Павел Саксонов - Можайский — 4: Чулицкий и другие

• Название: Можайский — 4: Чулицкий и другие
• Автор: Павел Саксонов
• Жанр: Детектив

В 1901 году Петербург горел одну тысячу двадцать один раз. 124 пожара произошли от невыясненных причин. 32 из них своими совсем уж необычными странностями привлекли внимание известного столичного репортера, Никиты Аристарховича Сушкина, и его приятеля — участкового пристава Васильевской полицейской части Юрия Михайловича Можайского. Но способно ли предпринятое ими расследование разложить по полочкам абсолютно всё? Да и что это за расследование такое, в ходе которого не истина приближается, а только множатся мелкие и не очень факты, происходят нелепые и не очень события, и всё загромождается так, что возникает полное впечатление хаоса?

Рассказывает начальник Сыскной полиции Петербурга Михаил Фролович Чулицкий.

---

Кузьма поднялся с табурета, подошел к настенной доске с ключами и протянул мне нужный:

«Вот. Он заедает немного, так что…»

— Разберусь.

«Может, мне с вами пойти?»

— Да на кой ты мне там сдался?

Кузьма не только не стал настаивать, но и выдохнул с облегчением. Поняв же, что уж выдох-то этот я точно приметил, он быстро пояснил:

«Работы у меня много… видите, как снежок подмочило: убрать бы надо! Неровен ведь час, кто-нибудь и голову сломит!»

Снежок и впрямь «подмочило», как выразился этот мошенник. Утром, вы помните, намело, но с оттепелью снег потек, превращаясь местами в скользкие наледи. Убрать это безобразие и вправду следовало, но вряд ли это была работа для старшего дворника. Кузьма явно собирался заняться чем-то другим, причем заняться срочно!

Я вышел из дворницкой и сделал вид, что направляюсь в парадную. Однако в дверь-то скользнуть я скользнул, но притаился за нею так, чтобы иметь приличный обзор: через щелочку. В эту щель я замечательным образом видел перемещения Кузьмы, сначала вышедшего на двор и оглядевшегося, а затем из образованного флигелем и спуском в подвал закутка доставшего пару довольно объемных, но явно пустых ящиков[16].

С этими ящиками Кузьма вернулся в дворницкую и на приличное время пропал. Затем он снова вышел во двор — уже сгибаясь под тяжестью нагруженных чем-то ящиков — и вновь оказался у закутка. Там он, поставив ящики на землю, повозился с замком подвала, распахнул створки спуска в него и, сам туда не суясь, спустил по наклонному пандусу ящики. Они сползли с изрядным скрежетом: Кузьма заозирался. Меня он, впрочем, не заметил, как не заметил и то, что дверь, за которой я стоял, была приоткрыта. В любое другое время этот явный непорядок обязательно привлек бы внимание какого-никакого, но все-таки старшего дворника. Теперь же мысли Кузьмы витали где-то настолько далеко, что он, скользнув по приоткрытой двери взглядом, значения этому факту не придал.

Справившись с ящиками, захлопнув створки спуска в подвал и вновь заперев их на внушительного вида замок, Кузьма выпрямился и начал без всякого дела слоняться туда-сюда по двору. Чего он ждал? О чем думал? — неизвестно.

Минуты бежали, ничего не менялось. Но вот, наконец, Кузьма, минуя дворницкую, пошел к арке и исчез со двора. Я вышел и первым делом проверил замок на створках: был он и впрямь солидным — с таким без мощной фомки не совладать! Впрочем, я и не собирался ломать его самостоятельно, как не собирался ломать и прямо в тот момент. Напротив: убедившись в том, что никто в подвал — помимо самого Кузьмы, разумеется, буде он решил бы вернуться — не попадет и ящики не стянет, я, наконец, отправился к несчастному спившемуся жильцу. А в том, что этот человек был вовсе не преступником, как мы с вами — с подачи Можайского!..

Тут уже Михаил Фролович метнул в его сиятельство уничижительный взгляд, и уже его сиятельство сделал вид, что ничего не заметил.

— …решили, я уже не сомневался. Более того: я был уже твердо уверен в том, что человек этот пал жертвой какого-то странного, покамест неясного, но страшного, даже чудовищного заговора! И отношение к делу у меня изменилось.

Можайский хмыкнул. Михаил Фролович и бровью не повел.

— Поднявшись на этаж, я застал надзирателей, по-прежнему карауливших у двери и делавших это с на редкость тоскливым видом. Сообразив, что было тому причиной, я отпустил их на несколько минут, велев — по отправлению нужды — вернуться к квартире и пройти в нее, если дверь окажется открытой. Надзиратели затопали вниз по лестнице, а я примерил ключ к замочной скважине. Вошел он легко, но повернулся с трудом: в этом Кузьма не соврал — ключ действительно немного заедал в замке. Это обстоятельство показалось мне странным, но заострять на нем внимание я не стал: странностей и без этой мелочи хватало! «В конце концов — подумал я, — ключ может быть просто дубликатом по случаю: сделанным то ли собственными силами, то ли в совсем уж дешевой мастерской». Как выяснилось чуть позже, это было не так, но никакого существенного значения вскрывшаяся правда о ключе уже не имела.

