Павел Саксонов - Можайский — 1: начало

• Название: Можайский — 1: начало
• Автор: Павел Саксонов
• Жанр: Детектив
• Год: 2012

В 1901 году Петербург горел одну тысячу двадцать один раз. 124 пожара произошли от невыясненных причин. 32 из них своими совсем уж необычными странностями привлекли внимание известного столичного репортера, Никиты Аристарховича Сушкина, и его приятеля — участкового пристава Васильевской полицейской части Юрия Михайловича Можайского. Но способно ли предпринятое ими расследование разложить по полочкам абсолютно всё? Да и что это за расследование такое, в ходе которого не истина приближается, а только множатся мелкие и не очень факты, происходят нелепые и не очень события, и всё загромождается так, что возникает полное впечатление хаоса?…

---

— Скажу без ложной скромности: к моему мнению прислушиваются, а мои суждения имеют определенный вес. К несчастью, однако, мнения и суждения эти по большей части касаются разных аспектов спорта, а вот в искусстве мне так и не удалось добиться авторитета. Не знаю, почему, — Иван Казимирович опять покачал головой, — но люди в массе своей почему-то уверены, что искусство и спорт настолько друг от друга далеки, что человек, занимающийся либо тем, либо этим, другим из них заниматься никак не может. И что интересы даже его не могут быть всерьез направлены на это. Поэтому и вывод люди делают очевидный и как бы сам собой напрашивающийся: суждения спортсмена об искусстве столь же малоценны, как и суждения человека из мира искусства о спорте. А между тем, вот ведь перед нашими глазами пример обратного: Вячеслав Измайлович.

Гесс, не перебивая барона словами, вопросительно на него посмотрел. Иван Казимирович моргнул:

— Как, вы ничего не знаете о Срезневском?

— Ах, вот вы о ком! — Гесс, конечно, о Срезневском знал, но как-то упустил из внимания, что именно его и мог иметь в виду Иван Казимирович. — Да, разумеется. Вы правы: пример господина Срезневского явно опровергает идею однобокости спортсменов или художников. И как нельзя лучше, должен заметить.

— Ну, слава Богу! — Взгляд барона, теплый в отношении Саевича, внезапно потеплел и в отношении Гесса. — А я-то уж подумал, что вы с Луны свалились наподобие monsieur de Bergerac[109].

«Monsieur de Bergerac» прозвучало и неожиданно, и с таким хорошим выговором, что Гесс опять смутился: все-таки этот странный барон явно давал ему, Гессу, фору.

— Так вот. — Иван Казимирович заметно погрустнел. — Несмотря на то, что у людей обратный пример — вот он, прямо перед глазами, прислушиваться ко мне в отношении моих взглядов на искусство они отказались напрочь. Да что там! Можно сказать, что всякий раз, когда я заговаривал о работах Саевича, меня поднимали на смех. Где уж тут было доказывать, что Григорий Александрович — матер изумительный, а его работы опережают время и… да, пожалуй, что и гениальны!

Гессу припомнились высказывания Клейгельса — человека, безусловно, далеко не столь необычного и, похоже, далеко не столь разносторонних интересов, как Иван Казимирович, — и он тоже стал на мгновение грустным. Барон же, тем временем, отошел от окна и предложил:

— Ну, пойдемте что ли. Работы у вас с Григорием Александровичем будет много: не станем терять время. Я вам помогу поднять сюда все эти приспособления.

Гесс поблагодарил и направился вслед за бароном к выходу из конторы, где снова поневоле обратил внимание на странную для страхового общества конструкцию входной двери, больше подходившей бы какому-нибудь банковскому хранилищу. У самого порога, уже возясь с замками, барон вдруг поинтересовался:

— А может, это внешность моя виновата?

Гесс не понял, к чему относился этот вопрос, и хотя внешность Ивана Казимировича и впрямь была очень примечательной и необычной, но связь между нею и тем делом, которое привело Вадима Арнольдовича в «Неопалимую Пальмиру» никак не проглядывалась. Тем более что никто — ни сам Вадим Арнольдович, ни князь Можайский, направивший его к страховщикам — и знать не знал, что «Неопалимой Пальмирой» заправляет Кальберг.

— Прошу прощения?

Барон правильно истолковал замешательство Гесса и пояснил:

— Я не о том, что «вашего князя» заинтересовало в «Пальмире», а о тех неудачах, с которыми я столкнулся, пытаясь привлечь внимание людей к работам Саевича. Взять того же Срезневского: ему-то с внешностью повезло. Обычная такая внешность. Я бы даже сказал, ровно такая, какую и ожидаешь от ученого. А занятия спортом, авторитет в спортивных мероприятиях — их устроении, их освещении — дело пускай и не совсем обыденное для наших интеллектуалов, но все же и не настолько, как можно было бы подумать, редкое. А вот я… — Иван Казимирович выпрямился во весь рост и с его высоты посмотрел на показавшегося вдруг щуплым — в сравнении с необычайно мощным телосложением барона — Гесса. — Вот я на интеллектуала совсем не похож. От меня и не ждут познаний в искусствах. Может быть, в этом и дело? В моей внешности? Как вы считаете?

