Клаус Манн - На повороте. Жизнеописание

• Название: На повороте. Жизнеописание
• Автор: Клаус Манн
• Издательство: Радуга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1990
• ISBN: 5-05-002554-0

Клаус Манн (1906–1949) — старший сын Томаса Манна, известный немецкий писатель, автор семи романов, нескольких томов новелл, эссе, статей и путевых очерков. «На повороте» — венец его творчества, художественная мозаика, органично соединяющая в себе воспоминания, дневники и письма. Это не только автобиография, отчет о своей жизни, это история семьи Томаса Манна, целая портретная галерея выдающихся европейских и американских писателей, артистов, художников, политических деятелей.

Трагические обстоятельства личной жизни, травля со стороны реакционных кругов ФРГ и США привели писателя-антифашиста к роковому финалу — он покончил с собой.

Книга рассчитана на массового читателя.

---

Я был вне себя от восторга.

Конец дня прошел в погоне за смокингом; надо было раздобыть также лаковые туфли и накрахмаленную рубашку. У меня не оставалось времени продумать свой репертуар. Вечером в наряде, взятом напрокат, я явился в «Тю-тю» за полчаса до премьеры, дрожа от нервозности.

Я нашел фрау директора в ее уборной, усердно занятую румянами и тушью для ресниц.

«Ну вот и я!» Мое радостное восклицание прозвучало, возможно, несколько форсированно.

«Очень рада, — сказала она с неподвижной миной. И после паузы, не оглядываясь на меня: — С кем имею удовольствие?»

Я напомнил о телефонном разговоре с моим другом Шнейдер-Дункером, после чего она медленно повернула ко мне голову и скользнула по мне ледяным взглядом. «Значит, так выглядит гений, — сказала она наконец, пожав плечами. — Ну, прекрасно». Затем она снова отвернулась к своему туалетному столику.

Я наблюдал, как она украшала свое худое, строгое лицо цветными грифелями. Очевидно, о моем присутствии она напрочь забыла. Я сдержанно кашлянул; она оставалась углубленной в лицезрение своего зеркального отражения, становящегося мало-помалу красивее. Я подождал еще несколько минут, прежде чем приглушенным голосом решился напомнить ей о своем присутствии. «Простите, милостивая фрау…»

«Все еще гений? Я думала, вы уже давно на сцене. — Она говорила, почти не двигая свеженакрашенными губами, вперившись в зеркало. — Поторапливайтесь, молодой человек! Иначе вы пропустите свой номер».

«Уже?.» — спросил я, вдруг задохнувшись. Я почувствовал холодный пот на лбу и стесненность в области желудка.

«Вы идете первым, — пояснила фрау директор резким голосом. — Если вы ничего не имеете против. Будьте теперь, пожалуйста, так добры, оставьте меня одну. Распорядитель покажет вам путь на сцену».

На что же я пустился? Но теперь уже не удрать, все разыгрывалось с ужасающей быстротой, как в кошмарном сне. Вот сцена (что я делаю здесь? как я попал сюда?) и вот занавес — тяжелый занавес из зеленого бархата с богатым шитьем… Пока занавес тут, со мной ничего не может случиться: я в безопасности… Но вот он поднимается — и там пустота, черная дыра, бездна…

Я должен прочесть стихотворение, прямо в бездну… С какого только начать? Для начала я, во-первых, говорю: «Добрый вечер, мои дамы и господа!» При этом я низко кланяюсь. Поклон, должно быть, вышел неловкий: смеются; злое блеяние раздается из черной глубины.

Охрипшим голосом бормочу я одну из своих дерзких баллад, Это та, о маленькой герцогине Сюзанне, что имеет слабость к матросам. Ни одна рука не шелохнулась по окончании моей декламации.

После короткого, полного страха колебания я решаюсь на второй номер. «„Песня о гриме“! — выкрикиваю я надрывно. — Я хотел бы теперь, с вашего любезного разрешения, исполнить мою маленькую песенку о гриме». После чего я торопливо начинаю: «Нравится ль и вам — нравится ль и вам — нравится ль и вам — так здорово грим? — Но мне, господа, но мне, господа, но мне, господа, он необходим! — Грим, грим, грим действует так празднично — грим, грим, грим пахнет так заманчиво…» «Прекратить! — кричит голос снизу. — Кончай!» У меня еще хватает времени как раз произнести: «Без грима никуда не деться!» Тут уже с мягкой неумолимостью опускается тяжелый занавес. Все кончено. Провал… Итак, теперь я знаю, что такое фиаско, позор…

На следующий день я уехал назад в Мюнхен.

Годы спустя Шнейдер-Дункер признался, что за шутку он сыграл со мной тогда. Не из злобы, как он все время подчеркивал, а из воспитательных соображений. «Ты был тогда такой желторотый птенчик! — восклицал старый остряк. — Такой развоображавшийся маленький глупец! Да как только ты мог поверить, что я действительно порекомендую тебя в качестве большого аттракциона бравой Эльзе Вардт? Едва ты покинул комнату, я, естественно, перезвонил и сказал ей, что ты ни уха ни рыла не смыслишь. Потому-то она заставила тебя выступать, когда в театре еще ни единой души не было, только несколько рабочих сцены. Это должно было стать для тебя уроком, старина! Ну, надеюсь, это пошло впрок…»

Пошло ли это впрок? Пожалуй, вряд ли. Урок, пусть даже жестоко наглядный, оказался все же недостаточным, чтобы отбить у меня окончательную охоту к ночным заведениям, кафешантанам и рискованным маскарадам. Правда, в Мюнхене не было «Тю-тю», как и Тауентцинштрассе и «Эльдорадо»; несмотря на это, затей у нас хватало благодаря нашей решительной предприимчивости.

