Павел Саксонов - Можайский — 1: начало

• Название: Можайский — 1: начало
• Автор: Павел Саксонов
• Жанр: Детектив
• Год: 2012

В 1901 году Петербург горел одну тысячу двадцать один раз. 124 пожара произошли от невыясненных причин. 32 из них своими совсем уж необычными странностями привлекли внимание известного столичного репортера, Никиты Аристарховича Сушкина, и его приятеля — участкового пристава Васильевской полицейской части Юрия Михайловича Можайского. Но способно ли предпринятое ими расследование разложить по полочкам абсолютно всё? Да и что это за расследование такое, в ходе которого не истина приближается, а только множатся мелкие и не очень факты, происходят нелепые и не очень события, и всё загромождается так, что возникает полное впечатление хаоса?…

---

— Едешь?

— Да. Зови своего извозчика или кто там у тебя. Пусть помогает: давай уже грузиться!

22

— Вообще-то ваш князь не первым это придумал. — Григорий Александрович, сидя в экипаже рядом с Гессом напротив совершенно загромоздившей переднюю часть салона аппаратуры, неуютно ежился в своем видавшем виды пальто и отвлекал себя от пробиравшей до костей промозглой зябкости разговором. — Даже странно, что он не подумал о Буринском.

— О Евгении Федоровиче? — Гесс, в своей теплой шинели ощущавший себя не очень ловко при виде явно мерзнувшего товарища, разговор поддерживал, но не более того. Мысли его — какими-то запинками, толчками — перелетали от сочувствия бедственному положению Саевича к невероятным фотокарточкам и рассказу Можайского о сделанном Сушкиным открытии. И, разумеется, к рассказу самого Григория Александровича о пожаре в доме отнюдь не одинокого, как выяснилось, но вполне состоятельного вдовца.

— Конечно, о ком же еще?

— А что с ним?

Григорий Александрович, лицо которого, вынырнув из тени, на мгновение ярко осветилось фонарями съезда на Каменноостровский проспект, выглядел озадаченным:

— Помилуй, да что с тобой? Ты тоже ничего не знаешь о работах Буринского? Вот так номер!

Гесс, отвлекшись от занимавших его мыслей, посмотрел на друга не менее озадаченно:

— То есть, как не знаю? Я, разумеется, бывал в его лаборатории при окружном суде. Но причем тут это?

Григорий Александрович издал злорадный смешок. Впрочем, над кем или над чем он позлорадствовал, понять было невозможно: с равным успехом это злорадство можно было отнести и насчет Евгения Федоровича с его экспериментами, и насчет самого Григория Александровича, не поступившегося своими принципами ради благополучия и признания.

— Вот уж воистину, что слава, даже слава Бонапарта, — лишь детище газетного азарта![100] Нет газетной шумихи, нет и славы. И даже коллеги, чуть ли не ежедневно толкущиеся с тобой в одних коридорах, знать ничего не знают о твоих достижениях!

— Да о чем ты говоришь, ради Бога? — Гесс совсем растерялся.

Григорий Александрович воздел руки горе. Точнее, он было попытался это сделать, но, ощутимо стукнувшись кончиками пальцев о крышу экипажа, снова уложил руки на колени. Однако в голосе его зазвучал сарказм:

— Ветреная твоя голова! Да кто же, как не Буринский, первым начал делать фотографические снимки документов? Методы, конечно, у него… гм… простецкие, — к сарказму в голосе Саевича примешалось самодовольство, — но, должен признать, эффективные. Я видел его работы и поэтому знаю, что говорю. Разумеется, предел…

— Да подожди ты! — Гесс перебил друга, едва не оседлавшего своего конька. — О каких работах ты говоришь? Разве Буринский фотографирует документы?

— Вот те на! А кто же, как не он, позволил нашим любителям древностей прочитать наконец-то кожаные свитки?

— Какие еще кожаные свитки? — Гесс опешил. — Каким они боком к лаборатории при окружном суде с ее фотографическими исследованиями вещественных улик?

Григорий Александрович окончательно развеселился:

— Ох уж эти полицейские! Дальше своего замкнутого в преступлениях мирка и видеть ничего не видят! Буринский ваш, — казалось, что фотограф, особенной какой-то интонацией выделив определение «ваш», пожелал откреститься даже от предположения того, что блестящий, но, увы, такой тривиальный, на взгляд, разумеется, самого Григория Александровича, мастер может быть его коллегой. — Буринский ваш начал-то с чего?

— С чего?

— С контраста! Он изобрел метод, позволивший разбирать и то, что, как это до того казалось, разбору уже не подлежит. И доказал, сфотографировав старинные кожаные грамоты, над текстами которых в полном бессилии ломали головы лучшие наши архивариусы! Вот он — первый человек, начавший фотографическую работу с документами и начавший ее, уж можешь мне поверить, блестяще!

