я занимаюсь поэзией. Это у меня лучше получается — ну или как минимум больше меня интересует.

— О боже, — сказала она, — мне кажется, нет формы труднее, чем стихотворная. Это же чистое искусство, абсолютно самодостаточное. И много вы публикуетесь?

— Пока только две книги, причем вторую я не стал бы рекомендовать, а первая — ничего.

— Она еще продается?

— Уже нет. Хотя в библиотеках должна, наверное, быть.

— Отлично. И вторую я тоже обязательно посмотрю.

Теперь пора было снова переводить разговор на нее, и он сказал:

— Нет, в самом деле, Сьюзен, я страшно рад, что приехал на премьеру. Вы действительно подарили мне незабываемые впечатления.

— Вы не поверите, — и она опустила глаза, — насколько эти слова меня смущают.

Но Том Нельсон все равно не уходил. Когда тщательный осмотр стен его, по всей видимости, утомил, он подсел к ним и спросил Сьюзен, давно ли она живет в Монреале.

Она прожила здесь всю жизнь.

— И большая у вас семья?

— Трое братьев и две сестры, я старшая.

— А отец ваш чем занимается?

И все это продолжалось до тех пор, пока ничего от профессиональной актрисы в Сьюзен Комптон уже не осталось, и она стала больше похожа на сонную девочку, которой хочется поскорее оказаться в тиши своей спальни, где ее прихода ждет дюжина рассаженных в ряд мягких игрушек, всегда готовых напомнить ей о детстве.

В конце концов она сказала, что завтра к десяти снова должна быть в студии на съемках детской передачи, так что лучше ей, наверное, идти спать. А они, сказала она, могут оставаться здесь на ночь; одеяла и белье в шкафу, и она надеется, что им будет удобно.

Потом она ушла, и, что хуже всего, Майкл понял, что даже теперь не может сказать: «Нельсон, какого хрена ты отсюда не убрался?» Скажи он так, весь обратный путь до Нью-Йорка будет испорчен; к тому же с Нельсоном так не разговаривают. Томас Нельсон настолько привык к отношению почтительному и восхищенному, что двигался по жизни с невозмутимой рассеянностью человека, не способного никого разозлить. Слишком он был крутой, чтобы хоть в чем-нибудь его упрекнуть.

А кроме того, устроившись поудобнее и натянув одеяло на плечи, Майкл должен был признать, что все равно в этой комнате у него с этой девицей почти наверняка ничего бы не получилось. Наверху спала вся ее семья, и даже дверь в этот полуподвал не запиралась; подойди он к Сьюзен вплотную, она, вполне возможно, просто застыла бы на месте или отшатнулась. В общем, хрен с ним.

Утром, пока они убирали постели и сворачивали одеяла, Том Нельсон сказал:

— Давай сразу поедем, ладно? Потому что мне надо уже работать.

— Ладно.

Наверху, в парадной прихожей, слышно было, как за дверью в комнате завтракает вся семья.

— Знаешь, что будет, если мы постучим? — спросил Нельсон. — Оттуда выглянет приятная пожилая женщина, — и он со знанием дела изобразил заискивающую улыбку на лице этой приятной пожилой женщины, — предложит нам кофе, и мы застрянем там неизвестно на сколько. Пошли.

И только когда они выехали на шоссе и за окнами стали мелькать унылые виды Квебека, Майкла охватило сожаление. Почему он не постучал в эту дверь? Почему было не войти и не позавтракать за одним столом со всей семьей, где взрослая, высокая Сьюзен сидела бы с улыбкой в окружении младших детей? К десяти они могли бы вместе поехать на студию, потом он пригласил бы ее пообедать, они выпили бы мартини и просидели бы весь вечер, держась за руки. Господи боже мой, что мешало ему остаться в Монреале хоть на целую неделю?

И эти мысли довольно быстро сменились новым рассуждением, куда более мерзким и неприятным: он, судя по всему, струсил. Наверное, в душе он всю дорогу боялся Сьюзен Комптон и был на самом деле рад, что ему удалось сбежать. Что, если неделя, проведенная с Мэри Фонтаной, оказалась настолько опустошительной, что он уже никогда не сможет без страха взглянуть ни на одну сколько-нибудь желанную девушку? Сколько бы он ни мечтал соблазнить женщину, страх перед импотенцией всегда будет водить его за нос и обрекать на провал, каждый раз он будет мешкать и убегать прочь.

И ровно в этот момент сидевший за рулем Том Нельсон рассмеялся, как будто в голову ему только что пришла невероятно забавная мысль.

— А знаешь, что, скорее всего, подумала эта девица? — спросил он.

Майкл сразу же понял, каким будет ответ, и решил, что не особо расстроится, если окажется, что он видится с Томом Нельсоном в последний раз.

А Нельсон тем временем выдал свою остроту:

— Она, наверное, решила, что мы с тобой пидоры.

