Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового

• Название: Судьба Алексея Ялового
• Автор: Лев Якименко
• Издательство: Современник
• Жанр: О войне
• Год: 1976

Мужество, нравственная чистота, вера в добро, активное неприятие зла, напряженная духовная жизнь характеризуют героя этой книги Алексея Ялового. Его судьба — одно из свидетельств того поколения, которое осознало себя исторически на фронтах Великой Отечественной войны.

---

Патруль было попытался подступиться к этим чемоданам и рюкзаку, поглядеть, что в них, но инвалид, отбрасывая костыли, рухнул в проход, забился в припадке:

— Режьте, гады! Обирайте! Забирайте последнее!..

Длиннолицый лейтенант, брезгливо морщась, попятился назад, отошел от инвалида и его тетки.

В середине ночи инвалид начал костылями охаживать свою спутницу, орал на весь вагон:

— Водки не дашь?! Ах ты курва! Я тебя!.. Жизнь загубил, а ты жидовать будешь!

Так же внезапно и помирились. Чокались. Выпивали. Инвалид слюнявил тетку в мясистые, набрякшие до красноты щеки, обещал ей какие-то невиданные блага. Осоловело мотая головами, попытались повести песню: «Бежа-ал бро-дя-а-а-га с Сахалина…»

Напротив Ялового мирно спал, укрывшись шинелью, поджав ноги, железнодорожник: обвисшие седые усы, запавшие щеки, руки с въевшейся угольной пылью. Рядом с ним, в ногах, примостилась деревенского вида толстогубая деваха, из-под шерстяного платка змеились на грудь светлые волосы.

Несколько раз промелькнул коренастый матрос, а может, и не был он им, но под расстегнутым бушлатом виднелась полосатая тельняшка, широкие брюки клеш, на голове фуражка без «краба». Взгляд оценивающий, скользящий. Безжалостный к человеку взгляд. «Матрос» появлялся и исчезал в самое неожиданное время. Не понять было, в каком вагоне едет. Перекинется словом, взглядом то с одним, то с другим. Судя по тому, что «матрос» всегда исчезал перед тем, как появлялись патрули, проверяющие документы, вместе с ним передвигалась серьезная компания. Кто он, дезертир, бандит ли, а может, то и другое вместе, понять было невозможно.

Наискосок от Ялового на верхней боковой полке устроился старшина-отпускник. Он был уже изрядно навеселе, когда шумные родственники под крики, смех, причитания втолкнули его в вагон. Лечь бы ему, дураку, успокоиться, тихонечко добраться до места назначения. Но в нем все еще шумело, играло недавнее. С глупой ухмылкой на красном лице потыкался по вагону. Компания, с которой перемигивался «матрос», и приголубила старшину. Началось с «дурака», потом пошла «девятка», затем — «двадцать одно» — редкое испытание для случайных партнеров.

Старшина, пошатываясь, все чаще возвращался к своей полке. Шарил в полах шинели, шуровал в рюкзаке, в корзине. С ошалевшим, бессмысленным лицом устремлялся к играющим.

Во время одной из отлучек возле полки появился «матрос», с другой стороны подошел высокий однорукий, в офицерском кителе, в бриджах, молодцеватый, выбритый до синевы. Покрутились, потолкались плечами, закрывая обзор, разошлись.

— Ограбили! — взревел возвратившийся старшина. Он рылся в мешке, копался в изголовье. — Все забрали! Га-а-ады! — завопил. В руках у него оказалась граната. — Подорву всех! Верните добром!

Он крутился на месте, страшный в одичавшей пьяной злобе, размахивал гранатой в поднятой руке. Кто-то поощряюще загоготал:

— Давай рви! Всех к такой матери!

Девка, сидевшая напротив Ялового, пронзительно взвизгнув, полезла под полку.

Так же внезапно, как и исчез, появился «матрос». Возле него сразу же сгрудились, окружили старшину. О чем был разговор — не понять, но старшина отдал гранату «матросу», пьяно икая, плакал, обвинял «сволочей»… Оказалось, старшина из отпуска вез бидон с самогоном — «сперли»; «увели» и хромовые заготовки на сапоги — вез кому-то из начальства в подарок, прогулял дома лишнее старшина, надо было задабривать.

«Матрос» похлопывал старшину по спине, убеждал в чем-то. По его знаку притащили бидон. Старшина схватил бидон, прижал к груди, испуганно потряс им:

— Тут же на донышке! Выпили все!

На одной из станций во время остановки возле вагона взвихрилась короткая перестрелка. Звон разбитого стекла, бег по крыше, выкрики: «Стой! Стой!» Автоматная очередь. Глухие пистолетные выстрелы. За кем-то гнались, кого-то поймали.

