Артуро Пьетри - Дождь: рассказы

• Название: Дождь: рассказы
• Автор: Артуро Пьетри
• Издательство: Известия
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1988

Книгу «Дождь» составляют рассказы разных лет известного венесуэльского прозаика Артуро Услара Пьетри. Разнообразные по тематике рассказы сборника воспроизводят национальную действительность (современную и историческую), пропущенную сквозь сознание персонажей, представляющих самые различные слои общества.

---

Кирпич под щекой нагрелся. Он отполз немного подальше, прижался к другому, влажному. Вокруг по-прежнему темно, тихо. Он прислушался. Даже ветер улегся. Только где-то далеко лает собака. Далеко от камеры, от этого дома, от площади. Далеко от деревни лает собака. Там, где река. Где горы. Где нет никого.

— А, проклятье!

Лает в горах собака. Если бы он сейчас оказался там, кто смог бы поймать его? Не раз слышал он издалека собачий лай, потом выглядывал из кустов и видел ранчо на четкой линии склона. Голод гнал его туда, и по ночам он подходил совсем близко. Он научился передвигаться бесшумно, то и дело останавливался, прислушивался, будто олень. Стоял против ветра, слушал. Если ветер доносил какие-то звуки, он прятался за холм, смотрел, как шли мимо полицейские с мачете, с ружьями, в пончо, перекинутых через плечо. Случалось, собака на ранчо, учуяв его, начинала лаять, приходилось поворачивать обратно. Ранчо исчезало из виду, он возвращался в горы. Ел гуаябы, корни. Иногда от голода кружилась голова. Если же собака молчала, он вбегал в дом, хватал, что было на очаге, и исчезал.

Но никогда не отходил далеко от своей деревни. В чужом краю незнакомого человека сразу же схватят. Бродил по лесам, по родным склонам, воровал что попало на ранчо. Глядел издали на реку. Туй катился спокойный. Иногда вдали проплывала лодка, и он узнавал кого-либо из земляков.

— А, проклятье?

Утолив жажду, он ложился на берегу, бросал в воду сухой листок, следил, как несло его течением, смотрел долго, словно завороженный, приходил в себя, лишь когда закричит вдруг в лесу чачалака или пролетит с суматошным граем стая попугаев. С некоторых холмов видна была деревня. Деревья на площади, церковь, полицейское управление, главная улица. Люди у дверей харчевни. Спуститься бы сейчас прямо туда, где виднеется человек, прислонившийся к двери. Вот поднялась бы суматоха!

— Ух ты! Глядите-ка, Иларио.

— Дезертир.

— Хватайте его!

Но он далеко от них, один здесь, в горах, где поет среди стволов ветер. По ночам видны были лишь огоньки, они мерцали во тьме. И деревня казалась еще меньше, еще дальше. Он не знает, сколько времени пробыл в горах. И все слабел. Кожа светлела. Из черной сделалась зеленоватой, как хвост каймана. Теперь он ходил медленнее, задыхался на подъемах. Словно бы что душило — приходилось останавливаться, отдыхать. Стоял согнувшись, тяжело дыша и смотрел на свои ноги, на свои руки. Какие тощие стали, совсем высохли. Ладони лиловатые, ногти пожелтели. По ночам уже не хватало сил добраться до ранчо. Он лежал под деревом, стучал зубами от холода. Штаны порвались, висели клочьями. И он страшно мерз. Когда слышался шум, не вставал, не мог. Может, какой-нибудь зверь. А может, и полицейские. Полицейские его заберут. Больше нет у него сил ни сопротивляться, ни прятаться. Он лежал, обреченно прислушиваясь, шум удалялся, и он вздыхал с облегчением. С каждым днем он слабел, он был болен, но не уходил, а, напротив, все приближался к деревне. И все время думал одно: «Если я теперь попадусь, то не выдержу порки. Так и останусь лежать».

Но что-то внутри твердило: все равно не спастись, то — невозможное, страшное — надвигается.

Раза два или три он дошел по берегу до первых домов деревни. Даже осмелился войти в чей-то двор и стащил кусок мяса, вялившийся на солнце.

Рано или поздно его схватят. Спасенья нет.

— А, проклятье!

Он не спит и не бодрствует. Кирпичный пол нагрелся от его тела. Он дрожит не переставая, бьется на кирпичах. Связанные за спиной руки заледенели, зудят. От лихорадки тягучая боль ломит суставы. Надо постараться заснуть, он крепко сжимает веки. Неясное мерцание. Бегут красные точки. Дрожь не унимается, беспрерывно сотрясает тело. Тан. Тан. Тан. Тантантан. Тан. Татан. Кажется, барабаны. То чистая дробь — «курбета», то густо, гулко — «мина». Да, барабаны. Вот так же гремели они тогда; он был у реки; и подполз на четвереньках в темноте к первым домам деревни. Долгое время слышал он только шелест ветвей, лай собак да пение птиц. Но жаркую дробь барабанов не слышал уже давно. Стоя на четвереньках, он отбивал ритм ногой и рукой. Тон, тон, тон, тон, тон, тон. Теплая волна прокатилась по телу. И вот уже близко огни площади, и слышится тяжелый топот множества ног. Темной плотной массой в едином ритме движется толпа. И кажется, будто под ветвями деревьев в том же ритме, вверх-вниз, вверх-вниз, качаются фонари.

