Гарри Беар - Странный дом, Нимфетки и другие истории (сборник)

• Название: Странный дом, Нимфетки и другие истории (сборник)
• Автор: Гарри Беар
• Жанр: Эссе

Книга прозы Гарри Беара «Странный дом, Нимфетки и другие истории» включает в себя пять произведений, созданных писателем в начале-середине 1990-х годов. Повесть «Странный Дом» выполнена в манере «готической новеллы», это та жанровая разновидность, которую успешно использовали классики жанра – Э. По, Э.Т. Гофман, А. Дюма. Рассказы «Смерть Музыканта» и «Поездка в Одессос» – вполне реалистические произведения с незамысловатыми сюжетами, но глубокое психологическое напряжение не оставляет читателя до самого конца повествования.

Скандальный рассказ-моралите «Нимфетки» и эссе «Набакофф», по словам автора, представляют собой, наряду с романом «Альбатрос», взаимодополняющий друг друга текст по имени «Пост Модерн». В 2003 г. Г. Беар иронично заявляет в одном из своих комментариев к «Альбатросу»: «Перефразируя известные слова В. Соловьева, я любил повторять в то историческое время: „Постмодернизм! Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно“».

По словам челябинского поэта Ю. Попова, «…любой текст Гарри Беара раскрывается не сразу; он предполагает наличие в читателе определенного навыка распознавания культурного кода, диалога с автором». И данная книга предоставляет читателю возможность такого диалога.

---

– Жаль, что я не узнала Вас раньше, Генрих! – воскликнула Элиза. – Но Вы еще совсем не стары, Вы снова женитесь, еще будут дети. Будьте же счастливы с ними! Прощайте! Я ухожу из вашей жизни навсегда…

– Нет, подожди! – барон подбежал к Элизе и упал перед ней на колени. – Я не хочу покупать жизнь такой подлой ценой! К тому же я не могу жениться на женщине, если не полюблю ее.

– Что же тебе мешает? – Элиза взяла в свои руки голову Генриха и посмотрела ему в глаза. Казалось, она едва сдерживает слезы.

– Ты! – тихо, но твердо сказал Мерсье.

– Я ухожу и уже не вернусь, – Элиза отстранилась от барона.

– Это и есть причина. Я, так уж вышло, полюбил тебя… и хочу быть с тобой всегда.

– Но это совершенно невозможно, Генрих. Я неживая.

– Я тоже давно уже не живу, – барон попытался обнять княжну.

– Подожди, пожалуйста, подожди, Генрих!

Княжна Элиза подошла к рамам портрета. Казалось, она серьезно задумалась… Черный кот из картины оставил свою земную товарку и приблизился к ногам хозяйки. Мерсье отер с лица пот, обильно проступивший у него, и ждал решения своей судьбы. Внизу донеслось покашливание Джоба: слуга недоумевал, с кем это там разговаривает его хозяин.

– Запомни, я не властна над собою… Но точно знаю, что, если ты поцелуешь меня, то ты перестанешь жить здесь, но там тебе простятся все твои прегрешения и грехи твоих ушедших родственников. Решай сейчас сам! Я же простила тебя все.

– Мне все равно… Я ухожу не за отпущение грехов, а потому что я люблю тебя – такую, как ты теперь, – почти крикнул Генрих.

– Но это лишь видимость, я умерла сто лет назад…

– Весь мир – это видимость. Одна ты для меня реальна, – и барон вновь попробовал обнять Элизу. Она уже не отстранилась, их губы встретились в поцелуе. Страстно целуя девушку, Мерсье почувствовал, как смертный холод стал проникать во все его тело…

Барон уже не мог резко двинуться, не рискуя испустить дух. Твердую статность тела Элизы Перуджины постепенно заменял эфир. Последнее, что видел Генрих, была оплывшая и погасавшая свеча в комнате, а также его кошка, с изумлением следившая, как растворяется в воздухе ее внимательный хозяин. Так умер последний из рода Мерсье.

…Когда верный Джоб, по заведенному обычаю, поднялся к барону, чтобы разбудить его часов в десять утра, он не нашел в кабинете ни хозяина, ни его предполагаемой ночной гостьи. Недоумевая, слуга осмотрел всю комнату, не забыв заглянуть под кресла, но ничего, как нам понятно, не обнаружил. Тогда Джоб машинально бросил взгляд на портрет, принесенный из странного дома. Ужас пронял флорентинца до корней волос. С портрета на него смотрел страшный взор повзрослевшего на несколько лет Генриха Мерсье, барона де Г… Своей правой рукой он обнимал княжну из портрета, также несколько постаревшую, но сохранившую твердый беспощадный взгляд синеватых глаз.

В руках девочки был черный кот, нагло посмотревший на Джоба и оставшийся крайне недовольным этим зрелищем. Фон картины представлял собой не что иное, как убранство той комнаты странного дома, где Марк и добыл полотно. Джоб, не в силах объясниться, вскрикнул и свалился на пол без чувств. Когда Морелли очнулся, никакой картины на стене не было.

7. Развязка

В этом году весна в Париже несколько задержалась… Но вот потеплело, и середина марта обещала быть последним пристанищем снега, уже совсем потемневшего и готовящегося исчезнуть навсегда. «Увы, где прошлогодний снег?» — спрашивал великий поэт. Был конец пятницы, предстояли выходные, и мещане весело переговаривались, обсуждая последние парижские сплетни. Все осуждали короля Генриха, пошедшего на союз с Беарнцем, и нагло грозили присягнуть Генриху Гизу, обещавшему парижанам вернуть их старые вольности и добавить новые. Обсуждали увольнение Кобаля, так и не смогшего отыскать причину исчезновения целого дома по улице Могильщиков. Однажды утром добрые горожане вдруг не увидели ни странного дома, ни чего-либо напоминавшего о том, что он здесь был.

