Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

• Название: История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11
• Автор: Джованни Казанова
• Жанр: Биографии и Мемуары

«Я вхожу в зал с прекрасной донной Игнасией, мы делаем там несколько туров, мы встречаем всюду стражу из солдат с примкнутыми к ружьям штыками, которые везде прогуливаются медленными шагами, чтобы быть готовыми задержать тех, кто нарушает мир ссорами. Мы танцуем до десяти часов менуэты и контрдансы, затем идем ужинать, сохраняя оба молчание, она — чтобы не внушить мне, быть может, желание отнестись к ней неуважительно, я — потому что, очень плохо говоря по-испански, не знаю, что ей сказать. После ужина я иду в ложу, где должен повидаться с Пишоной, и вижу там только незнакомые маски. Мы снова идем танцевать, пока, наконец, не поступает разрешение танцевать фанданго, и вот мы с моей pareja — партнершей, которая танцует его замечательно, и удивлена тем, что столь хорошо ведома иностранцем. В конце этого танца, полного соблазна, который зажег нас обоих, я отвожу ее в место, где подают освежительные напитки, спрашиваю, довольна ли она, и говорю, что настолько влюблен в нее, что умру, если она не найдет способ осчастливить меня и не сообщит его мне, заверив, что я человек, готовый на любой риск…»

---

Однажды, когда должны были репетировать небольшой акт, к которому я написал слова, я разговаривал с ней на сцене о больших именах лиц, которые были там представлены и которые явились туда только для того, чтобы прослушать новую музыку, которую там давали. Антрепренер оперы, которого звали Марескальчи, был приглашен со своей труппой губернатором Валенсии провести в этом городе сентябрь, чтобы играть комические оперы в маленьком театре, который губернатор этого королевства велел срочно построить. Город Валенсия никогда не видел итальянской оперы-буффо, и антрепренер Марескальчи надеялся на большую удачу. Пеллиссия хотела получить от какого-нибудь большого сеньора двора рекомендательное письмо для этой страны и, не зная никого, спросила у меня, не может ли она просить посла Венеции походатайствовать за нее и попросить у кого-то такое письмо. Я посоветовал ей самой попросить его у герцога д'Аркос, который находился в двадцати шагах от нас и следил за ней глазами.

— Это большой сеньор, дорогой друг, который умирает от желания сделать для вас что-нибудь; подойдите к нему сейчас же попросить у него эту милость, я уверен, что он вам не откажет, это для него как попросить понюшку табаку.

— У меня не хватает на это смелости. Представьте меня.

— Что до этого, то нет, я все испорчу. Он не должен даже догадываться, это я вам посоветовал. Сделайте, как я вам сказал; улучите момент, он вон там, за кулисой, один, и он смотрит только на вас. Когда я отойду от вас, минуту спустя, подойдите к нему и попросите у него эту милость, вы ее получите.

Я иду к оркестру, секунду спустя, вижу герцога, который подходит к актрисе и говорит с ней, пристойно и любезно, и во время этой беседы я замечаю, что Пеллиссия краснеет, говоря ему что-то; я вижу, что герцог соглашается и что он отнимает свою руку, которую Пеллиссия хочет поцеловать. Дело сделано. После оперы она говорит мне, что он пообещал дать ей письмо, что она просила, в день первого представления оперы. Он сдержал слово. Он дал ей запечатанное письмо, адресованное городскому торговцу, которого зовут дон Диего Валенсия. Она должна была туда ехать только в сентябре. Сейчас у нас была середина мая, так что еще было время. Мы еще поговорим об этом странном письме в своем месте.

Я развлекался в Аранхуэсе, часто встречаясь с доном Доминго Варнье, личным лакеем короля, с другим личным лакеем принца д'Астуриас, который правит сейчас, горничной принцессы, которую та обожала, и которая имела власть нарушать множество тягостных правил этикета и менять серьезный и суровый тон на нежный и легкий. Я был очарован, видя Его Королевское Величество обедающим каждый день в одиннадцать часов, кушающим все время одно и то же, отправляющимся на охоту в одно и то же время и возвращающимся со своим братом в изнеможении. Этот король был некрасив, но он был красавец в сравнении со своим братом, чья физиономия внушала буквально страх. Это брат короля никогда не путешествовал без образа Святой Девы, который ему написал Менгс. Это была картина двух футов в высоту и трех с половиной в ширину. Св. Дева была изображена сидящей на траве, с ногами, скрещенными по-мавритански; были видны ее пресвятые ступни до середины икр. Картина, которая воспламеняла душу через чувства. Инфант был в нее влюблен, и он принимал за чувство набожности то, что являлось ничем иным как самым преступным из всех сладострастных инстинктов, поскольку нельзя было себе представить, чтобы, наблюдая этот образ, он не испытывал желания оказаться в объятиях, живых и теплых, богини, которую он видел нарисованной на этой картине. Но инфант не сомневался. Он был очарован тем, что влюблен в мать своего Бога. Эта любовь была для него гарантом его вечного спасения. Таковы эти испанцы. Вещи, которые их интересуют, должны быть поражающими, и они интерпретируют все только с точки зрения главной страсти, которая ими владеет.

