Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

• Название: Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония
• Автор: Клаус Манн
• Издательство: АСТ, ВКТ
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-271-27467-1

Клаус Манн — немецкий писатель, сын Нобелевского лауреата Томаса Манна, человек трагической судьбы — написал роман, который, несомненно, заинтересует не только ценителей музыки и творчества Чайковского, но и любителей качественной литературы. Это не просто биография, это роман, где Манн рисует живой и трогательный образ Чайковского-человека, раскрывая перед читателем мир его личных и творческих переживаний, мир одиночества, сомнений и страданий. В романе отражены сложные отношения композитора с коллегами, с обществом, с членами семьи, его впечатления от многочисленных поездок и воспоминания детства. Кроме того, в книге передан дух XIX-го столетия, его блеск и творческий подъем, описана жизнь в столицах и в провинции.

---

Однако ни о чем другом он думать не мог. «Какими будут дни, не разделенные с Бобом? Это будут безрадостные дни. День без тебя — это грех. Мое сердце уже так привязалось к тебе. Ты сидишь на скамье перед домом со своими толстыми книгами и тетрадями, толковый ты мой. Из окна мне тебя хорошо видно. Ты захлопываешь книгу, которая тебе наскучила. На своих длинных ногах ты шествуешь мимо моего окна в кухню, чтобы разузнать, что подадут на обед. Я слышу, как вы с Алексеем смеетесь. Как же тут все будет, когда ты уедешь? День без тебя — это грех».

Ровно в восемь часов Владимир осторожно открыл дверь в спальню Петра Ильича. На цыпочках он подошел к постели. Петр Ильич лежал с закрытыми глазами. Юноша наклонился над ним и коснулся губами высокого, изборожденного морщинами лба, над которым перьями торчали во все стороны спутанные, редкие, седые волосы.

— Восемь часов, — произнес Владимир.

Тут Петр Ильич раскрыл свои большие, синие, задумчивые глаза.

— Неужели действительно уже восемь? — спросил он со вздохом, изображая удивление, как будто только что прервали его безмятежный утренний сон.

— Как тебе спалось, Пьер? — поинтересовался Владимир.

— Превосходно, — улыбался с подушек Петр Ильич. Кончиками пальцев он касался изящной, тонкой и прохладной руки юноши. Как она напоминала руку маменьки — «а я всегда хочу быть с маменькой».

— А как сегодня твое сердце? — спросил Владимир с лукавой улыбкой.

— Ты, конечно, надо мной смеешься, — Петр Ильич с трудом придавал лицу строгое выражение. — С моим сердцем все в порядке.

— А вчера вечером ты снова утверждал, что оно чуть ли не совсем останавливается, — строго выговаривал Владимир, поглаживая руку Петра Ильича.

— Да, — ответил Петр Ильич, — вчера оно ужасно болело. Иногда оно вдруг останавливается, причем сразу на несколько минут. Но сегодня оно бьется вполне исправно.

— Ты, наверное, как всегда, сначала будешь читать Библию, а потом работать в саду? — спросил Владимир, на шаг отступая от постели.

— Разумеется, — ответил Петр Ильич, — именно так я и сделаю.

— Дурацкая привычка, — рассмеялся Владимир, который теперь стоял посреди комнаты. Одет он был для садовых работ. Поверх брюк и рубахи он повязал грубый синий льняной передник. Темные волосы его необычно плотно прилегали к голове — он успел сунуть голову под холодную воду.

— Очень даже благообразная привычка, — с достоинством произнес Петр Ильич, усевшись в постели. — А вот глупо — тебе ни во что не верить.

До первого завтрака они взяли себе в привычку работать в саду. Всегда находилось что пересадить, прополоть, полить или окопать. Орудуя лопатами, граблями и лейками, они обычно вместе пели, седой бородач и юный племянник. Они дуэтом импровизировали на тему итальянских, немецких и французских опер, иногда лирических, иногда воинственных. Но сегодня поливка и прополка сопровождалась русскими народными мотивами. Худощавый Владимир в своем синем переднике расхаживал между клумбами на длинных ногах, как молодой жеребец, и торжественно выводил:

Шел Андрюша погулять, погулять,
Серых уток пострелять, пострелять…

До чего же наши девки хороши,
Так пригожи, хоть картины с них пиши,
Только всех пригожей Марьюшка-краса,
У нее до полу русая коса…

Серые утки и Марьюшка-краса рассмешили и Боба, и Петра Ильича. Петр Ильич в верблюжьем халате, склонившись над розовым кустом, затянул своим низким голосом балладу:

Во стольном было городе во Киеве,
У ласкова князя у Владимира,
Как было пированье — почестный пир
На многие князи, на бояры,
На всех тех гостей званых-браных,
Званых-браных гостей, приходящиих.
Все на пиру наедалися,
Все на честном напивалися,
Все на пиру порасхвастались:
Иной хвалится добрым конем,
Иной хвалится шелковым портом,
Иной хвалится сёлами со присёлками,
Иной хвалится городами с пригородками,
Иной хвалится родной матушкой,
А безумный хвастает молодой женой.