Не раз Яловому вспоминался за эту дорогу древний миф о Кроносе — пожирателе своих детей — и Зевсе, низвергшем отца своего — Кроноса. Не Кронос ли это, подумал Яловой, не время ли воплотилось в облике древнего бога? Суровое и безжалостное ко всему живому. Только идея бессмертия могла противостоять всепожирающему бегу времени. Подчинить время можно, только утверждая себя в вечности. Люди, отчуждая свои надежды, воплотили идею бессмертия в богах. Христианство обещало бессмертие для души каждого, обретшего истину…

Есть ли разум и порядок, стремление к вечности высшим воплощением человеческой сути или в нем, в человеке, таится первозданное, та бушующая стихия, которая не хочет знать никаких запретов и ограничений?

Как ни были жестоки военные законы, чем жесточе они были, чем более непрочным было человеческое бытие, тем чаще находило для себя выход хаотически-бесформенное, разгульное «однова живем!..».

Стихия, поглощающая время. И так могло оборачиваться.

.    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .

Тревожные крики паровоза в ночи. Дробный перестук колес на стрелках. А за окном тянулись бескрайние поля России, темнели на пригорках обескровленные деревни, наплывали бессонные огни городов.

Вагон потряхивало, мотало. Он лязгал и скрипел. Все поизносилось за эти годы: и железнодорожные пути, и вагоны. Люди…

Яловой лежал, сжавшись на полке. И только теперь, в этом мотающемся на рельсах вагоне, едва освещенном слабым накалом в верхних лампочках, с такими странными по бывшему мирному времени пассажирами, в этом плохо топленном вагоне он начинал понимать, как трудно будет  в о з в р а щ е н и е.

Со студенческих лет, с той наивной и жестковатой поры, когда все судится и осуждается с безграничной уверенностью в своей правоте, ему казались свято неприкосновенными строки Блока: «Сотри случайные черты, и ты увидишь — мир прекрасен!»

Ему тогда казалось, что он понимает смысл этих слов. Жизнь прекрасна в своем отвлечении от будничности, повседневности, в постоянном стремлении к лучшему, высокому. Она прекрасна своим будущим.

В поезде, который вез его из госпиталя, вез с войны, он повторил про себя памятные блоковские строки. И горько усмехнулся. Здесь все было случайным. И все было жизнью.

Значит, что же, прекрасное — в будущем! В сознании цели. Пусть так. А что же тогда каждодневное? «Стереть случайные черты»! Нет. Полнота жизни и в повседневности. Но принимать все так, как оно есть, — значит приспосабливаться к тому, что есть. У каждого должна быть цель. Пусть она больше твоих возможностей, но в цели должна быть радость. Самоотдача. Устремленность к вечным ценностям.

Где-то здесь, казалось, была разгадка. И он уже догадывался, что никогда не узнает, в чем же тайна жизни.

Во время короткой остановки в вагон внесли на носилках нового пассажира. Рядом с носилками шла девушка в сером пуховом платке, в рыжем пальто с мерлушковым воротником. Она сноровисто расстелила тонкий матрас, простыню, бросила подушку и, когда его уложили, прикрыла одеялом.

Их шумно провожали. Врачи, сестры, судя по халатам, которые выглядывали из-под шинелей, пальто. Совали свертки. В бутылке — пучок вербы с набрякшими почками.

— Аннушка, ты же не забывай!

— Петр Аркадьевич, напоминайте Аннушке! Чтобы писала!

Вывалились из вагона, стучали в окошко, заглядывали, кричали что-то до самого отхода.

Лязгнули буфера, поезд дрогнул, Аннушка помахала рукой, повернулась к Яловому. В глазах слезы. Попыталась улыбнуться.

— Извините, столько шума! Петю в госпитале очень любили.

Она скромно присела на край скамейки, и только тут Яловой разглядел Петю, или Петра Аркадьевича.

Со своей подушки на Ялового смотрел лобастый мальчишка. «Ну-ну, смотри! Разглядывай!» — казалось, говорили его твердые серые глаза.

Разглядывать-то было нечего. Ни рук, ни ног. Живой обрубок.

Но, странное дело, Яловой не отвел глаз. Дрогнуло, начало проваливаться сердце. И успокоилось, притихло. Уверенные твердые глаза были у этого парня! Лейтенанта Петра Аркадьевича Чернышева, как он представился. Чуть звенящий от скрытого напряжения, высокий мальчишеский голос. Они с Аннушкой — молодожены. В госпитале она работала сестрой. Выхаживала его. Решили пожениться. Справили свадьбу и теперь ехали в Москву к его родителям.

Он четко произносил слова, строго выдерживал паузы, как будто диктовал. Не от родителей ли это — школьных учителей?

В том, как он предложил Яловому закурить, попросил: «Аннушка, поднеси и мне», как спросил, куда следует Яловой и что собирается предпринять, было уверенное, сознающее себя достоинство, не допускавшее ни жалости, ни снисхождения.

— Завидую вам, — сказал Петр Чернышев, когда Яловой сообщил, что собирается через год-два продолжить образование. — Только что же терять год. Время надо торопить. Я десятилетку не успел закончить, война шла, в военное училище подал заявление. Повоевать как следует не успел. Быстро меня из строя… Вот что обидно.