В августе все пошло наперекосяк. По ночам он стал спать не больше четырех часов, потом — не больше трех, потом вообще не мог заснуть; потом сон тяжелым ударом стал срубать его днем, и, просыпаясь на диване в перекрученной одежде, он подолгу не мог понять, который час и какой сейчас день.

Судя по пустым бутылкам, скопившимся на полу у него в кухне, он слишком много пил. Чтобы прожевать и проглотить хоть что-нибудь, ему приходилось совершать над собой особое усилие, и делал он это все реже и реже, потому что его стал отталкивать запах и вкус любой еды.

Неужели все, что он написал за последние шесть месяцев, было таким паршивым? Если так, то профессионалы не ждут, когда им об этом скажут. Как-то вечером он собрал все свои рукописи в коричневый бумажный пакет, вынес его на улицу и запихал поглубже в мусорный бак, отчего почувствовал такой прилив бодрости, что прошагал двадцать кварталов кряду, пока не сообразил, что вышел на улицу без рубашки.

В другой вечер он окончательно, с некоторой даже театральностью, бросил пить: разбил о раковину свою последнюю бутылку виски и долго с видом победителя взирал на груду битого стекла; потом он испугался, что теперь ему предстоит то, что алкаши называют Ломкой; и он лежал, с трепетом ожидая галлюцинаций, судорог и что там еще бывает при этой чертовой Ломке.

Но на следующий день он снова был на улице, снова шел, очень быстро, в полном облачении, предназначавшемся для «Мира торговых сетей»: темный зимний костюм и шелковый шейный платок. И хотя люди и всё встречавшееся на улицах создавали в голове странную, трясущуюся картину — когда их вообще замечал, — ходить было важно, потому что сидеть дома было еще хуже.

Уже много дней подряд мысли у него отчаянно носились по бессмысленному кругу надвигающегося безумия, и, когда ему удавалось остановить их хотя бы на минуту, он чувствовал, что встает на путь спасения.

В какой-то момент ему удалось остановить их у газетного киоска в начале Бродвея, недалеко от Сити-холла, и, пока они снова не закрутились, он успел схватить свежий номер «Нью-Йорк таймс», чтобы выяснить, какой сегодня день. Оказалось, что четверг; это значило, что завтра к нему приезжает Лаура и он должен к этому подготовиться.

— Мистер! — окликнула его продавщица газетного киоска, обнажив полный рот гнилых зубов. — Одолжить вам десять центов, чтобы вы смогли заплатить за эту долбаную газету?

Когда он снова обнаружил себя дома, уже в другой одежде, он не знал, прошел уже четверг или еще нет. На часах было девять — неизвестно, утра или вечера, потому что угрюмые розоватые отсветы в его окне могли значить и то и другое. Он набрал свой старый домашний номер — он должен был его набрать — и по ходу разговора с дочерью расслышал, как звучащее в ее голосе робкое сомнение перерастает в полный непонимания ужас.

Потом ему перезвонила Люси:

— Майкл? С тобой все в порядке?

И довольно быстро в дверях появился Билл Брок, с улыбкой одновременно хитрой и застенчивой: «Майк, ну как ты тут?» — и в этот момент, как потом оказалось, эпоха до Бельвю подошла к концу.

Глава вторая

Когда его выпустили из Бельвю, он обнаружил, что боится всего, причем постоянно. От одного только звука сирены на улице, даже очень отдаленного, кровь застывала в жилах, и от одного только вида полицейского тоже, причем от любого полицейского и где угодно. При виде молодых негров он тоже старался спрятаться, особенно если они были высокие и сильные, потому что они все казались ему санитарами из Бельвю.

Если бы у него тогда была машина, он боялся бы на ней ездить — наверное, не смог бы даже завестись и включить передачу, потому что, если завести двигатель и включить передачу, может произойти какая угодно гадость. Пешком ходить было тоже страшно, особенно когда надо было переходить широкие улицы; ему даже не нравилось сворачивать за угол, потому что никогда не знаешь, что тебя там поджидает.

Теперь он думал, что эта трусоватая нерешительность — не важно, скрывал он ее или нет, — всегда была основой его характера. Ведь в душе он всегда боялся всех парней на школьном дворе. Ведь он всегда ненавидел футбол — играл только потому, что от него этого ждали. Поначалу даже бокс вызывал жуткий страх, пока его не научили, как переставлять ноги, переносить вес и работать руками. Что же до службы бортовым стрелком, упоминание о которой столько лет производило на стольких людей такое огромное впечатление, то тут он с самого начала знал, что «мужество» или «выдержка» были в данном случае самыми неподходящими словами. Тебя посылали в небо с девятью другими людьми; ты делал все, что мог, и спасало тебя только старое армейское умение не высовываться. Было понятно, что война уже на исходе и что шансы выжить имеются — не будут же эти боевые вылеты продолжаться до бесконечности, — и каждый раз после возвращения в Англию было приятно слышать, что другие ребята тоже говорят, что едва не обделались от страха.