Джоб и Марк мирно сидели в кабачке на улице Фepy и допивали последнюю бутылку крепкого рома. Весенняя погода располагала к пьянству и безделью, а Марк, в последнее время получивший у Плутовье существенное повышение, был полон самых радужных надежд на будущее. Несмотря на произошедшие события, Рапок не разорвал отношений с Джобом, а даже приблизил его к себе. Он справедливо решил, что сто пистолей стоили тех минут страха, которые он натерпелся в странном доме. Да и Джоб, оставшись без места, теперь (уже почти месяц) служил в лавке Плутовье младшим приказчиком; Марк же был теперь самостоятельным торговцем.

После таинственного исчезновения Мерсье Морелли обратился к парижским властям, и они, уяснив суть дела, наложив лапу закона на все имущество барона. Правда, Джоб благоразумно не стал посвящать власти в тайну его исчезновения, а лишь попросил выплатить ему жалованье за последний месяц. Жалованье ему мэрия, конечно, не выплатила, справедливо посчитав, что каждый в этом мире заботится о себе сам. Имущество барона было невелико, и в мэрии не рассчитывали, что родственники проклятого гугенота поедут в Париж за такими крохами. К тому же в это же самое время пропал целый дом, и, как это случилось, не мог объяснить никто.

Выпив свою порцию рома, Морелли, временно теперь снимавший комнату у Марка, вернулся к той теме, что была близка им обоим.

– Значит, было очень уж страшно в этом доме, да?

– Черт бы побрал тот дом да и твоего барона в придачу! – негодующе пискнул благодушествующий Рапок. – Ужасно страшно.

– А отчего же ты заорал тогда? – Джоб уже несколько раз задавал Марку этот вопрос, но тот лишь отшучивался.

– А-а-а… – лицо торговца исказилось от ужаса. – Тогда я увидал в этом ящике с полосами его самого, собственной персоной, вот так.

– Кого его? – не понял Джоб.

– Барона! Он сам встал из этого ящика и протянул мне картину!

– Не может быть! – Джоб решил, что над ним подшучивают. – Барон тогда не отходил от меня ни на секунду…

– М-да… возможно, тот был лишь очень похож на него… – Марк задумался. – Он был в другой одежде, такую сейчас почти не носят… Да, я бы многое отдал, чтоб узнать все об этом.

– Теперь уже его нет… – Джоб задумался. – Он ушел с этой картиной. Куда же?

– Ушел и ушел, что вспоминать былое…

– А все же он был добрый хозяин, – заметил Джоб. – Мы с ним ладили…

– Все этот проклятый дом! – воскликнул Ранок, опорожняя свой бокал.

– Да этот странный дом… Что же он все-таки значил?

– Теперь это и не узнать, – сухо заметил Рапок.

– Очень жаль! Мы многое узнаем слишком поздно…

Приятели переглянулись и на несколько минут важно замолчали.

Челябинск-Чебаркуль, март 1992; январь 1996 г.;

осень 2005 г.

Cмерть музыканта

Памяти Олега Малкова

Каждый пред Богом наг. / Жалок, наг и убог.

В каждой музыке – Бах,/ В каждом из нас Бог…

Ибо вечность – богам, /Бренность – удел быков…

И. Бродский

Детство

Он стоял возле водосточной трубы, изогнутой как фагот, и рукою сбивал порыжевшие сосульки, выглядывавшие из нее. К нему подошел Музыкантик и, немного постояв рядом, вежливо спросил: «Что ты делаешь?». Сказочник, знавший Музыкантика с детства и учившийся пару лет с ним в одном классе, нехотя ответил: «Я кую лед!».

– Можно я тебе помогу? – предложил Музыкантик.

– А ты умеешь ковать лед? – удивился мальчик.

– Я научусь, – замешкался Музыкантик. – Ты научишь меня…

– Я не учитель, я сказочник, – заметил Сказочник. – Впрочем, давай! C тобой будет не так скучно…

– Я тоже люблю сказки, и еще анекдоты.

– Да я и смотрю, ты у нас умник, – усмехнулся Сказочник. – Только что-то ты молчишь все уроки…

– А я не глупее тебе, – заметил Музыкантик, – просто учусь на трояки. В школе у нас объясняют плохо.

– Таким, как ты, и объяснять ничего не надо, как наша Вера Васильевна говорит! Все так поймете – лет через десять.

– Так что – играем вместе? – уточнил будущий музыкант.

– Ладно, играем вместе, только, чур, не надоедать! – решил будущий писатель.

– Не буду, а ты, если что…

– Вообще-то я всегда играю один, так интересней, – пояснил ситуацию Сказочник.

– Одному скучно, – улыбнулся Музыкантик.

– Мне весело, – был ответ.

Дети немного постояли рядом, по-очереди сбили все оставшиеся сосульки и разошлись по домам; каждого звала его судьба… Снова сошлись мальчики в конце третьего класса, когда надо было готовить выпускной праздник для четырех классов начальной школы. Музыкантика определили в группу поддержки основной группе выступающих от класса, где в числе танцующих девочек и поющего дуэта Любы-Лены солировал и наш Сказочник с чтением патриотического стихотворения о дедушке Ленине и счастливом детстве октябрят. Сказочник заканчивал первый этап школьной жизни на одни пятерки, а Музыкантик с трудом вышел в конце года на «хороший» аттестат. Но они вновь почувствовали потребность друг в друге, к тому же и жили неподалеку.