Так как швабингские трактиры и ателье не казались нам привлекательными, мы образовали свою собственную маленькую Bohème [33], бесшабашный, хотя и несколько детский кружок. Один молодой человек по имени Тео финансировал наши эскапады; именно он ввел нас в дорогие рестораны и дансинги, которые до сих пор мы вожделенно созерцали только снаружи: казино «Одеон», бар «Регина», павильон «Привет», где так весело проходили карнавалы, знаменитое заведение господина Вальтершпиля, где так превосходно кормили. Тео заказывал шампанское и паштет из гусиной печенки, за что, не моргнув глазом, он выкладывал на стол семь миллиардов пять миллионов и четыреста тысяч немецких рейхсмарок.

У него были мечтательные голубые глаза и мина невинности Парсифаля под красиво завитой светлой прической. Его внешний вид позволял предположить чувствительный нрав и романтическую эмоциональную жизнь, что, однако, не препятствовало ему с отвагой и сноровкой спекулировать на бирже. Он был наивен и пройдошлив, циничен и сентиментален, продажен и щедр — типичный представитель немецкого послевоенного поколения.

Тео устраивал балы-маскарады, ночные санные поездки, роскошные уик-энды в Гармише или на Тегернзее. Когда одному из нас хотелось быть на праздничном ужине в отеле «Четыре времени года» или посмотреть новую инсценировку в Камерном театре, тотчас звонили Тео. Иногда ему приходилось отговариваться: «Сегодня нет. Подождем до следующей недели. Я должен сперва распорядиться». Это звучало зыбко и таинственно. Большей частью, однако, он радостно принимал предложение: «Конечно же! Встречаемся в семь в баре „Лукулл“».

Прелестные то были часы, что мы проводили с Тео. Им самим овладевала детская радость от собственного дорогостоящего гостеприимства. Временами, бывало, он между закуской и жарким триумфально взирал вокруг и с торжественной подчеркнутостью констатировал: «На этот раз опять совершенно великолепно. Мы развлекаемся. Музыка, вино, настроение — все чудесно! Да, эта наша встреча станет когда-то прекрасным воспоминанием».

Обменивались смущенными взглядами. Полагал ли Тео, что может усилить наслаждение моментом, предупреждая будущее воспоминание о нынешнем удовольствии и тешась этим уже сейчас? Когда беседа умолкала, он с лихорадочным воодушевлением превозносил наш «маленький послевоенный круг». «Может, мы фривольны! — выкрикивал он, причем взгляд его агрессивно сверкал в сторону соседнего стола. — Да, может быть, мы эксцентричны, порочны! Но у нас есть размах и темп, вот в чем дело! Темп нашего времени! Будь здорова, Эри, маленькая ты сатана! Будь здорова, Золотко! Вилли, у тебя бокал пустой…»

Юный студент и начинающий литератор В. Е. Зюскинд{144}, которого Тео со столь ухарской доверительностью называл «Вилли», принадлежал к столпам нашего разгульного послевоенного круга. Девушку Золотко звали, собственно, Эллой; она была из Осло и занималась художественным ремеслом. Элла испускала ликующие возгласы и бранилась чарующим щебечущим голоском. Нам нравился ее норвежский акцент, и мы находили даже charmant ее маленькие ошибки в немецком. Она была прелестно неряшлива, безмерно кокетлива и жизнерадостна. Иногда вдруг глаза у нее становились рассеянными, и она переставала смеяться; тогда ею овладевала тоска по дому. «Ах, вы не имеете представления о том, как у нас чудесно! — сетовала девушка с Крайнего Севера. — Я вот танцую тут, в этом сплошном дыму, а дома — снег, всюду снег дома! А я, дурья голова, должна здесь отплясывать фокстрот!»

Зюскинд написал новеллу об Элле. Она принадлежит к прекраснейшему из того, что он когда-либо сделал. Впрочем, он был склонен использовать литературно своих знакомых юных дам. Он и Эрику изобразил. Интересный очерк характера, к сожалению только с мрачным оттенком: героиню в конце убивает рассерженный любовник. Таким противным и слегка зловещим манером этот юный писатель поклонялся дамам своего выбора. Чтобы доказать Эрике, что новеллистический смертельный удар не был злым умыслом, он посвятил ей свою первую печатную работу, исследование о «Танцующем поколении», которое, к нашей всеобщей гордости, было опубликовано в солиднейшем журнале Мюнхена «Нойер Меркур». Именно в этом с высокой достоверностью написанном эссе В. Е. Зюскинд пытался сформулировать пафос и философию всех фокстротно-веселящихся маленьких послевоенных кружков, включая наш.