Лидия Чуковская - Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

• Название: Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-86793-879-6

Переписка Алексея Ивановича Пантелеева (псевд. Л. Пантелеев), автора «Часов», «Пакета», «Республики ШКИД» с Лидией Корнеевной Чуковской велась более пятидесяти лет (1929–1987). Они познакомились в 1929 году в редакции ленинградского Детиздата, где Лидия Корнеевна работала редактором и редактировала рассказ Пантелеева «Часы». Началась переписка, ставшая особенно интенсивной после войны. Лидия Корнеевна переехала в Москву, а Алексей Иванович остался в Ленинграде. Сохранилось более восьмисот писем обоих корреспондентов, из которых в книгу вошло около шестисот в сокращенном виде. Для печати отобраны страницы, представляющие интерес для истории отечественной литературы.

Письма изобилуют литературными событиями, содержат портреты многих современников — М. Зощенко, Е. Шварца, С. Маршака и отзываются на литературные дискуссии тех лет, одним словом, воссоздают картину литературных событий эпохи.

---

31/V 72.

Дорогой Алексей Иванович.

Я — по поводу Ваших замечаний.

Большинство справедливы. Многое по Вашему письму я уже выправила. Кое-что верно, я с Вами согласна, — а поправить, к сожалению, во всяком случае «на данном этапе» — не могу.

Например, неудачность последней главы. Об этом мне говорили и Вл. Иос. и Т. М.[500] Я сама чувствую: там что-то не выстроилось. Но как исправить — не знаю.

Насчет того, что не мне бы давать оценку его критическим работам. Может быть, и так… Но мне хочется возможно скорее высказать три истины:

1) что он критик (во II части, если напишу ее, расскажу, как и почему он перестал быть критиком);

2) что писания его должны читаться вслух — статьи так же, как сказки;

3) что к его статьям неприложимы измерения: «верно — неверно», потому что они сами по себе — искусство.

Конечно, достойнее было бы ждать, пока это произнесет кто-нибудь другой. Но ведь я тоже немного критик, и мне уж очень хотелось заявить вслух то, чего еще никто не заявлял.

(Заявить все равно не удастся, потому что печатать мою работу не станут. Ну пусть хоть написанным будет.)

Не согласна я, в сущности, только с одним замечанием Вашим: о дачниках.

И о «Спуске».

Я помню, Вы укоряли героиню «Спуска» в надменности, в том, что она одна хорошая, все кругом — плохие. (Я очень огрубляю, конечно.)

По замыслу моему, героиня «Спуска» не столько надменна, сколько одинока, и это черта не ее личного характера или судьбы, а — времени. В то время, которое мы с Вами никогда не забудем, общество было мучительно разобщено (сейчас оно погружается снова в то же состояние); у каждого интеллигентного и чудом уцелевшего человека были 1–2–3 друга, с которыми он мог говорить открыто. Кругом же были люди, хорошие или плохие, но не прозревшие: зрячие тем самым были обречены на одиночество.

Так и моя героиня. У нее где-то есть подруга, которая пишет: «мы с тобой только две понимальщицы остались».

В действительности их было больше. Но они проходили мимо, не встретясь — средства общения между людьми были подорваны, разрушены.

Героиня «Спуска» ищет братьев, родных, «понимальщиков». Билибин безусловно «понимает» — но он — сломанный человек и вынужден скрывать свое понимание.

Это о «Спуске». Наверное, книга неудачна; но замысел ее — вот такой. А не надменность.

Теперь — о дачниках. Я их в самом деле не любила с детства и не люблю сейчас. Жалеть? Сейчас их в особенности не хочется жалеть, потому что они — на престоле. Хочется жалеть тех, кого они гонят и топчут: художников.

Зла им я не желаю и не делаю. Зла причинять никому нельзя. Но жалеть, любить? Нет.

Зачем мне жалеть Машиных учителей? Я лучше пожалею Машу.

К. И. говорил «бедные, бедные» и был просветителем. Это верно. Однако ведь и это — заказано. Если бы Вы знали, сколько трудностей встречает на своем пути такое скромное и, казалось бы, защищенное дело, как выстроенная им Библиотека! Дачники заняты футболом, телевизором, пьянством, службой, безделием — бедные ли они? Не знаю. Во всяком случае — победоносные.

_____________________

Вы пишете, что из текста не видно, как я отношусь к белым чулкам, тортам, рождениям — ко всему тому, чего К. И. не любил.

Я — никак. Равнодушно. (Оттого и не чувствуется, как.) Я вообще к быту довольно равнодушна, кроме нескольких его сторон, от которых зависит сон, то есть пульс, то есть жизнь. Общаться с людьми почти не могу: от всякого разговора учащается пульс. Значит, первое, что мне приходится исключить, по причинам не принципиальным, а чисто физическим, — это светское общение.

Какие уж тут праздники и торты. (Напр. Костер для меня самоубийство — но это обязанность, я должна.) Если в силах видеть друзей, с тортами или без, и то счастье.

_____________________

Сегодня я простилась с Иосифом[501].

Очень горько.

360. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской

Ленинград, 7.6.72.

Дорогая Лидочка!

Спасибо за присланную страницу. Сегодня, вместе с последними страницами, прочли и эту, пропущенную.

