Вольфганг Киссель - Беглые взгляды

• Название: Беглые взгляды
• Автор: Вольфганг Киссель
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-86793-800-0

В европейских литературах жанр травелога (travelogue, англ. — повествование о путешествии) занимает центральное место с самого начала Нового времени. Эта книга предлагает широкий спектр новых прочтений русских травелогов первой трети XX века, охватывая произведения А. Чехова, В. Розанова, М. Цветаевой, О. Мандельштама, А. Белого, В. Шкловского, И. Эренбурга, Г. Иванова, М. Горького, А. Платонова. Основное внимание уделяется травелогам в границах или на границы советской империи, однако представлены и те, в которых речь идет о впечатлениях русских писателей в Западной Европе. Название «Беглые взгляды», с одной стороны, подразумевает историческое состояние бегства, в которое были ввергнуты люди вследствие Первой мировой войны, Октябрьской революции и Гражданской войны в России, с другой стороны — акцентирует эстетическую и поэтологическую «беглость» травелогов модернизма, их ассоциативный и коннотативный потенциал. Так возникает новый образ жанра травелога и его эволюции в русской литературе.

---

Г. Иванов мало описывает пространство Берлина и его окрестностей. Собственно говоря, есть одно развернутое описание, посвященное Потсдаму. Именно этим описанием Иванов начинает противопоставление двух метрополий — немецкой (Берлин и окрестности) и французской (Париж и окрестности).

«Потсдам — „прусский Версаль“». Сравнение с Версалем явно не в пользу Потсдама: «грузность», «чопорный холод», «громоздко, но мелко, напыщенно, но ничуть не величаво», «раззолоченная унылость». Г. Иванов сравнивает архитектурный ансамбль Потсдама с «роскошным» письменным прибором, чинно расставленным на зеленом сукне подстриженных газонов. Дворец — как гигантская чернильница, собор — «внушительное мраморное пресс-папье». Потсдаму не хватает «размаха», «великодержавности», он воплощает, скорее, «солдатскую мечту о XVIII веке» (С. 354). «Солдатская мечта» — это не только метафора смехотворной претенциозности потсдамского ансамбля, но и очевидный намек на современный режим в Германии: в Потсдаме Иванов оказался для того, чтобы присутствовать на нацистском параде и митинге с участием Геббельса.

«Человеческий поток» (С. 355), в который попадает Г. Иванов на параде, напоминает ему движение «тронувшегося льда» (С. 355), который время от времени задерживался от образовавшихся заторов. Метафора льда перекликается с «холодностью» дворцовой архитектуры, с одной стороны, и с лейтмотивом «ледяной тени» войны (С. 324), с которой начинались очерки, — с другой. Сияющие лица митингующих и их торжественный покой вызывают у Г. Иванова очень серьезные подозрения о том, что его смутные дурные предчувствия нашли свое воплощение в этом новом режиме, который станет причиной катастрофы.

В описании отъезда из Берлина главную роль играет автомобиль — свое желание как можно скорее покинуть этот город, где он встретил русских нацистов, Г. Иванов передает настойчивыми упоминаниями о скорости, с которой «наверстывается» время, потраченное в Берлине: «головокружительная езда» (С. 360), 120 километров в час, мелькание фабричных зданий и труб на фоне идиллического сельского пейзажа, сравнение езды с полетом с «непозволительной быстротой» (С. 366).

Этому соответствует и быстрая смена впечатлений — маленькие немецкие города с неизменно вычищенными памятниками 1871 году и красными знаменами новой Германии (С. 361); живописный Гальберштадт, очарование которого не смог нарушить дружинник в нацистской форме; замок в Вестфалии, где за демонстративными похвалами Гитлеру скрывался страх хозяев замка перед режимом; деревушка, в которой еще сохранился дух добисмарковской Германии; Геттинген, ассоциирующийся для каждого русского с пушкинским Ленским («Евгений Онегин»), а теперь заполоненный новой антисемитской молодежью, но, несмотря на это, не утративший некоторого романтизма, хотя бы на ратушной площади.

Последнее описание «царства Гитлера» (С. 369) дается как бы «впопыхах». Иванов перечисляет места, по которым он мог бы проехать, если бы путешествие было для него приятным времяпрепровождением (Нюрнберг, Рейн, Бавария), но выбирает самый кратчайший путь, чтобы поскорее покинуть Германию, — Кельн, Аахен.

Описание переезда из Германии во Францию через Бельгию проходит под знаком парижской метафоры. Кабаре Ciel и Enfer на авеню де Клиши оказываются символами этого перехода (разумеется, при этом Франция оказывалась под знаком «Ciel»[679]). Возвращение интерпретируется как возвращение в рай на небеса, через романтические Арденны, несмотря на некоторые бытовые неприятности — грязный отель, ужасная еда.

Вожделенная Франция представлена в очерках довольно скупо, но при этом всегда в сопровождении позитивной оценки (пусть и с небольшой долей иронии). При сравнении Потсдама и Версаля французская культура оказывается недостижимым эталоном, причем речь вдет не только о красоте, но и об идеологии: Версаль — великодержавен, и французская монархия, символом которой он является, принципиально иной природы, нежели «солдатское» царство Гитлера.

