Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

• Название: Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония
• Автор: Клаус Манн
• Издательство: АСТ, ВКТ
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-271-27467-1

Клаус Манн — немецкий писатель, сын Нобелевского лауреата Томаса Манна, человек трагической судьбы — написал роман, который, несомненно, заинтересует не только ценителей музыки и творчества Чайковского, но и любителей качественной литературы. Это не просто биография, это роман, где Манн рисует живой и трогательный образ Чайковского-человека, раскрывая перед читателем мир его личных и творческих переживаний, мир одиночества, сомнений и страданий. В романе отражены сложные отношения композитора с коллегами, с обществом, с членами семьи, его впечатления от многочисленных поездок и воспоминания детства. Кроме того, в книге передан дух XIX-го столетия, его блеск и творческий подъем, описана жизнь в столицах и в провинции.

---

Аристократия в ложах первого яруса заняла выжидательную позицию: как понравился спектакль его величеству? Его величество изволили поаплодировать, но всего пару раз и со скучающим выражением лица. Соответственно аплодисменты с первого яруса тоже были сдержанными. «До французского балета им еще далеко, — перешептывались в ложах. — Его величество предпочитают французский балет. Его величество восприняли „Спящую красавицу“ довольно холодно».

Между тем государь приказал послать за директором Всеволожским, балетмейстером Петипа и композитором Чайковским. Петр Ильич, потеющий в тесном фраке, с багровым лицом, низко поклонился бархатному креслу в середине первого ряда. Он был так взволнован, что не мог разглядеть лица государя, оно расплывалось перед его затуманенным взором. Как из-за дымовой завесы, он услышал гнусавый голос: «Merci, mon cher. C’était assez jolie»[14].

Государь всея Руси, его императорское величество Александр III, преемник Александра II, погибшего от руки мальчишки 13 марта 1881 года, изволили изречь: «C’était assez jolie». Ничего особенного, сдержанная похвала. И ради этого Петр Ильич страдал, день и ночь трудился; ради этого директор Всеволожский вложил огромную сумму денег в дорогую постановку; ради этого балетмейстер Петипа потел на бесконечных репетициях, неустанно и вдохновенно демонстрируя вновь и вновь, как убедительнее танцевать фею. «C’était assez jolie».

Петр Ильич, едва слышно покряхтывая, выпрямился из глубокого поклона. Он был свободен, короткая аудиенция была закончена. Униженный композитор зашагал прочь — смущенный светский человек в тесном фраке.

«Я хочу уехать, — думал он. — Я сегодня же уеду. Оказаться бы где угодно, лучше всего — нигде, только не здесь».

Весна во Флоренции была чудной. Мартовская ночь благоухала.

Петр Ильич вышел из кабинета на маленький балкончик. Он только что вернулся из оперного театра. Поверх фрачных брюк и накрахмаленной рубашки он накинул халат из верблюжьей шерсти. Лакированные туфли были ему тесноваты и жали.

«Надо бы надеть тапки, — подумал он. — Какое облегчение — снять эти проклятые туфли». Но за тапками в спальню он так и не пошел. Так и остался стоять, опираясь локтями на каменный парапет, уткнувшись лицом в ладони. «Звезды здесь светят намного ярче, чем дома, в России, — подумал Петр Ильич, тяжело вздыхая. — И запахи здесь намного острее и слаще. Во Фроловском, наверное, еще лежит снег. Но в некоторых местах он уже подтаял, и там пробиваются маленькие, бледненькие и такие трогательные цветочки. Я собираюсь наклониться, чтобы их сорвать, а рядом со мной какое-то юное создание пытается лепить снежки из мокрого снега. И почему я не в России? Я хочу дотронуться до березки рукой, да, я так хочу коснуться пальцами ее прохладной коры. В мире нет ничего приятнее на ощупь, чем ствол березки ранней весной. Это сумасбродство с моей стороны — все эти ненужные поездки. Только дома я могу полной грудью дышать. Я видеть не могу эти кипарисы и эти мраморные статуи. Все эти сладкие запахи мне не только не нравятся, меня от них с души воротит. Я даже не знаю, что за цветы так благоухают. А во Фроловском я знаю каждое растение.

Что за нелепая идея пойти сегодня в оперный театр! Это даже не ошибка, а, наверное, просто грех. Сегодня я получил известие о том, что от чахотки скончалась жена моего дорогого Алексея. Я сначала повсхлипывал немного, но от места в ложе на „Лючию ди Ламмермур“ отказываться не стал. В наказание мне пришлось высидеть безобразный спектакль. Музыка Доницетти полна очаровательных находок, но какое нелепое либретто! Даже то, что нынче Модест для меня сочиняет, и то намного лучше. И голос у трагической дамы был, к сожалению, совершенно надорванный. Она им владела превосходно, в этом нужно отдать ей должное, и сложные колоратурные части, когда Лючия теряет рассудок, она исполнила безупречно. Публика не без основания восторженно выкрикивала „Da саро!“[15]. Бедной Лючии пришлось повторить всю сложную сцену сумасшествия. На этот раз она исполняла ее без парика, и ее собственные черные волосы выглядели куда приличнее, чем дурацкие белокурые локоны».