Элико и Маша слушали Ваши воспоминания с таким же удовольствием, с каким читал их (а сейчас перечитывал вслух) я.

Конечно, Машке (да и не ей одной) больше всего понравилось куоккальское детство. (Все это — и гроза на море, и покорение страшной собаки, и карты, и усыпление отца, и многое другое — прекрасная проза, готовые главы будущей книги для детей.) Одно замечание у Машки было: показалось не совсем естественным то место, где К. И., в ярости догоняющий хулиганов-мальчишек, вдруг останавливается, и — по щекам его катятся слезы. Может быть, Маша права: ярость не может так быстро и прямо перейти в жалость, в сострадание.

Я при вторичном чтении заметил на стр. 214 описку: «Снимок с репинского портрета, написанный Репиным»… Вероятно, речь идет об авторской копии?

Элико и Маша обратили внимание на то, что при перечислении писателей, о которых К. И. советовал Тамаре Григорьевне писать книгу, — почему-то пропущен ихний муж и отец и, обратно, упомянута его близкая приятельница Агния Барто. Сам отец и муж при первом чтении этого не заметил. А сейчас задумался (привычно задумался): почему же «не упомянут»? В связи с чем?

Еще одно Машкино замечание. Когда мы читали то место, где речь идет о гостях, родственниках и т. п., она сказала: «В Чехове его восхищало другое… наоборот».

PS. Что касается «дачников», ненависть к которым Вы пронесли через всю жизнь — от детских лет, то мне кажется, что это просто не очень удачный термин для обозначения понятия, которое Вы имеете в виду. Читатель не поймет Вас и не сможет гневаться вместе с Вами.

У Вас это — и богач, и бюрократ, и индюк, и всякий вообще власть имущий, и всякий бездельник, и вот даже учителя, которые преследуют нашу Машку. А ведь дачник (в наше время во всяком случае) — это всего лишь несчастный человек, снимающий на 2 или на 3 месяца комнату с верандой или без веранды.

Дачевладелец — дело другое.

Я понимаю, что у Вас дачник — категория не социальная и даже не нравственная, а — эстетическая. Но повторяю: поймет ли это читатель? Не поймет!

361. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской

Ленинград, 7.VI.72 г.

Дорогая Лидочка!

Я уже договорился с Д. Я. Даром, условился, что вечером приедет за Вашей рукописью секретарь Веры Федоровны, и вдруг мне позвонил С. И. Сивоконь из «Семьи и школы» и попросил написать врезку к Вашим воспоминаниям. Я так обрадовался, что рукопись Ваша — или часть ее — будет опубликована в таком массовом журнале, что тут же согласился без всяких условий и оговорок. Не знаю, сумею ли сделать то, что нужно. Жанр довольно трудный, я пробовал.

Кстати. Несколько раз писал Вам по поводу Ваших воспоминаний и всякий раз забывал сказать, что мне ОЧЕНЬ не нравится название. Это хорошо, как эпиграф, посвящение, в крайнем случае, как подзаголовок. Да и это, пожалуй, не годится. «Памяти» — когда что-то посвящается. А это — о нем.

Уж лучше, мне кажется: О моем отце.

Напишите мне, КАК вы назвали свою книгу.

362. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву

11/VI 72, Москва.

Дорогой Алексей Иванович.

Насчет неупомянутого мужа и отца — пожалуйста, не ищите причин. Сейчас у меня под рукой нет моей рукописи, но беру «Вопросы Литературы», 72, № 1, где напечатаны письма К. И. к Т. Г. Беру письмо 2, стр. 169 и с трудом, сквозь лупу, читаю перечисление, начинающееся с мужа и отца. Цитирую:

«Ленинградская редакция — московская. Пантелеев, Хармс, Введенский, Житков, Ильин, Зощенко» (Подчеркнуто мной.)

В письме 1 (стр. 168) он перечисляет: «Катаев, Паустовский, Житков, Пантелеев, Барто»…

Итак, К. И. (в который раз!) оправдан, а виноваты во всем двое: я и машинистка.

Люшенька сейчас пришла и нашла мою рукопись. Муж и отец выпали из-за машинистки, а я (маразм) не заметила! (На стр. 205–206 надо вставить Пантелеева, Катаева, Паустовского, Зощенко!)

Уф!

_____________________

Как я рада, что Элико и Маша это заметили! А то перевранный мною список мог бы так и остаться!

_____________________

Идем далее.

К. И. приглашал Агнию Барто на свои Костры, ценя эффектность, эстрадность ее выступлений, но стихов ее — не любил и ей самой цену знал. Когда вернулся из Союза Писателей, где его «прорабатывали» из-за «Одолеем Бармалея», сказал: «гаже всех была Агния Барто». (Она — до статьи в «Правде» — очень восхищалась этой сказкой, а на заседании заявила: «Я предупреждала Чуковского, что сказка плоха, но он зазнался, воображает себя классиком и не слушает товарищеской критики». На другой день она срочно вызвала к себе меня и просила передать К. И.: она его спасла, ей, якобы, А. А. Фадеев сказал: «Если детские писатели сами не расправятся с Чуковским, то будет хуже». И вот она героически взяла на себя расправу — спасла его от худшего…)