Донасьен Сад - Флорвиль и Курваль, или Неотвратимость судьбы

• Название: Флорвиль и Курваль, или Неотвратимость судьбы
• Автор: Донасьен Сад
• Издательство: Панорама
• Жанр: Эротика
• Год: 1995
• ISBN: 5-85220-422-6

Скандальное имя маркиза де Сада, автора «безнравственных», «отвратительных» и «ужасных» произведений, долгие столетия было фактически под запретом.

Сегодня мы представляем на суд читателя повести и новеллы из двух сборников, а также отрывок из романа «Жюстина, или Несчастная судьба добродетели», написанные автором в стенах Бастилии. Всепоглощающая, разрушительная страсть, сметающая все на своем пути, сжигающая в своем пламени и самих любовников, картины порока, повсеместно одерживающего победу, несчастья добродетели, которая часто становится игрушкой в руках распущенных злодеев, полные искрометного юмора фривольные сценки современных автору нравов, царивших в обществе, — весь этот пестрый калейдоскоп предстанет перед взором истинных любителей французской литературы XVIII века.

---

Господин де Сен-Пра попенял мне… укорил, дабы почувствовала я прегрешения свои, а затем простил.

— Ах, дитя мое! — сокрушаясь, мягко сказал этот честнейший человек, столь далекий от ненавистного упоения преступлением. — О, дорогая дочь моя! Ты видишь, во что обходится свернуть со стези добродетели… Путь наш пролегает по этой стезе, ибо добродетель есть неотъемлемое свойство наше, и нет для нас большего несчастья, как утратить ее.

Сравни, сколь спокойна была ты в невинности своей, покидая меня, и в каком мучительном волнении вернулась обратно. Разве мимолетные утехи, кои успела ты вкусить при своем падении, облегчают страдания, терзающие теперь душу твою? Так знай же, что счастье лишь в добродетели, дитя мое, и каковы бы ни были намерения осквернителей ее, им никогда не удастся вкусить ни одной из ее радостей.

Ах, Флорвиль! Поверь мне, те, кто отрицает кроткие эти радости, кто выступает против них, делают это из ревности, из варварского удовольствия сделать и других столь же преступными и несчастными, каковыми являются они сами. Ослепляя себя, они хотят сделать слепыми всех вокруг. Они ошибаются и хотят, чтобы все вокруг также ошибались. Но если бы мы смогли заглянуть к ним в душу, то увидели бы там лишь муки и раскаяние.

Все эти проповедники преступления — не более чем жалкие заблудшие. Среди них нет ни одного, кто был бы искренен, ни одного, кто смог бы честно признать, что смрадными речами его, злокозненными его писаниями руководят лишь его собственные страсти.

Да и кто смог бы хладнокровно заявить, что подрыв устоев морали может остаться безнаказанным? Кто осмелится сказать, что стремление к добру, воздаяние добром не являются истинным предназначением человека? И как тот, кто творит лишь зло, рассчитывает обрести счастье в обществе, главным предназначением которого является беспрестанное умножение благ для всех его членов?

И разве сам он, этот поборник порока, не будет ежеминутно содрогаться, когда удастся ему повсеместно искоренить в душах то единственное, что надлежало непреложно сохранять? Кто защитит его, когда его собственные слуги, утратив добродетель, станут разорять его? Что воспрепятствует жене обесчестить его, если он сам убеждал ее, что добродетель ни на что не годится? Кто удержит руку детей его, если он сам задушил ростки добра в их душах? Кто будет уважать его свободу, его собственность, если он сам внушал правителям: «Безнаказанность сопутствует вам, добродетель же призрачна». Каково же положение того несчастного, будь он супругом или отцом, богатым или бедным, господином или слугой, когда со всех сторон ему угрожают опасности, со всех сторон в грудь его нацелены кинжалы? Но если он сам осмелился отнять у человека те обязательства, что превозмогают его порочность, то не сомневайтесь: нечестивец сей рано или поздно падет жертвой своих ужасных умозаключений[2].

Если угодно, оставим пока религию, обратимся лишь к человеку: кто, поправ общественные устои, окажется столь глуп и поверит, что общество, им оскорбленное, не станет преследовать его? Разве не с помощью законов, создаваемых человеком для своей безопасности, стремимся мы устранить то, что нам препятствует или же наносит вред? Возможно, людская доверчивость и богатство обеспечат злодею видимость процветания. Но сколь недолгим будет его царство! Узнанный, разоблаченный, всеми ненавидимый и презираемый, сможет ли он тогда найти себе приверженцев или сторонников, дабы они утешили его? Никто не захочет знаться с ним. Не имея более ничего, что бы он мог предложить, он будет брошен всеми как обуза. Изнемогая под бременем позора и напастей, не имея более возможности найти прибежище в душе своей, он скоро угаснет в унынии.

