Герман Мелвилл - ОМУ

• Название: ОМУ
• Автор: Герман Мелвилл
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1960

В романе „Ому“ известного американского писателя Германа Мел- вилла (1819–1891 гг.), впервые опубликованном в 1847 г., рассказывается о дальнейших похождениях героя первой книги Мелвилла — „Тайпи“. Очутившись на борту английской шхуны, он вместе с остальными матросами за отказ продолжать плавание был высажен на Таити. Описанию жизни на Таити и соседних островах, хозяйничанья на них английских миссионеров, поведения французов, только что завладевших островами Общества, посвящена значительная часть книги. Ярко обрисованы типы английского консула, капитана шхуны и его старшего помощника, судового врача, матросов и ряда полинезийцев, уже испытавших пагубное влияние самых отрицательных сторон европейской цивилизации, но отчасти сохранивших свои прежние достоинства — честность, добродушие, гостеприимство. Симпатии автора, романтика-бунтаря и противника современной ему буржуазной культуры, целиком на стороне простодушных островитян.

Мелвилл в молодости сам плавал на китобойных шхунах в Океании, и оба его романа, „Тайпи“ и „Ому“, носят в большой мере автобиографический характер.

Прим. OCR: Файл соответствует первому изданию книги 1960 г. с превосходными иллюстрациями Цейтлина. Единственно, что позволил себе дополнить файл приложениями из позднего переиздания (словарь морских терминов и мер) и расширенным списком примечаний из файла  http://lib.rus.ec/b/207257/view.

---

Во время стоянок выдача писко прекращалась — несомненно с той целью, чтобы повысить привлекательность пребывания в открытом море.

И вот из-за отсутствия настоящей дисциплины наши больные, не довольствуясь той дозой, которую они получали в качестве лекарства, частенько являлись на палубу, чтобы за компанию выпить положенную «чарку»; в добавление ко всему каждый канун воскресенья отмечался «субботними бутылками», как их именуют на английских судах. С наступлением темноты в кубрик присылали две бутылки: одну для штирбортной вахты, а другую для бакбортной.

По традиции самый старый матрос каждой вахты считал угощение своей собственностью; соответственно, отхлебнув как следует, он пускал его вкруговую, подобно хозяину, потчующему гостей. Но и «субботними бутылками» дело не ограничивалось. Плотник и купорный мастер, на морском жаргоне Стружка и Затычка, признанные «сазаны», или вожди кубрика, тем или иным путем умудрялись раздобывать добавочные порции, от которых они постоянно пребывали в прекрасном послеобеденном настроении и даже склонны были одобрительно относиться к тому положению, в каком мы тогда находились.

Но где же были все это время кашалоты? По правде говоря, не все ли равно, где они были, коль скоро мы не имели возможности их поймать. До сих пор матросы несли вахту на мачтах, более или менее регулярно сменяя друг друга каждые два часа. Но вот как-то, спустившись, очередная смена поклялась больше никогда не лазить наверх. В ответ на это старший помощник беззаботно заметил, что скоро мы окажемся там, где вовсе не будет нужды в дозорных, так как киты, которые у него на примете (правда, Жулик Джек утверждал, что они все у него на примете), совершенно ручные и имеют обыкновение вертеться вокруг судов, почесывая о них свои спины.

Так шла наша жизнь в море на протяжении четырех с лишним недель после того, как мы покинули Ханнаману.

Глава 13 Мы меняем курс

Вскоре после смерти двух матросов до нас дошли сведения, что здоровье капитана Гая быстро ухудшается, а еще через несколько дней — что он умирает. Доктор, прежде ни в коем случае не соглашавшийся войти к нему в каюту, теперь смягчился и нанес своему заклятому врагу профессиональный визит.

Он прописал теплую ванну. Ее приготовили следующим образом. Убрав светлый люк, в каюту спустили бочку, а затем ведрами натаскали воду из камбузных котлов. Мучительно было слышать крики больного, когда его посадили в эту примитивную ванну. Наконец, его полумертвого положили на сундук.

В этот вечер старший помощник был совершенно трезв и, подойдя к шпилю, у которого мы болтались без дела, предложил доктору, мне и еще нескольким своим любимцам пройти на корму; там в присутствии маори Бембо он обратился к нам с такими словами:

— Я хочу вам кое-что сказать, ребята. Кроме вот Бембо, никакого начальства у нас нет, а потому я выбрал вас как лучших, чтобы посоветоваться, видите ли, насчет судна. Капитан скоро окочурится; я не удивлюсь, если он к утру испустит дух. Что же нам делать? Если придется его зашить, кое-кому из пиратов там, на носу, может взбрести в голову удрать вместе с судном, потому как у румпеля никого нет. И вот, стало быть, я придумал, как лучше всего нам поступить; но, чтобы я это сделал, хорошие ребята должны меня поддержать и здесь, и дома, если бог даст нам вернуться.

Мы все спросили, в чем состоит его план.