Петр Ильич, совсем один на своем балконе в эту теплую итальянскую ночь, тихо рассмеялся при воспоминании о вечере в опере: как смешно выглядел хор в клетчатых шотландских юбочках и как нелепо в английском парке смотрелись пальмы! Он рассмеялся и сам испугался своего смеха, ведь странно смеяться в одиночестве. «Как бы то ни было, мне не следовало идти в театр после того, как я узнал о кончине жены Алексея, — в раскаянии заключил он. — Между прочим, мне кажется, что „Пиковая дама“ куда лучше этой „Лючии ди Ламмермур“».

Работа над оперой во Флоренции продвигалась очень быстро. Петр Ильич начал работать над ней в середине января, а в конце марта она была уже почти завершена. Модест с трудом за ним успевал: он писал тексты медленнее, чем Пьер музыку. Друзья в Петербурге были обеспокоены таким стремительным темпом работы; дирижер Направник и толстяк Ларош отговаривали от лишней спешки. Но Петр Ильич продолжал работать так, как будто его кто-то подгоняет. «А опера все равно получится блестящая!» — похвалялся он в письме одному из друзей.

Заказ на «Пиковую даму» он получил еще в России от директора Всеволожского, который непременно хотел включить оперу Чайковского в репертуар следующего сезона, поскольку балет Чайковского, несмотря на сдержанную реакцию государя и незаслуженно пренебрежительную газетную критику, приносил большие доходы. Все билеты раскупались, публика обожала «Спящую красавицу».

Но все это было уже в далекой, ускользающей, недосягаемой стране прошлого. С тех пор, за два месяца напряженной работы, Петр Ильич успел полностью окунуться в трагический, полный пафоса мир пушкинской повести, на тему которой Модест писал для него либретто. Неизбежно приходилось укорачивать текст, но великий дух пушкинского стиха не был утрачен. Здесь бушевали страсти, здесь были безумная любовь, блеск светского бала, сменяющий его ужас, кровопролитие, отчаяние, безумие и гибель.

Страсть бедного, отчаянного юноши Германа к карточной игре оказалась сильнее его любви к девушке Лизе. Когда Петр Ильич задумывался над тем, что же так привлекает его в «Пиковой даме», он вынужден был признать, что его заинтересовала именно эта трагическая и роковая страсть молодого героя, его одержимость карточной игрой. Сам Чайковский, искушенный расточитель чувств, знал, что почти безразлично, какому кумиру дарить свое бессмысленное обожание и приносить бесполезные жертвы. Трагедия Германа так сильно взволновала его именно потому, что была полностью ему понятна.

Между юношей и его возлюбленной встает образ бабушки Лизы, старой графини, ужасной старухи. Ей — так кажется отчаявшемуся Герману — известна тайна трех беспроигрышных карт. Чтобы этой тайной завладеть, если нужно — силой, одержимый юноша ночью врывается в покои старухи, которая так пугается, что умирает, не успев и рта раскрыть. Формула удачи потеряна, надежда угасла, остается только отчаяние, порождающее угрызения совести, безумие и смерть. Трагедия завершается в игорном доме, после того, как призрак покойной графини является теряющему рассудок юноше и открывает ему тайну трех беспроигрышных карт, ставшую причиной ее смерти. Герману удается выиграть целое состояние при помощи двух первых карт, и третьей он собирается несметно умножить свое богатство. В этот момент он по какой-то роковой ошибке вместо названной графиней карты бросает на стол даму пик, проигрывает все и вонзает себе в сердце кинжал, в то время как на сцене торжествует призрак ужасной старухи-графини.

Какие причудливые формы приняло в этот раз скопление чувств, превращаемых в музыку! На сей раз Петр Ильич чрезвычайно доволен и взволнован тем, что ему удалось создать. Им овладевает мысль: «Наконец-то Строгий и Недосягаемый был ко мне благосклонен. Он послал мне удивительнейшие идеи, и я так бесконечно Ему за это благодарен! Например, тема старой графини, мотив, содержащий тайну трех карт и состоящий всего из трех нот, трех приглушенных, исполняемых щипками на контрабасах нот, напоминающих таинственный стук в закрытую дверь. Какая захватывающая дух тема! Одна мысль о ней приводит меня в трепет! Гибель Германа, моего бедного одержимого, тронула меня до слез. А сколько ей предшествует чудного, обворожительного! Забавы Лизы и ее подружек, бал-маскарад с эффектным выходом императрицы Екатерины в финале, помешательство Германа и весь ужас появления призрака. Нет, на этот раз я уж точно не стану утверждать, что вещь не удалась, напротив, я твердо убежден, что удалась она необыкновенно хорошо».

Он не отдавал себе отчета в том, что уже часто испытывал подобное чувство глубочайшего удовлетворения сразу после завершения работы над очередным произведением и что чувство это очень скоро перерождалось в жесточайшие, сильно преувеличенные сомнения. Он торжествовал: «Недели одиночества, проведенные в этом неуютном, слишком дорогом гостиничном номере, совершенно меня разорившем, — боже мой, он стоил двадцать семь лир в день! — эти полные отчаяния недели не прошли даром. Кроме того, все было не так уж плохо, ведь со мной был Назар».