Клаус Манн - На повороте. Жизнеописание

• Название: На повороте. Жизнеописание
• Автор: Клаус Манн
• Издательство: Радуга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1990
• ISBN: 5-05-002554-0

Клаус Манн (1906–1949) — старший сын Томаса Манна, известный немецкий писатель, автор семи романов, нескольких томов новелл, эссе, статей и путевых очерков. «На повороте» — венец его творчества, художественная мозаика, органично соединяющая в себе воспоминания, дневники и письма. Это не только автобиография, отчет о своей жизни, это история семьи Томаса Манна, целая портретная галерея выдающихся европейских и американских писателей, артистов, художников, политических деятелей.

Трагические обстоятельства личной жизни, травля со стороны реакционных кругов ФРГ и США привели писателя-антифашиста к роковому финалу — он покончил с собой.

Книга рассчитана на массового читателя.

---

Миллионы мужчин и женщин, истощенных, коррумпированных, отчаянно похотливых, бешено жаждущих удовольствий, толкутся и качаются там в джазовом бреду. Танец стал манией, idée fixe [31], культом. Биржа скачет, министры шатаются, рейхстаг исполняет воздушные прыжки. Инвалиды войны и нажившиеся на войне, кинозвезды и проститутки, монархи на пенсии (с княжескими пособиями) и заслуженные учителя на пенсии (вообще без пособия) — все впадают в чудовищную эйфорию. Поэты извиваются в провидческих конвульсиях; Girls[32] нового театра-ревю возбуждающе трясут задом. Танцуют фокстрот, шимми, танго, старомодный вальс и шикарный танец черта. Танцуют голод и истерию, страх и алчность, панику и ужас. Мари Вигман — каждый дюйм угловатая возвышенность, каждый жест динамический взрыв — танцует священное, под музыку Баха. Анита Бербер — лицо застыло в кричащей маске под жуткими завитками пурпурной укладки — танцует коитус. Танцуют в античных одеяниях, готических доспехах и с обнаженным животом; танцуют à la Айседора Дункан, à la Нижинский, à la Чарли Чаплин; имитируют индейцев, негров Конго, полинезийцев и вымученную пантомиму заточенных зверей в зоологическом саду. Побитый, обедневший, деморализованный народ ищет забытья в танце. Мода переходит в наваждение; лихорадка распространяется неукротимо, как эпидемии и мистические навязчивые идеи средневековья. Симптомы джаз-инфекции, симптомы скачущей болезни дают себя знать по всей стране; но наиболее опасным образом поражено пульсирующее сердце рейха — столица.

Берлин, одновременно чуткий и толстокожий, пресыщенный и тем не менее постоянно падкий до новых сенсаций, никогда не был в состоянии определять духовно-нравственный климат Германии, как, скажем, Париж во Франции. В противоположность французской столице немецкая одарена не творчески, но лишь организаторски. Это ее гений и ее историческая функция — подхватить и поглотить настроения и тенденции, витающие в немецком воздухе, драматически заострить их. Берлин — это мозг, в котором эмоции и интуиции, страсти и противоречия немецкого народа формулируются с научной точностью и журналистской хлесткостью. Метрополия не творит: она представительствует. Если Берлин кайзеровского времени выставлял напоказ, бряцая оружием, агрессивную динамику молодого германского национализма, то Берлин первых послевоенных лет с той же помпой отражал апокалипсическое состояние нравов побежденной нации.

«Только взгляните на меня! — гремела германская столица, хвастливо и еще в отчаянии. — Я Вавилон, грешница, чудовище меж городов. Содом и Гоморра вместе и вполовину не были столь развращены, вполовину столь подлы, как я! Только зайдите, господа, у меня тут дым коромыслом или более того, полный кавардак. Берлинская ночная жизнь, ну и ну, ничего подобного мир еще не видывал! Раньше была у нас первоклассная армия; теперь у нас первоклассные извращения! Порок еще и еще! Колоссальный выбор! Кое-что происходит, мои господа! Это надо видеть!»

Мне не было еще полных шестнадцати лет, когда я, в 1923 году, впервые приехал в Берлин, сначала лишь на короткий визит. Инфляция близилась к своей головокружительной кульминации. Город казался одновременно жалким и соблазнительным: серый, убогий, опустившийся, но все-таки вибрирующий от нервозной жизненной силы, блестя, сверкая, фосфоресцируя, лихорадочно оживленный, полный напряжения и обещания.

Я был на седьмом небе. Быть в Берлине уже само по себе означало возбуждающее приключение! Прозаические авеню и пустынные площади — все казалось мне волшебно оживленным, полным заманчивой тайны. Как чудесно фланировать вдоль этих улиц, с названиями которых связывалось у меня представление о грешной суете и большом мире: Фридрихштрассе, Унтер-ден-Линден, Тауентцинштрассе, Курфюрстендамм… Как захватывающе в маленьком русском ресторанчике, какие тогда были на каждом берлинском углу, похлебать густого борща и дать возможность обслужить себя одному из изгнанных великих князей!