— Сейчас скажу вам, ребята. Если командир помрет, вы все соглашаетесь подчиняться мне, и меньше чем через три недели у нас с ручательством под палубой будет пятьсот бочек китового жира; хватит, чтобы у каждого из вас забренчала пригоршня долларов, когда мы попадем в Сидней. А если вы не согласитесь, не получите ни гроша.[28]

Доктор Долговязый Дух немедленно вмешался. Он сказал, что об этом нечего и мечтать; если капитан умрет, старший помощник обязан доставить судно в ближайший цивилизованный порт и передать его в руки английского консула. Там, по всей вероятности, команду сначала высадят на берег, а затем отправят домой. План старшего помощника противоречит всем законам. Приняв безразличный вид, доктор добавил:

— Впрочем, если ребята скажут, пусть будет так, то и я скажу, пусть будет так; но в таком случае чем скорей мы попадем к вашим островам, тем лучше.

Доктор продолжал еще говорить, и по тому, как остальные на него смотрели, было ясно, что наша судьба находится в его руках. В конце концов порешили на следующем: если через сутки капитану Гаю не станет лучше, «Джулия» возьмет курс на Таити.

Это сообщение произвело большую сенсацию: больные оживились, а остальные принялись строить предположения о том, что ожидает нас дальше. Доктор же, не упоминая о Гае, поздравлял меня с возможностью вскоре очутиться в таком прекрасном месте, как остров, о котором шла речь.

На следующую ночь я вышел на палубу во время «собачьей вахты» и увидел, что реи круто обрасоплены на левый галс при сильном юго-восточном пассате, дувшем нам почти что в лоб. Капитану не стало лучше, и мы взяли курс на Таити.

Глава 14 Каболка

Пока «Джулия» плавно движется своим путем, я воспользуюсь случаем и расскажу об одном бедняге, плававшем с нами и носившем кличку Каболка.

Это был невзрачный человек, не моряк по профессии. Так как он оказался исключительно робким и неуклюжим, то решили, что не стоит пытаться сделать из него матроса и назначили прислуживать в капитанской каюте. Парня, раньше исполнявшего должность юнги, хорошего матроса, отправили вместо него в кубрик. Но несчастный Каболка проявил себя среди посуды столь же неловким, как и среди снастей; однажды во время сильной килевой качки он с полной деревянной суповой миской в руках споткнулся на пороге каюты и так ошпарил офицеров, что они целую неделю не могли прийти в себя. После этого он был разжалован и снова очутился в кубрике.

Никого так не презирают на судне, как малодушных, ленивых, ни на что не годных сухопутных растяп; моряк относится к ним совершенно безжалостно. Однако, хотя толку от них почти никакого нет, экипаж судна никогда не позволит им извлекать выгоды из своих недостатков. Такого человека рассматривают просто как механическую силу, и если только возникает необходимость выполнить какую-нибудь простую тяжелую работу, приставляют его к ней просто как рычаг, и каждый нажимает на него.

На человека вроде Каболки ложатся также все самые грязные работы. Если нужно что-либо смолить, его заставляют чуть не с головой влезть в бочку со смолой и взяться за это дело. Больше того, он как бы предназначен, чтобы его гоняли как собаку по всяким поручениям. Если старший помощник посылает его за квадрантом, то по дороге его непременно встретит капитан, который прикажет ему немедленно надрать конопати; а когда он повсюду ищет понадобившийся для этого конец, появляется досужий матрос, осведомляется, какого черта он тут делает, и предлагает убраться в кубрик.

«Подчиняйся последнему приказу» — таково нерушимое правило на море. И вот незадачливый растяпа, не решаясь отказаться ни от какой работы, мечется как угорелый и ничего не делает; в конце концов на него со всех сторон сыплется град тумаков.

Вдобавок ко всем испытаниям ему почти никогда не разрешается раскрывать рот, пока с ним не заговорят, да и в этом случае ему лучше молчать. Беда, если он обладает склонностью к юмору! Отпустив в злосчастную для себя минуту какую-нибудь шутку, он никогда не знает, к чему она может повести.

Однако остроты других на его счет он должен принимать с величайшим добродушием.

Горе ему, если во время обеда он позволит себе бросить взгляд на бачок с мясом раньше, чем возьмут остальные.

Кроме того, он обязан принимать на себя вину за все проделки, истинный виновник которых не пожелает признаться, и отдувается в море за всякого трусливого негодяя, который на берегу представляет собой полное ничтожество. Одним словом, его злоключениям нет конца.

Он вскоре падает духом, чувствует себя униженным и несчастным и первым следствием этого, естественно, бывает крайняя неряшливость.

Возможно, матросам следовало бы проявлять больше снисходительности; но так как они жестоки, они не делают этого. Лишь только несчастного заподозрят в нечистоплотности, на него набрасываются, как набрасывалась в средние века озверелая толпа на еврея; его тащат к подветренным шпигатам и раздевают догола. Тщетно он взывает о пощаде, тщетно умоляет капитана о заступничестве.

Беда, повторяю, растяпе в море! Он последний бедняга во всем флоте. Именно таким был Каболка — из всех сухопутных растяп самый растяпистый и самый несчастный. С виду он был забитый тщедушный человек с угрюмой физиономией, один из тех, о ком с первого взгляда можно сказать, что он прошел много тяжелых испытаний в горниле бедствий. Его возраст оставался полной загадкой; на болезненном лице с острыми чертами не было старческих морщин, но в то же время кожа не отличалась гладкостью юности. Убей меня бог, если я мог определить, сколько ему лет: двадцать пять или пятьдесят.