Гесс, не найдя никаких приличных отговорок, промямлил что-то невразумительное. Кальберг усмехнулся и, обрекая Гесса на участь догоняющего, побежал вниз по лестнице. Он перемахивал через ступни так легко и с такой грацией, что Вадим Арнольдович не мог не восхититься. Однако сам он на такие трюки не решился и поэтому изрядно замешкался, выйдя из парадной на улицу уже тогда, когда барон, держа Григория Александровича за руку, вовсю о чем-то разговаривал с фотографом.

Это Гессу не очень понравилось: сцена чем-то напоминала попытку если не подкупа, то, как минимум, влияния на человека, которого, в силу непонятных пока стороннему наблюдателю причин, необходимо было убедить работать не слишком усердно. Так ли это было на самом деле или в Гессе сработала полицейская мнительность, установить, разумеется, оказалось невозможным: едва он подошел к барону и Саевичу, как оба они охотно приняли его в разговор, причем не было никаких причин считать, что тема разговора изменилась.

Пожалуй, тут будет ни к чему приводить эту беседу, вращавшуюся преимущественно вокруг изобретений Григория Александровича и уже потому более лестную для него, чем полезную для нас — автора и читателя. Ограничимся поэтому лишь тем замечанием, что беседа длилась недолго, а по ее завершении, демонстрируя невероятную силу, Иван Казимирович на одного себя взвалил чуть ли не все оборудование и внес его сначала в дом, а затем и по лестнице на этаж. Оставшуюся — и наиболее легкую часть — разделили между собой извозчик, Григорий Александрович и Гесс.

Поднимаясь по лестнице с каким-то баулом в руке, Вадим Арнольдович все же мельком поинтересовался у шедшего чуть позади — на ступеньку ниже — Саевича:

— Ты не забыл, зачем мы здесь?

Григорий Александрович, в глазах которого появились озорные искорки, мотнул своими стянутыми в конский хвост волосами, перебросил из руки в руку чемоданчик и, вздыбив бороду чуть ли не инстинктивным, паразитическим, если можно так выразиться, жестом, ответил без колебания:

— Нет, конечно.

— А мне показалось, что Кальберг тебя очаровал.

— Он и есть человек очаровательный.

— Давно знакомы?

— Прилично.

— Ты никогда мне о нем не рассказывал.

— Да ну, — Григорий Александрович на мгновение остановился, так что Гессу, чтобы тому не пришлось повышать голос, тоже пришлось остановиться, — пустое. Знакомство приятное, но бесполезное. Хотя, должен признаться, барон в свое время очень меня удивил и порадовал своим интересом к моим работам. Это — такая редкость встретить человека, не считающего тебя сумасшедшим!

Гесс кивнул и продолжил, впрочем, теперь недолгое, восхождение.

На площадке, возле снова открытой невероятной двери в контору, Иван Казимирович уже поджидал полицейского, фотографа и немного отставшего от них кучера экипажа, тащившего что-то более объемное, нежели баул Ивана Арнольдовича или чемоданчик Григория Александровича. Барон уже внес в одно из помещений конторы те принадлежности, которые подхватил он сам, и теперь, стоя возле двери, разглядывал поднимавшихся по лестнице «гостей» немного насмешливым взглядом. Но если бы света было побольше — площадка освещалась всего лишь довольно тусклым и довольно странно смотревшимся в доме на захваченном электричеством Невском проспекте газовым рожком, — то внимательный наблюдатель, несомненно, под этой насмешливостью обнаружил бы и тревогу.

Наблюдателю, вероятно, показалось бы, что Иван Казимирович, бесповоротно поняв, что всё не только идет не так, как надо, но и далее будет идти точно так же, окончательно отдался во власть тревожных и мрачных мыслей, впервые охвативших его еще во время телефонного разговора с Можайским. Но света для таких наблюдений было недостаточно. То ли калильная сетка выработала свой ресурс, то ли газ подавался в недостаточном количестве, но рожок явно не выдавал свойственные этой модели пятьдесят спермацетовых свечей. Дневного же света, которому в светлое время суток полагалось вливаться через пробитое в фасаде лестничное окно, ждать еще было долго. Да и окно это не производило впечатление ни достаточно большого, ни достаточно чистого, чтобы и ясным днем вдоволь пропускать солнечный свет. Поэтому, вероятно, сумрак на данной конкретной лестничной площадке царил давно и — с тех пор — всегда, меняясь разве что оттенками тонов и степенью прозрачности.

По контрасту с площадкой наличие электрического — и вполне при этом удовлетворительного — освещения непосредственно в помещениях конторы выглядело богато, даже роскошно. Вот только лампы, светильники, люстры, в явно чрезмерных количествах расставленные и развешенные на полах, на стенах и потолках, заливали контору светом уж очень резким и не очень приятным. В этом искусственно завышенном, если можно так выразиться, освещении предметы выглядели странно отчетливыми: странно потому, что грани их казались выпуклыми, объемными, словно устремляющимися навстречу глазу. А вот лица людей наоборот — смазывались пятнами тени и вообще искажались. Конечно, на первый взгляд, всё это вовсе не выглядело так безнадежно и ужасно, как может показаться по описанию, но, тем не менее, в некоторых ракурсах глаза оказывались проваленными в глазницы, уши рдели и отбрасывали тени на половину щек, лбы выпирали, зубы, если губы раздвигались в улыбке, либо сверкали, как фарфоровые, либо темнели больше, чем они были испорчены на самом деле.