Павел Саксонов - Можайский — 1: начало

• Название: Можайский — 1: начало
• Автор: Павел Саксонов
• Жанр: Детектив
• Год: 2012

В 1901 году Петербург горел одну тысячу двадцать один раз. 124 пожара произошли от невыясненных причин. 32 из них своими совсем уж необычными странностями привлекли внимание известного столичного репортера, Никиты Аристарховича Сушкина, и его приятеля — участкового пристава Васильевской полицейской части Юрия Михайловича Можайского. Но способно ли предпринятое ими расследование разложить по полочкам абсолютно всё? Да и что это за расследование такое, в ходе которого не истина приближается, а только множатся мелкие и не очень факты, происходят нелепые и не очень события, и всё загромождается так, что возникает полное впечатление хаоса?…

---

Инихов, из ума которого не выходило изуродованное тело, попытался было возразить:

— Но вы же сказали… вы подтвердили, что его убили! А тут получается, что речь идет о несчастном случае?

Доктор затушил папиросу и окинул Инихова иронично-сочувственным взглядом:

— Если человек всего лишь отравился угарным газом, это отнюдь не означает, что он умер сам по себе. Эдак вы дойдете и до того, что человек с проломленной топором головой всего лишь неудачно споткнулся и темечком стукнулся об этот топор.

Инихов густо покраснел: от стыда; осознав свою оплошность. Михаил же Георгиевич продолжил:

— В том, что гимназиста убили, сомнений нет никаких. Из всех полученных им травм лично я с абсолютно твердой уверенностью к прижизненным могу отнести лишь две, а точнее — одну, если можно так выразиться, «цельную» и множество мелких, но составляющих как бы единое общее. Цельная травма — сломанный нос. И хотя сломан он был неоднократно, но первый перелом отломками костей вызвал обильное кровотечение, тогда как все последующие — нет. Когда Мякинину ломали нос и впоследствии, он был уже мертв, кровообращение в его теле отсутствовало.

Любимова передернуло:

— Доктор! Вы хотите сказать, что уже мертвому гимназисту еще раз сломали нос?!

— Именно так. А что вас удивляет?

— Но… но…

— Ах, да: вы же не видели тело!

— Но это же изуверство какое-то!

Поручик с тоской во взоре посмотрел на пустые бутылки и такой же пустой стакан. Доктор, подметив это, усмехнулся и перелил содержимое своего — на треть еще, как ни странно, наполненного — стакана в стакан поручика. Это был последний остававшийся в участке коньяк. Можайский обменялся взглядом со старшим по чину Чулицким — в обычных обстоятельствах он бы к такой «церемонности» не прибег, но обстоятельства обычными не были, не говоря уже о том, что все вообще-то были уже довольно пьяненькими. И хотя в рассказе об этом совещании отразить такое состояние его участников весьма затруднительно, тем не менее, факт остается фактом. Впоследствии и сам Можайский, и тот же Чулицкий откровенно признавались: Можайский в беседе с Нолькеном — «Сам удивляюсь, как мы потом еще и работали, и на ногах держались. Вероятно, всё — нервы, ослабили эффект!» Чулицкий — Клейгельсу: «Перебрали мы, конечно, изрядно, но понял я это намного позже: когда вечером меня прямо на улице похмелье скрутило!» Однако, несмотря на то, что осознание «перебора» пришло к участникам совещания существенно позже, Можайский уже в тот самый момент, когда поручик тоскливо взглянул на пустые бутылки, а доктор великодушно уступил ему остатки из своего стакана, чувствовал, что всем «хорошо» и не был уверен в том, что к этому «хорошо» следует добавить «еще лучше». Или, что будет более точно, не был уверен в том, как к этой инициативе отнесутся остальные: сам-то Можайский, как и поручик, пожалуй, выпил бы и еще.

Чулицкий, верно поняв смысл брошенного на него приставом взгляда, кивнул головой: мол, я тоже не против, распоряжайтесь. И тогда Можайский, на минутку выйдя из кабинета, распорядился еще раз дойти до Александра Тимофеевича из «Якоря» и бить ему челом: как это бывает у засидевшихся русских людей, оказалось мало!

Между тем, доктор, воспользовавшись образовавшейся паузой, попенял поручику на его излишне, как он выразился, детские взгляды и странное представление об изуверстве:

— Вы полагаете, мой юный друг, что многократно ломать нос живому человеку — меньшее изуверство, чем проделать это с человеком мертвым?

— Михаил Георгиевич!

— Полноте, Николай Вячеславович, полноте! — В устах доктора обращение к поручику по имени-отчеству прозвучало особенно насмешливо. — У того, кто такое сделал, были свои причины: мало ли зачем понадобилось изуродовать труп? Но, смею вас заверить, надругаться над мертвым — куда как пристойней, чем издеваться над живым. Вы просто находитесь в плену предрассудков.

— Михаил Георгиевич! — Поручик побледнел; нет — буквально позеленел: казалось, еще мгновение и его вывернет наизнанку.