— Ну, хорошо, допустим. — Гесс поморщился от осознания того, что сам Можайский мог дать такого маху: по-видимому, даже понятия не иметь о творившихся чуть ли не под боком у него чудесах. Впрочем, гримасу Гесса скрыла тень, в которую только что попал экипаж: при въезде на передвинутый к Заячьему острову Троицкий мост[101] почему-то не горели фонари. Возможно, это было последствием ночного шторма. А вот внезапно разлившееся по лицу Вадима Арнольдовича удовольствие горевшие уже на самом мосту фонари высветили в полную силу: Вадим Арнольдович внезапно — и не без гордости за своего начальника — осознал, что, раз уж он, Можайский, своим умом дошел до возможности фотографического переснятия документов, то ума этого ему было точно не занимать! — Допустим. Да толку-то, если позвать Буринского мы все равно не могли?

Гесс осекся, решив, что последняя фраза могла оскорбить его друга. Григорий Александрович и впрямь издал какое-то не слишком лестное, хотя и недостаточно разборчивое, восклицание.

— Да и могли бы если, ты же сам говоришь, что его методы… ну… — Стараясь загладить промашку, Вадим Арнольдович начал судорожно подбирать слова, но только еще больше в них запутался.

Григорий Александрович, дав Гессу время побарахтаться в неуклюжих попытках извиниться, наконец-то смилостивился:

— Да, его методы хотя и эффективны, но слишком просты для решения по-настоящему сложных задач. Правда, наш случай к таковым, скорее всего, не относится. Посмотрим, конечно, но, полагаю, переснять ведомости страхового общества — так, чтобы они оставались читаемыми — труда не составит. Разве что времени потребуется некоторое количество. А все же… все же методы Буринского имеют свои ограничения. И эти ограничения уж слишком близки к исчерпаемости, если ты понимаешь, о чем я говорю.

Гесс помотал головой.

— Метод контраста Буринского конечен. Обязательно — и очень быстро, кстати говоря — использующий его подойдет к тому пределу, за которым никакое следующее повышение контраста результата не даст. Даже наоборот: приведет к существенному ухудшению уже достигнутых результатов.

— Вот видишь! — Гесс ухватился за эти слова Саевича, как за спасательный круг. — Зачем нам тогда Евгений Федорович? Нет, Евгений Федорович нам не нужен!

Григорий Александрович посмотрел на друга с глубокой укоризной, а где-то в глубине его глаз появилась даже печаль:

— Бедный Буринский! Вот так и совершай революционные открытия!

Гесс смутился и ничего не стал отвечать. Григорий Александрович тоже замолчал. Если бы не скрип колес экипажа по деревянному настилу моста, сменявшийся то и дело на водяное шипение, в салоне воцарилась бы полная тишина. Впрочем, и это неверно: тишину все равно нарушали бы другие шумы — ржание лошадей, тяжелый стук груженых телег, окрики спешивших по каким-то делам людей… Несмотря на утро, движение было плотным.

Экипаж съехал с моста и тут же попал в затор перед узким разъездом между набережной и Мраморным переулком. Послышалась брань: «местный» городовой пытался регулировать транспортный поток, но ему явно не хватало то ли опыта, то ли выдержки. Грубостью — неожиданной и странной в обычно сдержанных нижних чинах столичной полиции — он, похоже, старался компенсировать видимое отсутствие положительного результата своих усилий.

Гесс опустил окошко и высунулся наружу.

Городовой, неожиданно увидев классного полицейского чина, смотревшего на него с явной укоризной — а это было хорошо заметно в должным образом здесь работавшем освещении, — оробел и, на ходу отдавая честь, подбежал к экипажу.

— Что же ты так ругаешься, братец?

Городовой снова козырнул и сбивчиво затараторил:

— Да как же не ругаться, ваше благородие? Уроды — они и есть уроды…

Брови Гесса поползли на лоб.

— Да вы сами извольте посмотреть! — Городовой, в своем извиняющемся рвении едва не оторвав высовывавшемуся в окошко Вадиму Арнольдовичу голову, распахнул дверь экипажа, приглашая его выйти на мостовую. Гесс вышел.

Большая, груженая еще более длинными, чем она сама, досками телега, не сумев вписаться в поворот из переулка на набережную, почти наглухо блокировала проезд, оставив едва ли достаточно места и для пешеходов. Кучер, правивший этим несообразным месту транспортом, пытался подать назад, но сзади его уже приперли другие телеги — тоже груженые и тоже совершенно несуразные в узком переулке.

— И кой их черт сюда понес, ваше благородие? Являются отхожие, пёс их знает откуда, ни города, ни местности не ведают, и прут, и прут, и прут! — Городовой, при виде натурального бедствия снова начавший входить в раж, уже не чинясь схватил Гесса за руку и чуть ли не силком поволок на угол, отпуская при этом совсем уж непристойные ругательства.

Увлекаемый городовым, Гесс, неожиданно для себя, заметил краешком глаза, что в одном из окон почти всегда пустовавшего дома Великого Князя Константина Константиновича[102] дрогнула портьера: кто-то явно притаился за ней и, невидимый в темноте помещения, наблюдал за происходившим на улице. «Этого еще не хватало!» — подумал Гесс и поспешил перевести взгляд на окна соседнего здания — некогда купеческой, как он знал, вдовы Громовой, а ныне — неплохо устроившейся и во втором замужестве генерал-майорши. Окна этого дома тоже были темны, но за ними, по крайней мере, никто не прятался.