Я видел в Мадриде, перед тем, как направился в Аранхуэс, образ Святой девы с младенцем Иисусом у груди. Ее открытая грудь, превосходно написанная, зажигала воображение. Этот образ был в главном алтаре капеллы, расположенной на улице Св. Иеронима. Капелла была целый день заполнена молящимися мужчинами, которые являлись поклоняться Богоматери, чей образ был, быть может, интересен только за счет ее прекрасной груди; подаяния, которые они делали этой святыне, были столь велики, что, в течение полутора веков, пока эта картина была там, было выставлено большое количество лампад и подсвечников из серебра и золота, и выплачивалась огромная рента на содержание этой мебели и снабжение ее воском и маслом. У дверей этой капеллы всегда стояло большое количество экипажей и стоял солдат с ружьем с примкнутым штыком для того, чтобы поддерживать порядок и воспрепятствовать спорам кучеров, прибывавших и отъезжавших ежеминутно, так как не было сеньора, проезжающего в коляске мимо этого святого места и не приказавшего своему кучеру остановиться, чтобы он мог сойти и подойти, хотя бы на момент, поклониться богине, и созерцать beata ubera quœ lactaverunt œterni patris filium [12]. Зная мужчину, такое преклонение меня не удивляет; но вот что меня поразило по моем возвращении в Мадрид в конце мая того же 1768 года.

Собираясь нанести визит аббату Пико, я приказал кучеру объехать «Ла Каррера» из-за колясок, которые могут скопиться у капеллы и загородить дорогу. Кучер ответил, что с некоторых пор это случается очень редко, и поехал своей дорогой, и действительно, я увидел только две или три коляски. Выйдя у аббата, я спросил кучера, почему происходит этот спад поклонения, и он ответил, что люди день ото дня становятся все безумней. Я пренебрег этим объяснением, и, выпив превосходного шоколаду у этого просвещенного аббата, человека старого и большого ума, спросил у него причину, почему эта капелла теряет свою популярность. Он громко рассмеялся и попросил у меня прощения, если он не смеет мне ее назвать, но попросил меня самого пойти и взять там отпущение грехов, и сказал, что мое любопытство будет удовлетворено. Я пошел в тот же день, и сразу все увидел. Грудь Святой Девы была более не видна. Платок, нарисованный самым мерзким из художников обезобразил эту превосходную картину. Не видно стало ничего, ни соска, ни сосущего рта божественного младенца, даже очертания груди, так что Дева, которая ранее имела основание внимательно рассматривать божественные губы своего сына, сосущего амброзию, казалось, внимательно разглядывает грубый платок, с помощью которого бездарная кисть, против всех законов костюма, сделала ее столь же некрасивой, как и вся картина. Это несчастье случилось в конце карнавала. Старый капеллан умер, новый счел скандальной самую прекрасную и самую святую из всех грудей, что создал господь. Этот капеллан, может быть, был прав в качестве дурака, но ошибался в качестве испанского христианина, и уменьшение пожертвований должно было теперь заставить его раскаяться. Мои размышления по поводу этого происшествия и мое неутолимое любопытство в попытках понять людей, стараясь их разговорить, заставило меня пойти с визитом к этому капеллану, который, согласно моим представлениям, должен был быть старым и глупым.

Я пришел туда утром и нашел священника в возрасте тридцати лет, очень живого и приветливого, который, не зная меня, предложил мне сразу чашку шоколада, от которого я отказался как иностранец, который должен делать это в Испании, потому что не только он обычно бывает плох, но и потому, что его предлагают повсюду в любое время дня с такой настойчивостью, что если соглашаться, полагаю, можно умереть.

Не прибегая к длинному вступлению, я перешел к делу и сказал ему, что страстно люблю живопись, и что был огорчен тем, что он приказал испортить превосходную картину.

— Может быть, это и так, но ее красота являла собой как раз то, что недостойно показывать женщине, чье лицезрение должно вызывать поклонение и созерцание безупречной души, а никак не чувственную страсть. Пусть погибнут все прекрасные картины, если они все вместе могут стать причиной одного смертного греха.

— Кто позволит вам это уничтожение? Государственные Инквизиторы, сам г-н Барбариго, хотя и весьма набожный и большой теолог, вас отправил бы в Пьомби. Любовь к райскому блаженству никогда не должна наносить вред исксствам, и я уверен, что евангелист Св. Лука как художник выступает против вас перед Святой Девой, которой, как вы должны знать, он создал портрет только тремя красками.

— Месье, мне не нужно просить ничьего позволения. Это я должен служить мессу каждый день у этого алтаря, и мне не стыдно вам сказать, что я не могу сосредоточиться; вы извините мою слабость. Эта прекрасная грудь будит мою фантазию.

— Кто вас заставляет на нее смотреть?

— Я не смотрю на нее, а враг божий представляет ее, тем не менее, мне в моем воображении.

— Почему же вы не искалечились, как сделал мудрый Ориген, qui se castravil propter regnum cœloram . [13]. Ваши генитальные части слишком слабы, они, очевидно, не стоят, поверьте мне, картины, которую вы уничтожили.