— Привыкайте, мой юный друг: тут вам не там. Здесь совершенно иное поле боя. Здесь… гм… понятия о совести и чести не совсем такие, как в окопах, когда, в ответ на ваш сигнал о завтраке, противник тоже затевает завтрак, а не атаку. Здесь поступки диктует целесообразность. Разумеется, в тех только случаях, когда не просто кто-то у кого-то отобрал кошелек, попутно — без нужды — и обухом по затылку съездив!

— Михаил Георгиевич! — это уже Гесс: увидев, что поручик совсем на грани, он требовательно перебил не в меру разошедшегося доктора. — Это уже слишком. Прошу вас, прекратите.

Михаил Георгиевич неожиданно съежился, как будто на него обрушили ушат ледяной воды, и пробормотал:

— Куда Можайский запропастился?

Инихов, Гесс и Чулицкий переглянулись: им стало ясно, что и доктору совсем не хорошо, а его бравада — самозащита. Впрочем, Михаил Георгиевич, так внезапно показавший, что и ему ничто человеческое не чуждо, быстро взял себя в руки и снова принял вид почти невозмутимый. А тут и Можайский вошел в кабинет, держа новую корзину с бутылками и снедью.

Снедь отложили в сторону: явно было не до нее. Одна из бутылок оказалась быстро разлитой по стаканам, и, смешиваясь с богатым ароматом коньяка, по кабинету заструилось спокойствие. Напряжение спало.

Доктор, окинув повеселевшим взглядом причудливой кучей сваленные на большую тарелку ломти холодной буженины, не удержался от критики, заметив, что мясо — не лучшая закуска к алкоголю, а холодное мясо — тем паче.

— И хотя на безрыбье и рак — рыба, давайте все же не усугублять. По моим — да и не только моим — наблюдениям, закусывающие мясом люди сталкиваются с более тяжелыми последствиями от выпивки: у них сильнее похмелье, да и продолжается оно дольше. Вам, Юрий Михайлович, следовало зелень попросить, а не это. Зелень — лучшее, что можно придумать в качестве закуски![118]

— Не ешьте! — Можайский, впрочем, тоже с сомнением посмотрел на ломти буженины: есть ему не хотелось совершенно.

— И сам не ем, и другим не советую! Поручик!

Любимов, уже подцепивший было кусок, вздрогнул и уронил его обратно на тарелку.

— Что?

— Оставьте мясо в покое.

— Да ну вас, Михаил Георгиевич!

Все захихикали. Любимов, поняв, что смеются не над ним, уже решительно взял кусок и начал его жевать. Доктор деланно вздохнул.

— Так на чем мы остановились?

Чулицкий, прихлебывая из стакана, благодушно, даже расслабленно как-то, ответил:

— На прижизненных ранах. Вы что-то говорили о сломанном носе. С ним разобрались. А какие еще?

— Ах, да! — Михаил Георгиевич почесал свой собственный кончик носа и тоже сделал глоток. — Ну, так вот. Другими прижизненными травмами были ссадины на запястьях. Многочисленные такие порезы.

Инихов понимающе выгнул бровь:

— Наручники?

— Скорее, проволока. Может быть, леска. У меня не было времени исследовать раны под микроскопом на предмет наличия в них сторонних частичек, но я бы поставил на проволоку. Конский волос, шелк и другие подобные материалы[119] режут — на приближенный взгляд — немного по-другому.

— Значит, его связали!

— Да. Причем только руки. Ноги оставались свободными, но это ему не помогло. Более того: характер и глубина порезов свидетельствуют о том, что руки Мякинина-младшего были не просто связаны, а связаны за спиной и, ко всему еще, закреплены за что-то, что мешало ему освободиться или хотя бы выбраться из помещения. Он дергал руками вверх-вниз и от себя — к себе, явно надеясь оборвать привязь. Но это у него не получилось. Иначе, вероятно, были бы и другие следы борьбы за жизнь.

Гесс задумчиво пожевал губами и поинтересовался:

— Вы полагаете, что его не только связали, но и привязали к чему-то — например, к решетке, — а после подожгли помещение?

— Не совсем.

— А как?

— Для начала его мощным ударом по лицу вывели из состояния сопротивляться, тогда и сломав ему в первый раз нос: при жизни. Далее ему скрутили руки, а после и закрепили их на чем-то прочном и неподвижном. Но помещение не поджигали. Во всяком случае, то, в которое его поместили: никаких следов ожогов на его теле нет. А вы лучше меня знаете, что если уж пожар охватывает что-то, предугадать его распространение невозможно. Мякинина хотели убить — это факт. Но сжечь — вряд ли. Почему именно так, не спрашивайте, но, возможно, в силу того, что обнаружение полицией обгоревших останков именно на том пепелище в планы убийц не входило. И все же пепелище должно было быть. Я склонен думать, что заперли его в каком-нибудь каменном мешке, в подвале, надежно, с одной стороны, защищенном от огня, а с другой — беспрепятственно заполнявшимся дымом.

— Но ведь прибывшие пожарные, если там действительно был пожар, должны были его обнаружить, хотя бы и в подвале! Как же его труп, да еще и столь обезображенный, оказался в Плюссе? Да и почему, собственно, вы решили, что не в Плюссе-то всё и произошло? И еще один момент…