К тому же Франция является для путешественника «домом» (С. 370), что лишает трагичности его поспешный отъезд из Германии, который оказывается вовсе не бегством, хотя и происходит в ускоренном темпе, как бы «бегом». Быстрый проезд по Германии после относительно продолжительного посещения Берлина не исключает пристального взгляда поэта на отдельные детали пейзажа.

При этом любопытно, что как раз в том единственном случае, когда Г. Иванов вспоминает о Гальберштадте, одном из городов на пути его эмиграции в начале 1920-х, можно выявить два типа «взглядов» на действительность. В эпоху эмиграции, то есть «бегства» из России, Иванов провел в Гальберштадте (как он вспоминает в своих очерках) час или полтора и не увидел в этом городе ничего примечательного, кроме банального вокзала и улиц, которые ему напоминали улицы Берлина в миниатюре. Теперь же, во время пусть и поспешного, но все же путешествия, ему удается присмотреться к этому месту, которое оказалось «волшебным средневековым городом», ожившей архитектурой:

Один за другим вырастали перед глазами дома, один восхитительнее другого. Этажи выступами громоздились над этажами. Пестрые стекла сияли и переливались в окнах самых причудливых фасонов. Какие-то лесенки круто вели к небу. Чугунные лебеди протягивали шеи из темноты (С. 362).

II. «Качка» как модель «беглого» сознания

Приведенный пример воспоминаний о пути эмигранта — единственное упоминание о собственном бегстве Георгия Иванова из России в цикле очерков «По Европе на автомобиле». В начале 1930-х годов он пишет рассказы и воспоминания, в которых время от времени касается темы своего отъезда из СССР. Кажется, что после десяти лет эмиграции Иванов подводит определенный итог своего «побега». Его рассказ «Качка. (Отъезд из России)», опубликованный в «Сегодня» в 1932 году, представляет определенную концептуализацию его собственного бегства из России.

Прежде всего поражает легкость, с которой, в представлении Г. Иванова, происходил сам процесс отъезда. Он с юмором вспоминает о том, что должен был заработать на дорогу, переводя сочинение, по откровенности свой сравнимое, по его мнению, с «Любовником леди Чаттерлей»:

Десять лет тому назад — осенью 1922 года — я в течение месяца трудился, как каторжник, над переводом «Орлеанской девственницы» Вольтера. В день я переводил до полутораста неполных рифм добротным пятистопным ямбом, избегая неполных рифм и не позволяя себе никаких неточностей. Как-никак я продолжал дело, начатое Пушкиным. Первые двадцать строк этой поэмы, столь же блестящей, сколько кощунственной и неприличной, переведены им. При большевиках, по заказу Горького, за «Орлеанскую девственницу» взялся Гумилев («Всемирная литература»)[680].

Двусмысленности этого приработка по переводу того, что Г. Иванов считал почти порнографией, соответствовали и бюрократические приключения, и даже некоторый обман, на который ему пришлось пойти, чтобы получить разрешение на выезд и визу. Он подробно рассказывает о том, как сам организовал себе «официальный», «лояльный» отъезд — «командировку» в Берлин для составления репертуара государственных театров[681].

Рассказ Г. Иванова о подготовке бегства полон юмора и энтузиазма. Но как только борьба с советской бюрократией закончилась, сама реализация мечты тут же оборачивается разочарованием. Между делом Иванов приводит символическую деталь — тот пароход «Карбо II», на котором он плыл пять дней до Штеттина вместе с М. В. Добужинским, как оказалось, совершил тогда свой последний удачный рейс — на обратном пути он пошел ко дну. Бегство из России трагично, даже если оно сопровождалось довольно забавными приключениями, связанными с его организацией. Преодолев все препятствия, Г. Иванов ощущает лишь утрату — и качка, вызывающая у него небольшую морскую болезнь, как раз передает это переживание бессмысленности нового существования:

Никакого чувства освобождения, легкости, радости. Даже наоборот. Конечно, теперь я курил папиросы с золотым мундштуком вместо махорки, конечно, я был свободен, конечно, я ехал в Берлин, в Париж, где я мог делать, что хочу, где никто не мог меня вдруг арестовать, сослать, расстрелять. Все это было так. Но сознание это было каким-то бесцветным, отвлеченным, бесплотным, не имеющим цены. Реальными были: резкий ветер, мокрая палуба, хмурые волны да еще тревожный вопрос: неужели Россия потеряна для меня навсегда?[682]

Свое бегство из России Иванов рассматривает здесь в категориях не динамики, а именно статики. Динамика присутствовала в рассказе о его российских приключениях — там было некое целенаправленное движение, калейдоскоп событий и встреч, приведших к некоему результату. Теперь он оказывается на палубе корабля, чье движение не имеет смысла, и остается лишь переживание самого героя, который испытывает тошноту из-за осознания своего тотального одиночества. При этом образ «качки» лишь подчеркивает физическую составляющую этого состояния, смысл которого — в осознании своего нового существования, или существования вообще[683].