Держась поближе к стенам, он осторожно пробрался на площадь. Яростный гром барабанов сотрясает его всего. Он видит, как черные кулаки колотят по натянутой коже, все гудит вокруг, и в голове у него гудит. Он дергается, подпрыгивает. И все кругом подпрыгивает в грохоте барабанов. Женщины. Огни. Деревья, дома, имена, которые так знакомы. Его имя, зовет его кто-то, зовет и зовет. Иларио, кличет, Иларио, Иларио. Иларио, манят барабаны, Иларио, повторяет темнота, Иларио, Иларито, Иларион, Ларито, Ларион. Ларито, ито, ито, ито. Ритмы бегут. Пляшут, дрожат, скачут. И ты пляши, скачи. Бей, барабан. Бей в темноте. Бей.

Качается все. Тан-тан. Тан-тан. Иларио качается. Как много темноты. Как много ночи. И рокот барабанов пробирается ощупью сквозь ночь. Иларио трясется. Иларио скачет. Как много женщин в пляшущей темноте. Иларио, Иларито, Иларион.

Проносятся мимо дрожащие тени. Женщины, барабаны, площадь, огни. Женщины рядом. Ритмы бьются в его крови, в его зрачках. Прерывистое дыхание, полуоткрытые губы, помутневшие глаза. И она, та, которую барабанная дробь принесла и швырнула сюда, к нему. Она движется в лад с ним. Она подпрыгивает в лад с ним. Она слита с ним.

— Ае! Ае! Ае!

— О, Соледад, неужто пляшем с тобой вдвоем!

— О, Иларио, ты воротился!

И тут он почувствовал — идет сеньор Гаспар. Он еще не видел его, но слышал. В громе барабанов различил он шаги. Тяжелые, грузные, неотвратимые. Идет сеньор Гаспар. Иларио не смотрел в ту сторону, но слышал, слышал шаги. Он может даже сосчитать их. Раз. Мгновение тишины. Два. Идет сеньор Гаспар. Он слышит только шаги, сеньор Гаспар идет, полицейский комиссар. Не слышно больше ни барабанов, ни топота ног. Ничего не слышно, одни только шаги.

Заскрипела дверь. Лежа на полу, он глядел широко открытыми глазами: пёпельно-серый рассвет наполнил камеру; грузный, широкоплечий, стоял на пороге сеньор Гаспар, за ним — лица, ружья, мачете, пончо через плечо… полицейские.

Дождь

Во все щели дома проникал лунный свет, ветер шумел в маисе — четкий мелкий перестук, похожий на дождь. В тени, перерезанной лунными квадратами, покачивался гамак старика; терлась о дерево, монотонно скрипела веревка; в углу на кровати лежала женщина, слышалось ее затрудненное свистящее дыхание. Иссохшие листья маиса стучали под ветром все громче, все больше напоминая шум дождя. А жесткая, сухая земля будто отзывалась влажным эхом. Будто билась там, в глубине, придавленная камнями кровь земли, металась в тоске.

Женщина не спала, изнемогая от жары; прислушивалась, щурилась, вглядываясь в сияющие квадраты, различила наконец тяжелый провисщий гамак, окликнула раздраженно:

— Хесусо!

Помолчала, дожидаясь ответа, и опять закричала злобно:

— Спит как чурбан. Ни на что не годен. Что он живой, что мертвый… — Старик в гамаке заворочался, потянулся, спросил устало:

— Ну что тебе, Усебия? Чего шумишь? Ночью и то не оставит человека в покое!

— Помолчи-ка, Хесусо, да послушай.

— Что?

— Дождь идет, Хесусо, дождь! А ты и не слышишь. Оглох совсем!

Сердито кряхтя, старик выбрался из гамака, подошел к двери, с силой распахнул ее, и тотчас же ударили в лицо, охватили полуголое тело серебряный свет полной луны и горячий ветер, что взбирался по склону, раскачивая тени.

Старик высунул наружу руку, подставил ладонь — ни капли. Опустил руку, ослабев, прислонился к дверному косяку.

— Где он, твой дождь, чумовая ты? Только из терпения выводит.

Лунный свет лился в дверь, женщина пристально на него глядела. Капля пота быстро катилась по ее щеке, щекотала. Жаркое дыхание ночи наполнило дом.

Хесусо закрыл дверь, бесшумно прошел к гамаку, улегся, снова послышался равномерный скрип. Рука старика свесилась, касаясь пола.

Жесткая кора покрывала землю, корни растений лежали в ней, иссохшие, как кости мертвеца. Земля задыхалась от жажды, горячечное марево стояло над нею; и люди измучились. Тучи, черные, как тень дерева, тучи ушли, скрылись за дальними высокими холмами, унесли с собою сон и покой. День пламенел. И пламенела ночь, неподвижная в металлическом блеске звезд. На холмах, в облысевших долинах, иссеченных трещинами, похожими на разверстые жадные рты, отупевшие люди, завороженные искрящимся призраком воды, искали примет, ждали знамений.

В долинах и на холмах из дома в дом перелетали одни и те же слова:

— Каравайка кричала. Дождь будет.

— Не будет!