Так каковы же безрассудные доводы противников наших? И почему бесплодно их старание унизить добродетель? Судите сами! Они осмеливаются объявлять добродетели призрачными, потому что не все ими обладают, и на этом основании отказывают в реальности всем добродетельным чувствам. Они полагают добродетель несуществующей, ибо различия в климате, в темпераменте побудили к созданию разнообразных преград для обуздания страсти. Одним словом, они считают, что добродетель не существует, потому что она проявляется в тысяче форм. С таким же успехом можно сомневаться в существовании реки, ибо она распадается на множество водяных струй!

О! Что может лучше доказать и бытие добродетели, и насущность ее, как не потребность человека сделать ее основой для всех обычаев своих? Пусть назовут мне хотя бы один народ, кто жил бы без добродетели, один-единственный, кто добро и человеколюбие не почитал бы за основы общественного устройства…

Я пойду дальше: если мне укажут шайку самых отпетых негодяев, объединенную каким-либо не добродетельным принципом, то я откажусь от предмета защиты моей. Но если, напротив, необходимость добродетели проявляется всюду; если нет ни одной нации, ни одного государства, ни одного сообщества, ни одного индивида, кто мог бы без нее обойтись; если без нее человек не может ни быть счастливым, ни чувствовать себя в безопасности, то разве ошибусь я, дитя мое, побуждая тебя никогда не уклоняться со стези ее?

— Видишь, Флорвиль, — продолжил благодетель, заключая меня в объятия, — видишь, куда завлекли тебя первые твои заблуждения. И если порок все еще влечет тебя, если соблазн или слабость твоя расставляют тебе новые ловушки, вспомни о страданиях, причиненных первым твоим прегрешением, подумай о том, кто любит тебя, как родную дочь… кому проступки твои разрывают сердце, и в этих размышлениях ты обретешь силу, необходимую для следования по пути добродетели, на который я хочу вернуть тебя отныне и навсегда.

Господин де Сен-Пра, верный своим принципам, предложил мне остаться у него в доме, но посоветовал отправиться к одной из его родственниц, женщине, столь же известной своим благочестием, как госпожа де Веркен своим распутством. Это предложение было мне весьма по вкусу. Госпожа де Леренс приняла меня необычайно любезно, и с первой же недели возвращения моего в Париж я стала жить у нее в доме.

Сударь, какая разница между этой достойной женщиной и той, которую я покинула! Если в жилище одной царили порок и вседозволенность, то душа другой поистине являлась вместилищем всяческих добродетелей. Сколь ужасала меня испорченность первой, столь утешали меня твердые принципы второй. Лишь горечь и раскаяние чувствовала я, слушая госпожу де Веркен, лишь доброта и утешение звучали в речах госпожи де Леренс…

Ах, сударь! Позвольте мне описать внешность этой чудесной женщины, кою любить я буду всю свою жизнь. Это лишь малый знак уважения за все то, чем душа моя обязана добродетели ее, и я не могу не воздать ей должного.

Госпожа де Леренс в свои неполные сорок лет была еще необычайно свежа. Скромность и целомудрие более красили внешность ее, нежели удивительно пропорциональное сложение, редко даруемое природой. Возможно, некоторый избыток чопорности и величавости создавал, как поначалу утверждали многие, впечатление надменности, но стоило ей произнести лишь слово, как оно тут же рассеивалось. Душа ее была столь прекрасна и чиста, обхождение столь совершенно, искренность столь безгранична, что незаметно почтение, внушаемое ею с первого взгляда, переходило в самую нежную привязанность.

Ничего нарочитого, ничего показного не было в благочестии госпожи де Леренс. Принципы веры ее основаны были лишь на крайней чувствительности души. Мысль о существовании Бога, служение Верховному Существу были живейшей отрадой ее любящего сердца. Она открыто заявляла, что стала бы несчастнейшим созданием, если бы однажды под воздействием обманчивой просвещенности разум ее изгнал бы из сердца уважение и любовь, питаемые ею к предмету своего служения.

Приверженная неизмеримо более к высоким нравственным ценностям религии, нежели к ее обрядам и церемониям, она почитала нравственность сию за правило во всех своих действиях.

Никогда клевета не оскверняла губ ее, никогда не позволяла она себе ни малейшей шутки, способной кого-либо оскорбить. Нежная и внимательная к ближним, сочувствующая даже закоренелым грешникам, она всемерно старалась смягчить либо исправить их. Если кто-то был несчастен, то ничто не было ей так дорого, как возможность облегчить страдания его. Она не ожидала, когда страждущие придут к ней молить о помощи, она сама искала их… находила, и надо было видеть радость, озарявшую лицо ее, когда ей удавалось утешить вдову или сироту, вернуть благополучие бедствующему семейству или снять оковы с невинного узника.

И вместе с тем никакой мрачности, никакой суровости: она с удовольствием участвовала в невинных забавах и более всего опасалась, как бы друзья не скучали с ней. Мудрая… просвещенная в беседе с ревнителем морали… поражающая глубиной познаний в богословском споре, она вдохновляла романиста и дарила улыбку поэту, вызывала восхищение у законодателя и политика и с радостью играла с детьми.