— Что за правда? — спросил я, едва поспевая записывать.

Михаил Фролович пожал плечами:

— Слушайте дальше. Всему свое время.

Я кивнул, снова навострив карандаш.

— В квартиру я вошел с некоторой опаской, — продолжил Чулицкий, — и не зря. Едва я открыл дверь и шагнул через порог, как меня в буквальном смысле чуть не сбило с ног тяжким, отвратительным духом. Воняло так, что сил никаких не было: не вытерпев, я достал из кармана платок и приложил его к носу. Коридор был пуст и обшарпан. В первой из комнат, попавшихся на моем пути, тоже не было никого и ничего: ни жильца, ни мебели. Только голые стены со спущенными обоями, давно не метеный пол да брошенная — тоже давно, очевидно — газета… ваш, кстати, Сушкин, листок.

Я оторвался от памятной книжки и взглядом вопросил Чулицкого: важно ли это обстоятельство?

— Нет, — тут же ответил он. — Простое совпадение.

— Ага! — буркнул я и вновь приготовился записывать.

— Вторая комната — вероятно, гостиная — производила совсем уж страшное впечатление. Шторы — когда-то вполне приличные, а ныне превратившиеся в омерзительного вида серые тряпки — были задернуты. Свет едва проникал через щелочки, да и тот струился едва-едва, настолько запыленным было окно. Электрический свет не включался, другое освещение не предусматривалось вовсе. Так что поначалу мне пришлось привыкнуть к мутному сумраку, а уже потом я вскрикнул… «Матерь Божья!» — вскрикнул я, разглядев, наконец, обстановку: вся комната была завалена невообразимым хламом, в котором превалировали стухшие объедки и сгнившие огрызки. И среди всей этой жуткой помойки, устроенной прямо в помещении, валялось человеческое тело. Можно было подумать, что человек давно умер: и цвет его лица, и запах вполне соответствовали такому предположению. Но я, поняв, что передо мной — несчастный, доведенный до крайнего состояния жилец, шагнул, содрогаясь, к нему и, наклонившись, потряс за плечо.

«К-кузьма?» — неожиданно живо отреагировал он и разомкнул опухшие веки. В слабом свете кроваво блеснули зрачки.

— Нет, — ответил я, невольно отшатнувшись.

«Кто вы?» — спросил тогда он, приподнимаясь на локте и вглядываясь в мою фигуру. Очевидно, я показался ему какой-то совсем уж смутной и пугающей тенью, потому что внезапно он сел на корточки и быстро-быстро передвинулся в угол. — «Опять вы?» — застонал он. — «Оставьте меня! Богом прошу! Убирайтесь в свою преисподнюю!»

— Некрасов! Борис Семенович! — я попытался воззвать к его разуму. — Кого вы боитесь? Посмотрите на меня: я — полицейский чиновник, Чулицкий моя фамилия… начальник Сыскной полиции Санкт-Петербурга!

Несчастный спиною уперся в стену, но, кажется, немного расслабился:

«Полиция? Чулицкий?» — залепетал он. — «Так вы — не привидение?»

— Конечно, нет!

«Клянитесь!»

— Что за глупости, в самом деле…

«Умоляю: клянитесь!»

— Хорошо, хорошо! — я вскинул руку как для клятвы и произнес: «Богом клянусь, что я — не привидение!» — Довольны?

Теперь уже вне всяких сомнений несчастный расслабился. Отвалившись от стены, он попытался встать. Однако ноги его не слушались: из этой затеи ничего не вышло. Я приблизился к нему, подхватил его подмышки и, придерживая так, провел — а точнее, практически проволок — к единственному в гостиной стулу. Усадив его на стул, сам я остался стоять, впрочем, приняв такую позу, чтобы не выглядеть страшно или давяще. Некрасов посмотрел на меня снизу вверх и спросил:

«Так вы и вправду из полиции?»

— Да, — ответил я и повторил: «Чулицкий моя фамилия. Я — начальник Сыскной полиции Петербурга.

«Наконец-то!» — воскликнул он. — «Вас-то мне и нужно!»

— Отчего же вы раньше ко мне не пришли?

«Меня не пускали».

— Кто?

«Оно».

— Кто — оно?

«Привидение».

— Чье привидение? — спросил я, а сам подумал: «Ну и дела!»

Некрасов помедлил с ответом, но я и так уже догадался — уж слишком много было совпадений:

— Вы не о дяде своем говорите? — уточнил я.

И получил в ответ ожидаемое, разве что с небольшим дополнением:

«Да. О нем. Вернее — нет, конечно».

— Так о нем или нет?

«О его призраке».

— А почему вообще вы решили, что к вам является призрак?

«А кто же еще?»

— Сам дядя. Собственной, так сказать, персоной!

Некрасов замотал головой:

«Невозможно… никак невозможно!»

— Почему?

«Он умер».

— В пожаре?

«Да».

— Вы тело-то его видели?

«Да. В покойницкой. Мне показали».

— Вы точно провели опознание?

И вот тогда Некрасов задумался.

Я не мешал течению его мыслей, для себя подмечая, как менялось выражение его измученного лица. Наконец, несчастный поднял меня налитые кровью от беспрерывных возлияний глаза и протянул, слегка запинаясь: