Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10

• Название: История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10
• Автор: Джованни Казанова
• Жанр: Биографии и Мемуары

«Как раз у дверей дома мы встречаем двух сестер, которые входят с видом скорее спокойным, чем грустным. Я вижу двух красавиц, которые меня удивляют, но более всего меня поражает одна из них, которая делает мне реверанс:

— Это г-н шевалье Де Сейигальт?

— Да, мадемуазель, очень огорчен вашим несчастьем.

— Не окажете ли честь снова подняться к нам?

— У меня неотложное дело…»

---

Этот король, который вздумал стать оратором, в серьезной надгробной речи допустил занятную мысль. Король Прусский, однако, никогда не был атеистом, но это все равно, поскольку вера в бога никогда не влияла ни на нравы, ни на поступки. Предполагается, что атеист, который, в рамках своей системы, думает о боге, поступает лучше, чем теист, который о нем никогда не думает.

Первый визит, который я сделал в Берлине, был к Кальзабиджи, младшему брату того, с которым я объединился в 1757 году в Париже, чтобы учредить лотерею, которую сначала называли «От Эколь Милитэр», затем — королевской лотереей, после смерти в Париже Дю Вернэй.

Этот Кальзабиджи, которого я встретил в Берлине, покинул Париж и свою жену, которую всегда называли «генерал Ла Мот», чтобы учредить такую же лотерею в Брюсселе, где, желая жить шикарно, он сделался банкротом в 1762 году, несмотря на все то, что делал граф Кобенцель, чтобы ее поддержать. Вынужденный уехать, он прибыл в Берлин довольно хорошо упакованным, и представился королю Прусскому. Достаточно хороший говорун, он сумел убедить короля учредить лотерею в его стране, предоставив ему руководство ею и присвоив себе прекрасный титул его государственного советника. Он посулил Его Величеству доход не менее 200 000 экю, испросив себе только десять процентов от выручки и расходов по управлению.

Все было согласовано. Уже два года, как лотерея была учреждена и шла своим ходом, и, к счастью, не было ни разу убыточного тиража, но король, который знал, что такой тираж может случиться, и не мог этого не опасаться, заявил Кальзабиджи, что не желает более, чтобы лотерея была за его счет. Он оставил ее ему за 100 000 экю; именно столько стоила ему итальянская опера.

Я пришел к Кальзабиджи как раз в тот день, когда король изволил изъявить ему это невыгодное распоряжение.

Поговорив о наших прежних затеях и их превратностях, он рассказал мне о событии, которого не ожидал. Он сказал, что нынешний тираж идет пока за счет короля, но он должен афишами объявить публике, что в следующем тираже Е.В. ни во что более не вмешивается. Ему нужны средства в два миллиона экю, или он предвидит, что лотерея лопнет, потому что не найдется никого, кто захотел бы для получения дохода что-то вкладывать, все хотят только получать. Он предложил мне десять тысяч экю в год, если я смогу убедить короля продолжить поддерживать лотерею за его счет, — это напомнило мне эпоху, в которую — вот уже семь лет назад — я, прибыв в Париж, сумел убедить весь совет Эколь Милитэр, что выигрыш, в результате, будет бесспорный, — и вот он убеждал меня предпринять такой же шаг.

Знамение ясно говорит, — сказал он, — и не будет суеверием думать, что это добрый гений лотереи вас привел в Берлин именно вчера.

Я смеюсь над его иллюзией и мне его жаль. Я доказываю ему невозможность убедить умного человека, который говорит: «Я боюсь и я не хочу больше бояться». Он просит меня остаться обедать и представляет мне м-м де Кальзабижи. Вот два сюрприза. Первый — что я полагал, что «генерал Ла Мот» еще жива, а второй — что в мадам Кальзабижи я узнаю м-ль Беланже. Я говорю ей обычные комплименты, спрашиваю новости о ее матери, она вздыхает и просит не говорить с ней о ее семье, потому что она ничего не может рассказать, кроме несчастий. Я знал м-м Беланже в Париже, вдовой агента меняльной лавки, у которой была эта дочь, довольно красивая, и, как мне казалось, дела ее шли довольно хорошо. Видя ее замужней и, как кажется, довольной своей судьбой, я ничего не понимаю, но мне это не очень интересно; однако, представив мне на суд плоды творчества своего хорошего повара, мой добрый друг хочет, чтобы я также оценил его лошадей и его элегантную коляску. Он просит меня предложить руку его дорогой супруге в прогулке по парку и остаться ужинать, потому что это его лучшее угощение. У него много работы, послезавтра — тираж.

Едва мы сели в коляску, я спросил у нее, благодаря каким счастливым комбинациям она стала женой моего друга.