— Еще пара таких мелодий, и у нас получится русская народная опера в стиле «Могучей кучки», — смеялся Владимир. Тут на террасе появился Алексей и позвал обоих господ, младшего и старшего, на завтрак.

Петр Ильич похлопал племянника по плечу:

— Ну Владимир Красно Солнышко, поди! Да за завтраком силенок не щади! — И рука об руку они через сад, через усыпанную гравием площадку направились в дом.

После завтрака Боб с толстыми книгами устроился на садовой скамье. Пьер работал в музыкальной комнате. Это стало для него почти обрядом: во Фроловском ни один день не должен был пройти бесплодно — даже сегодня, в последний день с Бобом, о чем он, между прочим, запретил себе думать, он намеревался работать. Петр Ильич искал забвения в партитуре «Пиковой дамы». Но удалось ли ему забыться? У рояля он высидеть не смог, встал, прошелся по комнате, остановился у окна. За окном он увидел своего Владимира на грубо сколоченной скамье в прозрачной, дрожащей от ветра тени кустарника. Юноша подтянул левое колено к подбородку, упираясь каблуком сандалии в край скамьи, охватив рукой голень. В правой руке он держал книгу. На высоком, гладком лбу его играли отблески солнечного света, а веки и мягкие очертания овала его склоненного лица были в тени.

Петр Ильич из окна рассматривал устроившегося на садовой скамье Владимира, своего родного и такого близкого Боба. Какими будут дни, не разделенные с тобой? День без тебя — это грех…

Ровно в час подали обед — дни во Фроловском были точно расписаны. Петр Ильич попросил повариху, толстую немку, приготовить любимые блюда Владимира. Алексей торжественно подавал их: рыбу в белом соусе с грибами и блинчики по австрийскому рецепту. Как юноша, так и его стареющий дядюшка отличались отменным аппетитом. Столовая, служившая также гостиной и прихожей, была вместительной и просторной, окно было распахнуто, и из сада доносился цветочный аромат. Владимир снял сюртук, и в разрезе открытой рубахи видна была его шея.

— Ты извини, что я в таком небрежном виде, — благовоспитанно обратился он к дядюшке, — но я так рад, что теперь лето…

— Я тоже рад лету, — ответил Петр Ильич.

На протяжении всего обеда Владимир говорил о солнце и о том, как он счастлив, что солнце такое жаркое.

— Я так мерз, — говорил он. — Я всю зиму кашлял, а зима была такая длинная. Это просто чудесно, что теперь по-настоящему тепло.

После обеда настало время большой прогулки. Когда Петр Ильич был во Фроловском один, он обычно брал с собой листки бумаги, которые распихивал по карманам. На ходу он делал заметки, записывал музыкальную строфу или набросок письма. «Завтра мне опять придется брать с собой бумагу», — подумал он. Но сегодня с ним еще был Боб.

Пейзаж во Фроловском не отличался особым разнообразием, местность была плоской, можно сказать, скучной. Но Петр Ильич любил простор полей, любил редкие группы березок и маленькие темные пруды на окраине леса.

— Жаль только, что они и здесь уже начинают безжалостно вырубать лес, — говорил он. — В итоге все будет как в Майданове: они испоганят природу и меня выживут.

С подобных жалоб, рождающихся при виде редеющего леса, начиналась почти каждая прогулка. И сегодня Петр Ильич затронул эту тему, но скорее бегло, из чувства долга и для поддержания беседы.

— Хорошо еще, что они наши березки не тронули, — ответил Владимир, и они вместе порадовались своим березкам.

Потом они несколько минут шли молча. Боб срезал прут и на ходу чертил им фигуры на песчаной дороге.

— Ты чем-то опечален? — сказал Петр Ильич Владимиру, который шел, опустив голову. — Небось, опять все утро читал мрачные вещи? Признавайся! Снова одного из современных французов читал?

Они часто спорили о французских натуралистах. Владимир, впечатленный общественно-критическим радикализмом, восхищался Золя и его школой, а Петра Ильича отталкивала «искусственная простота», которая раздражала его не меньше, чем «перезвон фраз, эпитетов и антитез» у Виктора Гюго.

— Жизнь — несомненно штука сложная и не всегда радостная, — объяснял он, — но и не такая уж мрачная, грязносерая, как описывают ее эти натуралисты. Я недавно прочел «La Bête Humaine»[16] Золя. Как это мерзко! Детектив, напичканный непристойностями! Литературный стиль этих людей заключается в том, что они каждую деталь покрывают слоем грязи. Между прочим, именно поэтому их так легко имитировать.

— Ну тогда имитируй, — потребовал Владимир. — Хочу хоть раз услышать твою имитацию!

Петр Ильич рассмеялся:

— Что может быть проще! — Он остановился на проселочной дороге. — Как бы описал представитель школы Золя мой одинокий ужин во Фроловском? — спросил он вызывающе. — Приблизительно так, — и начал декламировать: