Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

• Название: Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония
• Автор: Клаус Манн
• Издательство: АСТ, ВКТ
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-271-27467-1

Клаус Манн — немецкий писатель, сын Нобелевского лауреата Томаса Манна, человек трагической судьбы — написал роман, который, несомненно, заинтересует не только ценителей музыки и творчества Чайковского, но и любителей качественной литературы. Это не просто биография, это роман, где Манн рисует живой и трогательный образ Чайковского-человека, раскрывая перед читателем мир его личных и творческих переживаний, мир одиночества, сомнений и страданий. В романе отражены сложные отношения композитора с коллегами, с обществом, с членами семьи, его впечатления от многочисленных поездок и воспоминания детства. Кроме того, в книге передан дух XIX-го столетия, его блеск и творческий подъем, описана жизнь в столицах и в провинции.

---

Самое длинное письмо, которое Петр Ильич написал племяннику из этой поездки, было отправлено из Ганновера. Чайковский остался верен своей привычке время от времени искать убежища в маленьких городках, чтобы предаться тоске по дому (как он сам это называл) и воспоминаниям о близких людях. Вот он взволнованно расхаживает по чужому, безликому гостиничному номеру, грызет перо, произносит длинные монологи по-французски, рыдает и в слезах бросается к письменному столу, чтобы написать дорогому племяннику, как он тоскует по нему и по России и что любит его как родного сына. Перед ним бутылка коньяка и пепельница, переполненная окурками. Боб в своей комнате в Каменке вновь и вновь перечитывает это письмо.

Знаменитый, любящий его как родного сына дядюшка далее направляется в Париж. Там он ведет переговоры о московских гастролях Массне, который оказывается намного более приятным в общении и вежливым, чем его немецкий коллега господин Брамс. Он даже явно польщен тем, что его приглашают в далекую Россию. Из Парижа Петр Ильич держит путь в Лондон, а из Лондона через Марсель, Константинополь и Тифлис обратно в Москву.

На корабле он завел знакомство с двумя молодыми русскими: студентом Московского университета и четырнадцатилетним подростком Володей, сыном известного хирурга. Они проводили вечера на палубе, наслаждаясь видом звездного неба и беспокойного моря. В последний вечер их совместного путешествия Петр Ильич пригласил обоих молодых людей в маленький ресторанчик в Константинополе. Здесь им предстояло расстаться: подросток и юноша направлялись в Одессу, а маршрут Петра Ильича пролегал через Батуми. Он вернулся в свою каюту и зарыдал от снова настигшего его одиночества. Петр Ильич искренне привязался к мальчику Володе, который был миловиден и умен. Он обладал привлекательностью людей, которым не суждено долго пробыть на этой земле. Какой мимолетной была их дружба! Рыдающий композитор чувствовал, что больше никогда не увидит мальчика, встреча с которым станет впоследствии самым любимым воспоминанием из этой продолжительной поездки.

Это были долгие и тяжелые гастроли — тяжелые не только для самого Петра Ильича, но и для мысленно сопровождавшего его Владимира.

Последующие месяцы, проведенные во Фроловском, протекали спокойно, но назвать их отдыхом было бы неверно. Они были наполнены работой: нужно было закончить балет «Спящая красавица» и оркестровать его. Премьера в Санкт-Петербурге была намечена на осень.

В это тихое, наполненное работой лето юный Владимир часто получал почту из Фроловского. Дядя писал много и подробно, хотя, конечно, не так подробно, как госпоже фон Мекк, задушевной подруге и покровительнице, которой был обязан далеко не лишним пособием. Но, когда осенью начался музыкальный сезон в Москве и Петербурге, Владимиру снова пришлось прибегнуть к услугам службы разведки. Корреспонденция прекратилась. Петр Ильич был очень занят.

Чайковский невзлюбил новую маленькую московскую квартиру, которую он обставлял вместе с Алексеем. Он ужасался при мысли о многочисленных гостях, поздних вечерах с водкой, шумом и табачным дымом, о нищих на улице, о бесконечных заседаниях «Музыкального общества» и о сухом кашле жены дворецкого Алексея, который был слышен даже в самых отдаленных уголках маленькой квартиры. Жена дворецкого, который поступил к нему на службу, когда был еще миловидным юнцом, болела чахоткой, ей требовался постоянный уход, и ее перевезли в квартиру Чайковского. Это положило конец его дружбе с дворецким Алексеем, это был ее финал — сухой кашель, глухой и горестный.

Владимир же на своем наблюдательном посту не смел жаловаться — и не жаловался — на полное отсутствие писем. Он же лучше всех знал, какие проблемы навалились на Петра Ильича, как он был удручен и как занят. Нельзя забывать и напряженную работу в «Музыкальном обществе», за которое Чайковский тогда странным и преувеличенным образом считал себя ответственным. Нужно было пригласить интересных гастролеров, чтобы увеличить продажу абонементов. Вслед за Брамсом отказался гастролировать и Массне, зато приехал Колонн, великий французский капельмейстер. Приехали также Дворжак и Клиндворт. Кроме того, были привлечены молодой композитор Аренский, Римский-Корсаков, Направник, Альтани, Зилоти и Петр Ильич.

Чрезвычайно сильное возбуждение вызвало как у дяди, так и у внимательного юного наблюдателя празднование юбилея Антона Рубинштейна. Председатель юбилейного комитета герцог Георг фон Мекленбург-Стрелитц милостиво возложил на Чайковского, как на самого известного ученика маэстро, не только руководство празднованием, но и сочинение хорового произведения а капелла. Это поручение несомненно было лестным, но стоило композитору огромных усилий. В высшей мере требовательный Рубинштейн хотел, чтобы в честь празднества было исполнено как можно большее количество его симфонических произведений. Программа получилась громадная, количество участников грандиозного концерта в бальном зале Дворянского собрания 18 ноября 1889 года достигло восьмисот, а оратория «Вавилонское столпотворение» исполнялась хором из семисот человек. Петр Ильич чувствовал, что эта безумная затея ему не по плечу, что он не в состоянии руководить огромной, недисциплинированной толпой. Во время мучительных репетиций он несколько раз багровел, его мягкий голос срывался, хор как будто стремился к беспорядочной какофонии, а несчастный дирижер боялся, что не переживет этого кошмара. Ничего более ужасного, жаловался он позднее коллегам — ему в жизни еще не поручали. Владимир в Каменке так живо разделял страдания изможденного, охваченного ужасом, смертельно усталого Чайковского, как будто сам, собственноручно, по камешку воздвигал роковую Вавилонскую башню.

К сожалению, страдающий некоторым высокомерием Рубинштейн не посчитал необходимым поблагодарить своего знаменитого ученика, перенесшего ради него весь этот кошмар. Рубинштейн, великан с патетической бетховенской внешностью, вел себя неприязненно и сварливо. Он упрямо продолжал обращаться с Чайковским как с подданным: его отношение к коллегам всегда носило строгий, высокомерный и отчужденный характер. Казалось, он постоянно выражает свое недовольство по поводу того, что кроме него еще кто-то из современников имеет наглость сочинять музыку. После Шопена и Шумана, любил повторять он, ничего значительного написано не было… разумеется, за исключением произведений Антона Рубинштейна. Однако мнения о них, этих произведениях, очень сильно расходились. Далеко не каждый демонстрировал, подобно Петру Ильичу, уважительное и доброжелательное отношение и считал «Океан», «Вавилонское столпотворение» и фортепианный концерт Рубинштейна шедеврами. Петр Ильич, в большинстве случаев ранимый и обидчивый, терпеливо и смиренно сносил высокомерное и грубое обращение своего знаменитого учителя. Для него Рубинштейн без сомнения оставался великим, какую бы грубость и несправедливость он себе ни позволял. Когда кто-то из присутствующих во время юбилейного банкета имел бестактность предложить Рубинштейну выпить с Чайковским на брудершафт, он, Чайковский, в непритворном возмущении, без всякой уязвленности и ложной скромности энергично возразил: «С учителем и идеалом, с человеком такой величины не положено быть на ты, это дерзко и противоречит хорошему тону».

Предстоящей премьере балета «Спящая красавица» больше всех радовался юный Владимир, который и присутствовать-то на ней не мог. Праздничная генеральная репетиция, ставшая истинной премьерой, проходила 2 января 1890 года в Санкт-Петербурге в присутствии высшей знати и всего императорского двора.

Блеск озарил и комнату Владимира в Каменке, ведь он, сидя за своим письменным столом, представлял себе, как ложи первого яруса постепенно заполняются офицерами, дипломатами и дамами в роскошных туалетах. Сердце юноши трепетало: императорская семья занимала свои места. Для них самих и сопровождающих их лиц был забронирован весь партер. Вельможи обнажили головы, разодетые дамы склонились в реверансе, и царь, покашливая, опустился в предназначенное ему празднично убранное кресло, размещенное прямо в середине первого ряда. Обычно враждебно настроенный, рассудительный гимназист в глубокой провинции вдруг забыл все когда-либо услышанные или прочитанные им высказывания, направленные против царя: государь соизволил удобно расположиться в бархатном кресле, чтобы смотреть балет любимого дядюшки. Да храни его величество Господь от всяческих нигилистов, анархистов и прочих лютых врагов, пока он сидит в этом кресле и аплодирует «Спящей красавице».

Вот заиграла музыка, и с легким шелестом поднимается красный вышитый занавес, открывая ярко освещенную сцену. То, что происходит потом, представляется одинокому юноше в далекой провинции куда более красочным, чем государю в бархатном кресле. Юноша прочел и либретто, и партитуру, но его фантазия не ограничена прочитанным, она щедро дополняет, приукрашивает, обогащает. Его фантазии ничем не отличались от видений ребенка, которому вечером рассказали сказку, волшебные персонажи которой ночью оживают в его затемненной комнатке. Принцесса Аврора в воображении юного Владимира в Каменке была куда прекраснее, чем прима-балерина, исполняющая ее роль на сцене Императорского театра в Санкт-Петербурге. Фей, прибывших на крещение Авроры, он представлял себе бестелесными, волшебными созданиями, обладающими неземной грацией, добротой и всемогущим разумом. При мысли о злой фее Карабос, причудливо прыгающей по сцене, проклиная Аврору, он испытывал страх, сменяющийся благодарностью в адрес доброй и энергичной феи Сирени за то, что та смягчила проклятие Карабос и позволила принцу Дезире разбудить спящую принцессу рыцарским поцелуем и спасти ее в конце второго акта. В третьем акте сыграли свадьбу. Занавес упал под праздничные фанфары, скрывая от зрителей блистающих фей, королевское семейство, придворных и гвардейцев.