Русские эмигранты, которыми кишел Берлин того времени, действовали на меня с особой притягательной силой. Почему им пришлось бежать? Были ли они невинными жертвами большевистского произвола? Или они со своей стороны натворили зла, сидючи еще дома, в своих дворцах? Там, должно быть, и впрямь было люто-весело: лакомились водкой и икрой, тогда как крепостных секли кнутом, а дамы позволяли демоническим попам себя гипнотизировать. Да, тому, кто забавлялся со столь варварски-провоцирующей дикостью, пожалуй, поделом необходимость вкушать потом горький хлеб изгнания… Кстати, я не мог не спрашивать себя, так ли уж в самом деле горька жизнь в ссылке. Не имеет ли она и своих прелестей, при всей опасности и неудобстве? Приключение начиналось с побега из Москвы. Наряжались нищенствующими монахами, чтобы не быть опознанными кровожадной красной тайной полицией. После утомительного, но опять же волнующего странствия — по большей части ночью, заснеженными тропами — добирались наконец до Варшавы или Константинополя, Совсем ничего не сохранив, кроме своей жизни — и парочки бриллиантов неизмеримой ценности! Продажей драгоценностей (свадебный подарок царицы: расстаются с этим неохотно!) создают себе достаточный капитал, чтобы теперь незамедлительно открыть в Берлине излюбленную чайную. Или начать с салона мод в Ницце, борделя в Шанхае? Правда, частенько могла и впрямь раздражать эта кочевая жизнь из страны в страну, из одной части света в другую, постоянно травимыми тоской по матушке-России и агентами ужасного ГПУ; но все-таки оно имело свое обаяние, свое романтическое очарование, это ненадежное, богатое опасностями, светски-космополитическое существование эмигрантов. К сочувствию, испытываемому мною к бежавшим принцам и профессорам из Москвы, Киева и Санкт-Петербурга, примешивалась другая эмоция: что-то вроде ревности, иррациональной и абсурдной зависти.

Весьма похожего свойства были мои чувства по отношению к проституткам, кои ежевечерне с прусской пунктуальностью маршировали вдоль Тауентцинштрассе. Я не мог рассматривать ни одну из пестрых дам, не сокрушаясь в душе: «Бедняжка! Что за жизнь она ведет!» Однако такая реакция была искусственной и условной; вздох шел не от сердца. Честнее был тот маленький мальчик, который на вопрос взрослых, находит ли он красивым, что у Аффы такой большой бюст, серьезно и точно ответил: «Красивым я как раз это не нахожу, но смотрю на него охотно!» С берлинскими шлюхами у меня было то же самое. Красивыми я их как раз не находил; однако мне доставляло бесконечное удовольствие наблюдать за их яркими процессиями.

Некоторые из них, в сущности, были еще детьми, тогда как другие уже не могли больше прикрасить глубоких морщин у рта и глаз никакой косметикой. Были зябнущие в изношенных пальтишках маленькие девочки, гордые кокотки в мехах, пышные блондинки с уютным рейнским акцентом, элегантные еврейки с зазывно-влажным взглядом. Демонстрировалась женственность на любую цену, на любой вкус, даже на самый вычурный. Несколько дам — свирепые матроны в костюмах строгого покроя — выделялись высокими сапогами из красной или зеленой кожи. Одна из этих осапоженных, к моему восхищению, хрипло шепнула мне: «Не хочешь ли побыть рабом?», щелкнув вдобавок еще и хлыстом в воздухе прямо у моей щеки. Я находил это чудесным.

Романтика дня была неотразимой. Берлин — или, скорее, тот аспект Берлина, который я увидел и по своей наивности посчитал единственно существенным, единственно характерным, — вызвал у меня энтузиазм своей бесстыдной гнусностью. Берлин был моим городом! Я хотел остаться. Но как? Глупая проблема денег!

Работать? Почему бы и нет… Но быть мойщиком посуды или лифтером — ни о чем подобном речь не шла. Место, которое я искал, должно было быть не только доходным, но и занятным. Как бы это внедриться с ангажементом в один из «литературных» кафешантанов, которые тогда, как грибы, вырастали из асфальта столицы?

Я был представлен одному из своих новых друзей — Паулю Шнейдеру-Дункеру, которого звали фаворитом немецкой малой сцены. «Паульхен, — сказал я ему почти угрожающе. — Ты ведь мой друг? Ну так вот, сейчас ты можешь мне это доказать. Я хочу выступать в „Тю-тю“, да ты знаешь, новое кабаре на Кантштрассе. Ты там знаешь кого-нибудь?»

«Ну конечно же, — ухмыльнулся Паульхен с неожиданной готовностью. — Для меня это будет особым удовольствием!» Просеменил к телефону, попросил соединить его с дирекцией «Тю-тю» и заболтал оживленно: «Это ты, Эльза?.. Благодарю, я поживаю средневеликолепно… Но что я хотел тебе сказать: у меня тут к тебе одно грандиозное дело… да, для твоей программы открытия сегодня вечером… Юный поэт… да… настоящий гений! Декламирует свои собственные стихи — представь себе: все сочинил сам! Просто класс! Естественно, он тебе нужен… Ну да, это же само собой разумеется, самоговоря, самобормоча… Итак, прекрасно, он придет сегодня вечером…»