— Его жена, — отвечала мне она, — еще жива, и, соответственно, я не имею несчастья быть его женой; но весь Берлин полагает, что я ею являюсь. Со смертью моей матери, вот уже три года, я осталась ни с чем, потому что она существовала на пожизненную пенсию. Не имея никаких родственников, достаточно богатых, чтобы прийти мне на помощь, и не желая прибегнуть к помощи кого-то, кто оказал бы мне ее лишь ценой моей чести, я жила два года на деньги, которые выручала от продажи мебели и вещей, что принадлежали моей бедной матери, поселившись у доброй женщины, которая вышивала на пяльцах и с того жила. Я платила ей сколько-то в месяц и училась ее ремеслу. Я выходила только к мессе и умирала с тоски. Чем меньше у меня оставалось денег, тем более я надеялась на Провидение, но, придя, наконец, к тому, что не осталось у меня ни гроша, я обратилась к г-ну Бреа, генуэзцу, который, как мне казалось, не может меня обмануть. Я просила его подыскать мне работу на хороших условиях в качестве горничной, полагая, что обладаю всеми необходимыми для этого навыками. Он обещал подумать, и пять или шесть дней спустя предложил мне место, за которое я, по его мнению, должна была ухватиться.

Он прочитал мне письмо г-на Кальзабижи, которого я никогда не знала, в котором он поручал ему отправить в Берлин порядочную девушку, хорошего происхождения, воспитанную и достаточно красивую, поскольку намеревается держать ее у себя в качестве своей жены, и жениться на ней по смерти своей супруги, которая, будучи старой, не может прожить еще долго. Поскольку девушка, которую он просит, предположительно не может быть богатой, он распоряжается дать ей пятьдесят луи на сборы и другие пятьдесят — на путешествие из Парижа в Берлин, вместе со служанкой. Г-н Бреа был законным образом извещен г-ном Кальзабижи, что девица, прибыв в Берлин, будет встречена им как его жена, и представлена как таковая всем, кто посещает его дом. Он предоставит ей горничную по ее выбору, у нее будут коляска и лошади, и он приобретет ей гардероб, соответствующий ее статусу и будет давать сколько-то в месяц на булавки, по мере надобности. Он обязуется отпустить ее по прошествии года, если его общество или Берлин ей не понравятся, и в этом случае он дает ей сотню луи, оставив все, что ей дал или сделал по ее выбору. Но если мадемуазель согласится остаться с ним в ожидании времени, когда он на ней женится, он письменно обязуется передать в ее распоряжение 10 000 экю, которые она принесет ему в качестве приданого, став его женой, и, если он умрет до этого, она имеет право взять себе эти 10 000.

На этих прекрасных условиях, — продолжала она мне рассказывать, — г-н Бреа убедил меня покинуть мою родину и подвергаться бесчестию здесь, потому что это правда, что все оказывают мне почести, которые оказывают жене, но не факт, что кто-то не узнает, что я таковой не являюсь. Вот уже шесть месяцев, как я здесь, и шесть месяцев, как я несчастна.

— Несчастны? Разве он не соблюдает условий, которые вы оговорили с г-ном Бреа?

— Он соблюдает их все; но его расшатанное здоровье не позволяет ему надеяться пережить свою жену; и к тому же десять тысяч экю, которые он письменно пообещал мне передать, не могут сойти за наследство в случае его смерти, и я останусь ни с чем, потому что он весь в долгах, и его многочисленные кредиторы заберут его мебель, имея преимущество предо мной. Добавьте к этому, что он мне невыносим как раз потому, что он слишком меня любит. Вы можете меня понять. Он убивает себя на медленном огне, и приводит меня в отчаяние.

— Вы можете, в любом случае, вернуться в Париж через шесть месяцев и делать все, что хотите, оставшись свободной. Вы получите сотню луи и хорошие тряпки.

— Я окажусь обесчещенной, как вернувшись в Париж, так и оставшись здесь. В конце концов, я несчастна, и добрый Бреа тому виной; но я не могу его ругать, потому что он не знал, что его друг здесь имеет только долги. Теперь, когда король забрал свои гарантии, мы предвидим крах лотереи, и Кальзабижи неизбежно становится банкротом.

Поскольку не было ничего преувеличенного в повествовании м-ль Беланже, я должен был согласиться, что ей есть чего опасаться. Я посоветовал ей попытаться продать обязательство на 10 000 экю, которое дал ей Кальзабижи. Ему ничего не стоило на это согласиться. Она сказала мне, что думала об этом, но для этого ей нужен был друг, поскольку она предвидела, что сможет продать его лишь с большой потерей. Я пообещал ей подумать об этом.

За ужином нас было четверо. Четвертым был молодой человек, который служил в Кастеллетто лотереи в Париже и последовал за фортуной Кальзабижи в Брюссель, затем в Берлин. Он показался мне влюбленным в Беланже, но я не думал, что он счастлив. Он держал Кастеллетто и был генеральным секретарем лотереи. На десерт Кальзабижи попросил меня высказать свое мнение на проект, который он написал и который хотел опубликовать, чтобы учредить фонд в два миллиона, который был ему нужен, чтобы поддержать свой кредит. Мадам, впрочем, удалилась, чтобы пойти спать. Эта женщина, которой не могло быть больше двадцати пяти-двадцати шести лет, была создана, чтобы нравиться. Она не блистала умом, но у нее была способность увлекать, то, что в женщине ценится больше, чем ум. Она внушила мне только чувство дружбы своим доверием, и мне этого было довольно.